!"-
кричат командиры, и ты подгоняешь свой расчет  и бежишь сам, кажется, уже из
последних сил... В голенищах и за пазухой талая вода,  вокруг губ -  иней, а
лицо  горит, ты  идешь в  атаку,  останавливаешься, стреляешь -  из станкача
невозможно стрелять на ходу - и снова бежишь,  догоняя цепь, и так  до самой
команды "Отбой!", которая на этот раз означает не сигнал ко сну, а окончание
дня учений...
     И вот  мы прибываем  на  место ночлега, где снег кажется  еще глубже, и
Соловьем-разбойником посвистывает ветер.  Шинель, похоже, подменили - вместо
суконной  кто-то  подсунул   деревянную,  она  не   гнется,  а  на   совесть
промороженная, стоит коробом, того и гляди сломается  при неловком движении.
Кухни уже ждут, но на всю ночь  едой не согреешься, и чаем тоже, сколько его
ни выпей.  Корявыми пальцами  ищешь на себе ложку, и на миг  пронзает страх:
потерял!..  Но  нет,  вот  она!  личное  кухонное  оружие,  универсальное  и
незаменимое... Ужинаем уже в полной темноте, стараясь не пронести  мимо рта,
а пока несешь от котелка  ко рту, каша успевает остыть, так  что ешь ее едва
тепленькую, а мороз,  пощелкивая, набирает обороты и  ты понимаешь, наконец,
что дотерпеть до утра будет  куда сложнее, чем сходить в атаку хотя бы и  по
такому  снегу.  Снега, кстати,  наверняка  прибавится:  тучи лежат  низко  и
чувствуется, что им вот-вот надоест  сдерживаться, и они пойдут обстреливать
нас белыми хлопьями.  Не будь туч, мороз дал  бы еще не такой жизни: зима  в
этом  году  холодная. Но тучи  спасают не  только от  арктических  приветов:
погода явно  нелетная, авиация  условного  противника  выключена  из игры, и
поступает разрешение разводить костры и греться.
     И  тут  начинается  счастье.  Оно  возникает  на  конце  спички  или  в
зажигалке, перебрасывается  на клочок газеты, пожертвованный для святой цели
кем-то  из  курильщиков;  потом  загораются прутики, потом  прутья, сучья, а
кто-то уже  волочит  сухую лесину,  и не  успевшие уехать  повара одалживают
топор. Вот уже пламя гудит,  как  в  аду, пожарная охрана, пожалуй, стала бы
возражать, но  она далеко.  Костер, к тому  же, горит  в  яме  - прежде  чем
разжечь его,  пятачок  очистили от снега  до  самой промерзшей земли,  иначе
пламя захлебнулось бы в  воде. Правее  загорается  еще один костер,  левее -
другой, запас топлива все растет,  солдаты  не ленятся, хотя  лишь  недавно,
кажется,  едва  волочили ноги.  Становится,  наконец,  возможным  рассесться
вокруг  костра  и блаженно  ощутить,  как  отогревается  шинель,  как  тепло
проникает  под  гимнастерку,  под белье  теплое  и  нательное, как  начинает
высыхать пот  пополам с  натаявшим снегом, - спина, правда,  еще мерзнет, ты
еще не пропекся  насквозь, но спина  потерпит,  со временем высохнет  и она.
Наиболее разумные разуваются, и от  портянок идет густой пар, а молодые суют
ноги в сапогах чуть ли не в самый огонь...
     Можно  свернуть  самокрутку  или  (как  я в свое время)  набить  махрой
дешевую трубку, прикурить от прутика или уголька и бездумно глядеть в огонь,
ощущая ту полноту счастья, радость существования, которую, наверное, ощущают
растения, когда после пасмурной  холодной погоды вдруг  появляется  солнце и
соки убыстряют бег. Оружие, составленное в пирамиды  поодаль (металлу вредно
оттаивать),  потихоньку  покрывается  снегом,  время  от  времени дневальный
смахивает его,  мечтая о  минуте, когда сменят  и он  займет  освободившееся
место  у огня.  Агитатор  читает вслух  газету, ты лениво  слушаешь,  и тебе
кажется,  что  все  в мире должно быть в порядке,  потому  что  здесь  горит
костер, портянки уже почти  совсем  просохли,  и махорка сегодня  вкусна  до
невозможности ...
     Костер; камин, конечно, совсем  не  то, но  в нем тоже  горит  огонь, а
огонь - это эмоция, тогда как центральное отопление - всего лишь технология.
Огонь  общается  с  тобой,  потрескивая  древами,  -  это  его  слова,  -  и
прикасается теплом к коже,  будто прося внимания, а радиаторы лишь нагревают
воздух,  они -  словно витамины  в таблетках, которые, сколько  их  ни  будь
напихано в один маленький шарик, не заменят живого помидора или яблока; есть
разница, общаешься ли ты с природой, с естеством - или с производными НТР.
     Природа по сути своей  тепла и исполнена любви, - и когда в мыслях моих
возникло это слово,  я приподнял руку и коснулся руки Ольги, коснулся мягко,
как огонь издалека,  словно  один из нас был костром, а  другому  надо  было
согреться - или сгореть.
     - О чем ты думал? - спросила она прозрачным, отрешенным голосом.
     -  Я не думал. Вспоминал. - Меня не  удивило это внезапное  "ты"; время
его  настало, как только мы переступили порог дома,  где оказались вдвоем, а
весь мир остался где-то в стороне.
     - Больше не вспоминай, - медленно проговорила она. - Прошлое кончилось.
Его больше  нет. Я только  что  попрощалась  с ним. Есть только будущее. Оно
рождается  в  этом вот  огне.  Завтра. Через год.  Через десять. Я вижу  его
ясно...
     - Что же ты видишь через год?
     Она глянула  на меня чуть прищуренными  глазами;  щека  ее,  освещенная
огнем,  была  тугой и  розовой, блики  играли на лице, и  казалось,  что она
улыбается, но она была серьезной.
     - Там все хорошо.  Меня заботит не то, что  будет через год, а  завтра.
Беспокоит ...
     - Что именно? Я думал, мне только кажется, что ты вдруг загрустила ...
     Я боялся, что она ответит невыразительным: "Да нет... ничего...", после
которого  разговор  сам собой  угаснет,  потому что  невозможно  оживить его
назойливыми: "Нет, все-таки... Я же вижу..." Но Ольга ответила иначе:
     - Не знаю... Как будто бы и не из-за чего, но... Только, пожалуйста, не
надо    потом   говорить   о   женской    мнительности,    подозрительности,
неуравновешенности  - одним словом,  обо  всем, что говорят в таких случаях,
чтобы только не признать,  что мы  обладаем более точной интуицией. Мужчины,
разумеется, считают себя горячими сторонниками рассудительности и логики.
     - Если это  обо мне, - сказал  я,  - то к интуиции я отношусь с великим
уважением.
     - Женщины очень часто интуитивно отличают правду от лжи...
     - Значит, настроение тебе испортила интуиция?
     - Наверное...
     - Что же она тебе подсказала?
     - Ты ведь  серьезный  человек, -  сказала Ольга, - и относишься ко  мне
серьезно ...  Только не говори: "Мы знакомы  лишь  пару дней", и так  далее.
Можно быть знакомым с человеком десятки лет и относиться к нему никак.
     - Ты права, - ответил я негромко. - Да и что удивительного в том, что я
отношусь  к  тебе серьезно? Но вот  ты?  Для  меня  очень важно  знать,  как
относятся ко мне, как и - почему, то есть насколько это серьезно.
     -  Груз прожитых лет  давит  на тебя? - спросила  она не без  иронии. -
Комплекс неполноценности  - разве  это возрастная болезнь? Как я отношусь  к
тебе - чтобы судить об этом, ты знаешь достаточно. Я ведь здесь! Почему? Для
начала -  ну, хотя бы потому, что  тебе со мной лучше, чем  без меня. Я тебе
нужна.  А  для нас многое  начинается именно с желания,  с потребности  быть
нужной. Только не  воображай, что  такое  чувство  было  присуще  лишь эпохе
неравенства. Равенство - не  подобие,  это  разные  вещи, и  сегодня} как  и
всегда, мы будем думать, чувствовать и  оценивать по-своему...  Надолго  ли?
Откуда  я  знаю? Ни я, ни ты и  ни одна цыганка этого не  предскажет. Месяц.
Год. Десять  лет ...  Но  разве прожить  такой  год  - мало?  Нет, погоди, -
сказала она громче, заметив, что я собираюсь заговорить, - я хочу ответить и
на тот вопрос, который ты не задал, но который вертится у тебя на  языке: не
слишком ли я  легкомысленна, не стремлюсь  ли  к  удовольствиям, и все такое
прочее. Конечно, стремлюсь, как и любой человек ... То, о ,чем ты, наверное,
подумал в первую очередь,  для  меня не самое главное,  хотя и не последнее;
ради этого я не стала бы ...  во всяком случае, соблюла бы приличия. Если бы
все проблемы решались в наши дни так легко, как эта...
     Что-то кольнуло меня при этих  ее словах, и я снова  попытался перебить
ее - и вновь мне не было позволено.
     - Знаешь, я просто почувствовала, что ты - человек, которому я нужна не
только по этой причине, - ты,  кстати, сам еще и не знаешь,  нужна ли я тебе
именно так, - я тебе нужна всерьез. А таких людей, которым ты нужна всерьез,
и которые чем-то нужны тебе,  пусть ты  еще и не знаешь, чем, но чувствуешь,
что нужны, - таких встречаешь не каждый день и не каждый год, а встретив, не
думаешь,  насколько  прилично или неприлично подойти к ним и, используя  это
самое равенство, сказать: не проходите мимо, вот я, здесь! Понял?
     - Не  совсем, - сказал  я. -  Если  ты так хорошо  почувствовала все  с
самого начала,  как же  ты  могла сбежать куда-то,  чтобы только случайность
помогла нам встретиться  во  второй раз? Сбежать из-за какой-то ложной обиды
...
     Она расхохоталась,  звонко и неожиданно,  так что мне  тоже  захотелось
смеяться, неизвестно чему.
     - Господи! - проговорила она сквозь смех.  - Мужчины, повелители  мира,
проницательные создания! Значит, ты действительно думаешь, что  я сбежала  и
провела ночь где попало?
     - То есть...
     - Нет, это чудесно, это просто  неподражаемо!  И ты - прелесть. Столько
времени терпел... Я-то решила, что ты сразу догадался!
     - О чем?
     Наверно,   выглядел   я  в   этот   миг  глуповато,  потому  что  Ольга
расхохоталась снова.
     - Да  никуда  я не убегала. Была все  время у Варвары. И вышла из дому,
как  только услышала,  что ты собираешься  уйти. И еще  в подъезде обождала,
пока не хлопнула дверь наверху...
     - Ничего подобного. Варвара мне сказала...
     -  Потому что я ее  об этом попросила.  Я стояла рядом с  ней, когда ты
звонил.
     - Знаешь, - сказал я, - это жестоко. Она стала серьезной.
     -  Я уже говорила  тебе: пренебрежения, обиды, обмана не прощу. В таких
случаях - конец раз и навсегда.
     Она снова насупилась, как  перед началом разговора. Я подбросил в огонь
дров и подумал, что надо будет сходить еще раз.
     - А при чем тут интуиция? - спросил я.
     -  При  том...  -  Она  помолчала,  потом искоса взглянула  на меня.  -
Интуиция  говорит мне,  что ты в  чем-то неискренен... таишь про себя что-то
важное, что беспокоит тебя и не позволяет воспринимать все таким, каково оно
есть, и меня в том числе  тоже. Почему ты не хочешь сказать мне, в чем дело?
Неужели  жизнь  не  научила тебя  тому,  что от этого  бывает  только легче?
Пожалуйста, скажи мне, потому что  сейчас ты еще можешь  сказать  мне все. И
если даже признаешься мне, что у  тебя шесть  законных жен, или что ты  убил
человека, или растратил деньги и скрываешься от розыска...
     - Или что я выдал военные тайны...
     - Что же, я стану убеждать тебя пойти с повинной, такое  уже бывало и в
книгах, и в кино, и, наверное, не раз случалось в жизни. Говорю тебе: сейчас
еще  можно сказать и  понять все, но  чем дальше, тем труднее будет: тебе  -
сказать, а мне - понять и принять.
     - Это тебя волнует?
     - Разве  мало?  Это же обидно,  как  ты не  понимаешь! Ну, спроси  меня
сейчас о чем угодно, и я отвечу, как бы ни хотелось мне не говорить об этом.
Не хочу недоговоренностей, не  хочу  сомнений, они способны  убить все самое
лучшее, то, без  чего жить нельзя ... Будь таким, каким я тебя  вижу,  скажи
мне все, и увидишь, как сразу станет хорошо тебе... и мне тоже!


III

     Я молчал. Потому что  сказать не мог ничего. Соврать было  бы еще хуже,
чем молчать, а говорить правду я не имел права.
     Будь это моя личная тайна, пусть самая  глубокая, пусть  какая-то самая
постыдная, я, не задумываясь и немедля, открылся  бы Ольге  - и заранее знал
бы, что мне  станет  легче. Но таких тайн у  меня не  было,  и уж во  всяком
случае не  они меня беспокоили; но то, что она своим женским чутьем ощущала,
было  тайной  военной. В армии обо  всем должно знать  ровно столько людей и
именно те люди, скольким и которым знать положено. Тебе не нужно гоняться за
информацией  и добывать ее откуда-то из-под полы: что тебе полагается знать,
тебе  сообщат, а  чего не  скажут  - значит, тебе  этого знать и не  надо. И
можешь служить спокойно. Ольге никак не было положено знать о заминированном
подземелье, в котором, вернее всего,  хранятся  законсервированные  культуры
самых гнусных бактерий, какие только существовали тридцать - сорок лет назад
(хотя и странно  даже в уме  сочетать слова "культура" и  "гнусный").  Когда
речь   идет  о  вещах,  предназначенных  хотя   бы  просто   для  служебного
пользования, пусть на них и не стоит гриф "Совершенно секретно", нет никакой
градации, кому  из посторонних можно о  них рассказывать,  и  кому  нельзя -
нельзя  никому.  Даже  одно слово  о  том, что  тяготило меня,  было  бы уже
нарушением  принципов,  придерживаться  которых я  привык  за  четверть века
армейской жизни и не нарушил  бы,  в полном  смысле слова, даже  под страхом
смерти - не говоря уже  о том, что очень скверно было  бы в самом преддверии
близости выбалтывать то,  что  я обязан хранить про себя, и  искать духовной
общности путем  нарушения воинской морали... И я молчал, а  Ольга ждала, и я
видел, как с каждой  минутой моего молчания ее взгляд становится все угрюмее
и она, не  двигаясь с места, продолжая касаться меня бедром и плечом, тем не
менее отходит от меня все дальше.
     - Оля,  - сказал я. -  Послушай,  Оля,  и  поверь мне. Да, ты правильно
угадала,  не  стану  уверять,  что меня  не  тяготят никакие мысли. Но,  - я
нагнулся, чтобы  снизу  вверх  заглянуть ей в  глаза,  но она чуть повернула
голову,  и  вместо глаз  я увидел  лишь тени,  в  которых  не было  никакого
выражения,  - но  объяснить тебе,  в чем дело, я сейчас не могу. Я не-мо-гу.
Даю  слово,  даю  честное  слово:   это  не  касается  ничего   бесчестного,
постыдного... это никак не задевает  ни  тебя,  ни  нас обоих вместе. Это...
Потерпи  немного,  Оля,  быть  может,  уже завтра  или  послезавтра  я смогу
рассказать тебе обо всем. А до тех пор ты не станешь сомневаться во мне... и
не станешь сердиться за молчание, которого я не имею права нарушить.
     Теперь  она взглянула  на  меня сама,  и в ее глазах  я  увидел грусть,
устойчивую, зрелую грусть, не  свойственную  людям  ее  возраста, а красивым
женщинам - в особенности. Она сказала:
     -  Я верю тебе,  но дело ведь  не в этом...  Плохо, когда между  людьми
слишком многое основано на  вере,  она не  дает уверенности. Для уверенности
надо знать, точно знать. И раз между нами  что-то остается недоговоренным, я
не могу сказать тебе то, что мне очень хочется сказать: "Что бы ни случилось
- я с  тобой". И  во мне  по-прежнему  остается какая-то настороженность  по
отношению  к  тебе,  -  она чуть улыбнулась.  -  Я  понимаю,  это, наверное,
нехорошо  и  неправильно, но ведь каждый из нас чувствует и думает так,  как
свойственно именно ему,  а не как нужно было бы по всем правилам; я понимаю,
но ничего не могу поделать,  и  поэтому не смогу  простить тебе  ни малейшей
обиды,  невнимательности,  всего  такого,  что  простила  бы,  пусть  и  без
восторга,  если   бы   знала,   что   между   нами   не   осталось   никаких
недоговоренностей. Не обижайся, но иначе у меня не получится...
     - Я  думаю,  Оля,  - сказал я, - что у тебя  просто не будет для  этого
повода.
     -  Дай-то бог, -  тихо  проговорила она, -  дай-то  бог... Она покачала
голой, то ли в знак недоверия, то ли отвечая каким-то не  высказанным  вслух
мыслям. - А  может  быть, я  хочу слишком многого? Но знаешь, я всегда  буду
хотеть слишком многого, и тебе не  будет со мной легко. Подумай, пока можно:
может  быть, ты  уже жалеешь о нашем знакомстве, о том, что тратишь время на
чужую женщину, которая тебе чуть ли не навязывается?
     Я не ответил.
     - Молчание - знак согласия?
     Я разжал пересохшие вдруг губы.
     - Нет.
     Слово выговорилось хрипло и невнятно, и я повторил, стараясь, чтобы оно
прозвучало чисто и уверенно:
     - Нет. Не жалею.
     - Тогда не  надо грустить. Я  ведь тебе уже сказала:  все будет хорошо.
Поверь.  Я немного ведьма, и будущее бывает приоткрыто мне, суровый мужчина.
Ты не  жалеешь, что встретил меня, ты только что сам сказал это. Я рада, что
встретила  тебя.  Тебе это известно. Мы с тобой хотим одного и того  же. Кто
или что может помешать нам? Прошлое? Нет, оно сделало свое дело: привело нас
в сегодня, в сию минуту. Настоящее? Мы вдвоем,  и  вблизи  нет  никого,  кто
потревожил  бы наш разговор и помешал  бы  нам. Будущее?  Мы с  тобой сейчас
лепим его, оно будет нашим. Ты  можешь не отвечать, я  знаю, ты согласен  со
мной.  Я  ведь поняла  тебя  уже давно:  твое спокойствие, твоя  суровость и
трезвость - это не характер,  это  лишь образ, а на самом деле ты  уже давно
тосковал обо мне, месяцами,  годами, а меня все не было, и ты старался вести
себя так,  чтобы  никто,  упаси боже, не  заподозрил, что  тебе  чего-то  не
хватает  в жизни...  Я задержалась, прости меня; но и ты почему-то не спешил
ко мне, а ведь  я не обижаюсь  на  это...  Ты увидел меня и полюбил, хотя не
желал признаться себе в  этом; ты ведь можешь полюбить только сразу - или уж
никогда. Только попробуй сказать мне, что я тебя не поняла! Я права?
     У меня было очень странно на душе - именно потому, что она была права с
начала до конца, так что я не мог ответить ничего иного, кроме:
     - Да.
     - И ты меня любишь.
     - Да, - подтвердил я и,  кажется, в голосе моем была тоска, потому  что
это было мучительно. Она подперла щеку ладошкой.
     - Тогда расскажи, как ты меня любишь.
     Я слегка растерялся от этого вопроса, хотя ответ у меня был.
     Я мог бы сказать ей: я так люблю тебя, что  сижу с тобой и разговариваю
обо всем, о  чем мы говорим, вместо того, чтобы думать  о  деле, о  сложном,
важном, срочном деле, от которого зависит не только моя служебная репутация,
но прежде всего - жизнь и  спокойствие многих людей.  О деле, которое, может
быть, окажется самым  главным и важным  в моей жизни.  Но  я не думаю о  нем
сейчас, и странно -  когда ты  рядом,  дело  это вовсе  не кажется мне таким
страшно сложным, каким казалось еще  так недавно, и я уверен, что нужная мне
разгадка где-то уже совсем близко и придет с  минуты на минуту,  если даже я
не буду напрягаться, чтобы думать именно о ней. Получается как-то так, что я
думаю о, тебе - а тем временем та задача решается как бы сама собой, пока ты
говоришь о будущем и пока я, как ребенок, верю каждому  твоему слову. И если
это не любовь, то я больше не понимаю смысла самых  простых и нужных в жизни
слов.
     И еще я мог бы сказать ей: ты  права, требуя  предельной откровенности,
потому что только  так и  можно жить. Но и я прав, скрывая от тебя  кое-что.
Противоречие  это никуда не денется,  оно изначально, потому что армия -  не
дитя любви, и они, армия и  любовь, очень  мало считаются  с интересами друг
друга. А  мне все дальнейшее время предстоит примирять одно с другим, и  это
нелегкий крест, но все же у меня достаточно решимости, чтобы дотащить его до
места. И  опять-таки: если это не любовь,  то что  же тогда  надо обозначать
этим словом?
     -  Если тебе  трудно, скажешь потом,  не думай, что удастся  увильнуть.
Спасибо хоть, что не стал приводить цитаты.
     - И не собирался, - обиженно сказал я. - Лучше  расскажи о будущем, раз
оно тебе приоткрыто.
     - Расскажу, - не сразу ответила она. - Только не взыщи, если не все там
будет выглядеть так, как представлялось тебе, пока ты был один...
     -  Выхожу  один  я  на  дорогу,  -  медленно  прочитал  я.  -  Вот  так
представлялось мне будущее.
     - Все-таки цитата?
     - Зато какая!
     - На деле будет иначе.  Ты не будешь один на дороге. Нас  будет,  самое
малое, двое.  - Она  помолчала. -  Пройдет немного времени, и  ты выйдешь  в
отставку. Все равно генералом тебе не