роизошло ничего страшного...
     - Да? Откуда вы знаете? Я опешил.
     - То есть как? Ну, Ольга, знаете ли ...
     - По  моему благополучному виду? Да ведь вы меня совершенно не  знаете.
Может быть, я как раз так и выгляжу, проведя ночь в случайной постели.
     - Нет, - мотнул я головой.  - Нет, вранье. Не валяйте дурака, Оля. Я не
забыл, какой нашел вас на кладбище...
     -  Скажите  это  как-нибудь  иначе. Не  то я начинаю  чувствовать  себя
покойницей, которую воскресил не кто иной, как вы.
     - Ладно, не буду про кладбище. Просто знаю, что вы совершенно не такая.
И не морочьте мне голову...
     - Нет, буду!
     - Зачем?
     - Потому что вы ужасный человек. И  мне хочется не  то что морочить вам
голову - мне хочется бить вас кулаками, понимаете?
     - Оля, за что? Такая кровожадность...
     -  За то, что если  вы вдруг заявляете женщине, которая вам нравится, и
даже очень нравится, что вы больше не  собираетесь встретиться  с  нею, и на
вашей глупой физиономии  написано, что вы счастливы,  сбросив с  себя  столь
тяжкое бремя, - и после  этого вы  даже не  находите  нужным позвонить перед
сном и  справиться,  как  же  эта  женщина  чувствует  себя  в  чужом  доме,
расставшись с вами, единственным здесь человеком, к которому она хоть как-то
привыкла...  За  то, что вы просто трус - испугались  каких-то  осложнений и
удрали. Испугались, что я повисну на вас - или наоборот, что еще немного - и
вы не сможете отойти от меня ...
     - Ольга, помилуйте... Во-первых, почему вы решили, что понравились мне,
и даже очень, как вы говорите, понравились, и что  я испугался, что не смогу
отойти от вас ...
     - Да потому, что это так и есть, и я это прекрасно чувствовала, да и вы
тоже,  хотя даже сейчас делаете вид, что  это  для вас новость. В общем,  вы
повели  себя не как мужчина. И  поэтому вас стоит  поколотить. Вообще, я вас
презираю. И  теперь, когда я вам все  сказала, оставьте, пожалуйста, меня  в
покое.
     - Хорошо, - ответил я, продолжая идти рядом с нею, и взял ее под руку -
на всякий  случай, чтобы она вдруг не исчезла где-нибудь так  же неожиданно,
как и возникла. - Оставлю. Только сначала скажите, как улаживаются ваши дела
и куда вы направляетесь.
     - Дела мои прекрасны. Завтра я уеду.
     - Получили деньги?
     - На дорогу хватит. Вы удовлетворены?
     - Допустим. А второй вопрос?
     - Куда я направляюсь? Спать.
     - Я спросил не "зачем", а "куда".
     - Туда, где была этой ночью.
     - Ольга! Я бы все-таки попросил вас ...
     - Я лишь ответила.
     -  Знаете что? Вы правильно  подметили  во  мне сильно развитое чувство
долга. И поэтому я вас никуда не пущу.
     - Ого! А это в ваших силах?
     - Вы сомневаетесь?
     - Если вы захотите тащить меня силой, я просто закричу,
     - Нет, я не имел в виду силу. Но поскольку вам нужен ночлег ...
     - По  соседству с  вами, в том же номере?  Но  в  гостиницу вы  меня не
поведете, насколько я вас уже знаю. Что же еще?
     - А вот  что. - Я старался говорить  спокойно и рассудительно. - У нас,
как видите, есть о чем поговорить...
     - Я вижу? Что-то пока...
     -  Да  обождите  же...  Есть  -  потому  что...  Потому   что  в  ваших
предположениях вы не совсем неправы.  И я не хочу,  чтобы вы  исчезали  так,
растворялись  в пространстве. Сейчас мы поедем  в  одно место, где нам будет
удобно, и мы сможем поговорить без помех.
     Она пристально взглянула мне в глаза.
     -  Хорошо.  Но  если  вы  еще  раз  посмеете поступить  со  мною так...
исчезнуть вдруг, без доброго слова, без ничего, - вот тогда вы уж точно меня
никогда больше не увидите.


V

     Мы дождались автобуса. Он  был  набит, сидячих мест  в этих  машинах до
обидного   мало,  и  мы  остались  на  площадке,  около  заднего  окна.  Нас
основательно  зажали;  дачный   сезон,  видимо,  еще  не  кончился,  и  люди
мигрировали  за  город,  хотя  вечернее прибалтийское  небо стало  и  совсем
мрачным.  Автобус  полз  по улице  Ленина,  и  с  каждой  остановкой  дышать
становилось  все труднее. Я сопротивлялся как  мог, и все  же в конце концов
меня  прижали  к Ольге. Хоть бы она повернулась боком, подумал я; но  сейчас
это было  уже невозможно, следовало  думать  раньше.  Всем телом я ощущал ее
дыхание. Наверное, и она  - мое.  Я закрыл глаза и глубоко вздохнул, касаясь
лицом ее волос.
     - Говорите же что-нибудь! - тихо попросила Ольга.
     -  Не  знаю  ... - с трудом пробормотал я. -  Не умею... Спрашивайте. Я
буду отвечать.
     - Хорошо... Почему вы не сказали мне, кто вы такой на самом деле?
     - Кто же я такой?
     - Военный. Офицер.
     - Вы не спрашивали.
     - Это не ответ.
     - Вы были для меня случайной знакомой. Ни к чему было говорить.
     - А теперь? Кто я теперь?
     Я промолчал, смиряя участившееся дыхание.
     - Не хотите сказать? Или не знаете?
     - Не знаю...
     - Неправда.
     - Вы знаете это сами.
     - Да; но я должна слышать. Понимаете? Слышать. Неужели это непонятно?
     - Ну, не здесь же! - сказал я, сердясь и прося пощады одновременно.
     - Ну, хорошо... А почему вы стали военным?
     - Вам не нравятся военные?
     - Этого я не сказала. Почему же? Почему... Я и сам хотел  бы знать это.
Может быть, из-за отца? Вообще причины бывают самые  разные.  Я знал  одного
офицера, который  пошел служить потому,  что  ему  нравилась форма. Бывает и
так. Другого направил  в  училище  военкомат, у  него  самого никаких других
определенных  целей  не было, и он пошел. Третий  мечтает стать полководцем.
Четвертый - потому что уговорили товарищи. Но ребята из военных семей  часто
идут  потому,  что  к  этому образу  жизни  привыкли  с раннего  детства, он
нравится  им, другого они не представляют, а  отцы  помогают им выбрать этот
путь.  Правда, мой отец мне не помогал. Он погиб, когда мне было еще слишком
мало лет, чтобы планировать будущее. Не знаю,  где  он  похоронен, и вряд ли
кто-нибудь на свете сможет указать мне  это  место. Он  погиб не на  фронте.
Раньше.  И как  раз это, кажется,  и заставило меня  выбрать  его путь:  мне
казалось, что я должен заменить его -  хотя бы  в какой-то степени. Понял  я
это не сразу. В армии больше, чем  в любом другом месте, любят ясность, а со
мной с самого  начала  этой ясности быть не могло.  Вроде бы ко мне  никаких
претензий не было, и  все  же.  Это  меня  обижало. Пришел я в  армию  не из
училища, а через срочную  службу. В то время  ввели такой  порядок:  имевшие
среднее  образование могли  на третьем году  службы подать рапорт,  уйти  на
краткосрочные  курсы,  шестимесячные,  и,  пройдя  их,  получить  офицерское
звание, пусть и самое  младшее - одну  заклепку, как говорилось на армейском
сленге. Я подал рапорт. Мне разрешили ехать.  Настал день убытия. Я снялся с
довольствия,  получил  аттестаты. Не  хватало лишь характеристики. Секретарь
партбюро  полка был в отпуске, его замещал майор  Грачев, начальник штаба. Я
ходил к нему три раза.  Майор  не принимал. Наконец  я  к нему прорвался. Он
посмотрел на  меня, морщась, как от головной боли, и сказал: "Не подпишу!" Я
рассердился: "Кто  же я по-вашему? Шпион?" Он, все так же морщась, страдая и
пряча глаза, крикнул: "А откуда я знаю, кто ты?" Я повернулся, пошел в роту,
бросил вещмешок на койку и вернул аттестаты старшине.
     Закончив срочную, я  уволился  в запас, хотя тогда  мне уже  предлагали
остаться, говорили о назначении, о присвоении звания; к тому времени кое-что
успело  измениться, и на партийных собраниях полка стали появляться офицеры,
которых там раньше не  встречали, хотя все их знали; раньше у них была  своя
организация. Мы  с ними  дружески здоровались, я понимал,  что  и  без  этой
профессии  в  армии нельзя,  но  обида все же не проходила.  На  гражданке я
окончил институт и стал работать во  Взрывпроме.  И  только  после пятьдесят
шестого, когда узнал об отце, то,  в чем и раньше был всегда уверен, я начал
понимать, что мое место все  же в строю. Специалисты  моего профиля  в армии
никогда не  будут  лишними. В  Вооруженные силы я вернулся  уже в офицерском
звании, и судьба столкнула меня с Лидумсом, с которым - вернее, под командой
которого, я служил срочную. Последнее очень помогло войти в ритм службы. Мое
возвращение в  строй,  я чувствовал,  отцу бы понравилось. Чувствовал четко,
потому что где бы ни лежали  его останки, он весь был во мне  - со всеми его
ромбами  в  петлицах и незадолго до того полученным орденом Красной Звезды и
медалью "XX лет РККА" ...
     Тут нахлынула новая фаланга пассажиров,  бравших автобус в пешем строю,
и нас с  Ольгой прижало  друг к другу так,  что одежда наша, мокрая от пота,
словно бы перестала существовать и  не предохраняла больше друг от друга.  Я
почувствовал,  что  свирепею,  напряг  все  мускулы и,  не щадя чужих спин и
боков,  стал  поворачиваться  так,  чтобы  Ольга  оказалась на  фланге.  Она
медленно подняла  глаза на  меня, и мне  показалось,  что  в  ее взгляде был
упрек.
     - Вы сделали мне больно ...
     - Простите ...
     Она  словно не  заметила,  что я так  и  не  ответил на ее  вопрос.  Мы
молчали.  Я не  отрываясь  смотрел в окно  на широкую -  три  ряда  в  одном
направлении - магистраль, по которой катил теперь наш автобус, рыча дизелем.
Легковые прытко обходили нас. Крутой подъем, виадук  - и снова шоссе, теперь
поуже, но легковые по-прежнему выскакивали  из-под  самого автобуса. Наконец
люди стали понемногу выходить, можно было вздохнуть посвободнее и установить
между нами  хотя бы  минимальную дистанцию.  Небо тем временем  стало совсем
непроглядным.
     - У меня нет зонтика, - сказала Ольга. В ответ я не нашел ничего умнее,
чем:
     - Не растаем. Не сахарные.
     Она сказала со внезапной и непонятной злобой:
     - Откуда вы знаете?
     Но тут же покраснела и дотронулась до моего рукава.
     - Простите...
     Я кивнул.
     - Он всегда  говорил, что...  - Она прикусила губу, и я испугался,  что
она заплачет. Я прикоснулся к ее плечу:
     - Все в порядке, Оля.
     Она отвернулась.
     Было  ясно,  что дождя не миновать, оставалось лишь надеяться,  что  мы
успеем добраться  до  места  раньше,  чем  польет. Но  нам не повезло. Дождь
начался  сразу, как артподготовка, и когда автобус остановился  в нужном нам
месте, его "дворники" уже вовсю  разгребали обильно льющуюся  воду. Издалека
докатился  гром, как будто  бы там взорвали  что-то  основательное.  На  миг
сжалось сердце.
     Мы выскочили.  Еще  в  автобусе я  успел  накинуть на  нее  мой пиджак.
Сентябрьский дождь вовсе не  похож  на  теплый душ; чувствовалось, что осень
пришла  не  только  по  календарю. Автобус,  всхрапнув,  покатил  дальше.  Я
огляделся, оценивая местность.  Деревьев поблизости не  было, зато виднелось
строение, вернее всего - сарай, с распахнутыми воротами.
     - Туда! - решительно скомандовал я,  взяв ее за  руку и мы  побежали  с
быстротой,   на    какую    только    способна    женщина    в   туфлях   на
двенадцатисантиметровом каблуке.
     В сарае были  остатки соломы и старый тележный  передок; крыша. местами
сохранилась. Я подкатил передок туда, где не капало.
     - Садитесь.
     Она  с  сомнением  осмотрела древнюю  конструкцию,  вынула  из  сумочки
носовой платок, расстелила и села. Мы помолчали.
     - Вообще, я люблю дождь, - сказала она потом. - Но  только когда я дома
и тепло.
     Я кивнул и  подумал: что она знает о дожде? Она может укрыться, вот как
мы сейчас, переждать. Это не дождь - развлечение.
     Однажды  дождь  застал  нас  на  многодневных  тактических  учениях,  в
октябре.  Полк  совершал  марш на машинах.  Мы ехали  по  раскисшим  дорогам
неделю,  и всю неделю шел дождь, не останавливаясь ни на  минуту ни днем, ни
ночью.  Небо  казалось  громадной,  без  конца  и  края,  площадью,  залитой
асфальтом, еще не разбитым машинами. На нас были шинели и плащ-палатки; этой
защиты хватило лишь на несколько первых часов. Дула автоматов и карабинов мы
заткнули тряпочками,  чтобы вода не попадала  в канал ствола: оружие от воды
ржавеет,  солдат  -  не  должен.  Мы сидели на  лавках  в открытых  кузовах,
стараясь  не  шевелиться.  В  сапогах вода  стояла до  самого верха голенищ,
заполняла  пространство между гимнастерками и бельем, между  бельем и кожей.
Она согревалась от наших тел. Стоило шевельнуться, стоило машине подпрыгнуть
на ухабе, как вся теплая вода стекала до сапог, а там - в  кузов, за шиворот
снаружи снова наливалась холодная, и приходилось греть ее своим телом заново
- до следующего ухаба. Останавливались для оправки и принятия пищи. В котлах
походных кухонь  колыхалось  горячее блаженство,  но надо  было собрать  всю
волю, чтобы слезть с  машины, закоченелыми,  сморщившимися от  воды пальцами
нащупывая  котелок  и ложку.  Поев, мы  бегали,  согреваясь,  но  неумолимая
команда "По машинам!"  не заставляла ждать себя долго.  И  мы снова начинали
греть собой воду,  расходуя только  что полученные у повара калории.  Ночами
костров не разжигали: соблюдали светомаскировку, да  и к тому же это была не
война, а лишь учения, и рубить  государственный лес не полагалось. Но судьба
леса  в те дни нас как-то  не очень интересовала, мы  не рубили, правда,  но
ломали ветки,  валили их  в кучи, стараясь,  чтобы кучи  получались  повыше.
Потом на ветви клали две  плащ-палатки.  Двое ложились,  тесно обхватив друг
друга объятием  медового  месяца,  а те,  кому выпало  дневалить,  аккуратно
закатывали  каждую  пару   в  мокрые  плащ-палатки,  по  которым  барабанили
срывавшиеся с деревьев капли. Мы  засыпали мгновенно, чтобы  через считанные
часы  по  команде "Подъем!"  выпутаться из плащ-палаток и  увидеть дымящиеся
кухни,  -  слава  им!  - и  позавтракать  горячей  кашей  и  чаем,  и  снова
погрузиться на машины - будь они неладны, - и отдаться на волю мокрой стихии
на долгий очередной день. Мы  ехали в  воде неделю,  и никто не схватил даже
насморка. Доехав, мы развернулись и пошли в атаку. Мы наступали вдохновенно:
атака была движением, теплом,  жизнью, и даже  на посеревшие лица  южан стал
возвращаться  их  природный цвет. Атакуя,  мы забыли  о  дожде, но  он о нас
помнил. Когда учениям сыграли  отбой, мы снова  погрузились  в  машины  и  в
дождь, и от шинелей быстро перестал идти пар. Снова неделя; кто-то острил по
поводу  того,  что  служим мы,  как подводники,  а довольствие  получаем  по
пехотной норме. Наверное, это  было смешно, но  смеяться не  было  сил, да и
мускулы лица, кажется, навсегда утратили подвижность.
     Мы вновь обрели подвижность в конце второй недели, когда машины въехали
в наше расположение. Оказалось, что  мы еще способны бегать: с криком "Ура!"
рысью  кинулись по казармам. Долой  сапоги (из них пришлось выливать  воду),
долой  портянки  (выжать  и просушить),  гимнастерки и рубахи!  С  трепетным
наслаждением  ступили  мы  босыми ногами  на  сухие  -  сухие!  -  половицы,
пересекли  свой отсек,  поглядывая на уже  почти совсем  забытые, когда-то в
доисторические времена в последний раз заправленные койки, и  завершили свой
путь  в  ружпарке,  где тотчас  же  была  дана команда чистить  оружие, и мы
принялись за свои пулеметы, карабины,  автоматы, и кто-то  из старичков  уже
замурлыкал традиционную,  оставшуюся  еще  от  эпохи  "максима"  пулеметную:
"Кожух, корпус, планка - шатун с мотылем - возвратная  пружина  - приемник с
ползуном! Эх,  раз, два, три  - ну-ка, на катки! - Подносчик, дай патроны, -
наводчик,  наводи!".  Пелось  это  на  мотив старой солдатской песни, уж  не
помню,  как  она  называлась;  мы  все  с  удовольствием  подхватили.  Дождь
по-прежнему строчил за окном, но нам он больше не был страшен.
     - Что вы, Оля? Простите, я задумался.
     - Я  заметила,  что  вы  только  и  делаете, что  задумываетесь.  Очень
задумчивый человек. И молчаливый.  Вы всегда такой?  И как  только  жена вас
терпит? Или и она такая?
     - Я уже говорил вам, Оля: у меня нет жены.
     - Да? Не помню...
     Мне казалось, что это должно как-то приободрить ее: находясь вдвоем, мы
не  совершали никакого проступка против брака,  семьи и еще чего-то  там. Но
она,   наоборот,  кажется,  даже  испугалась,  странно  глянула  на  меня  и
замолчала. Потом тихо попросила:
     - У вас, кажется, есть сигареты...
     Они у меня были, хотя я все бросал курить и носил их с собой  скорее по
привычке.  Я поднес ей огня, закурил и сам; она затянулась, не закашлявшись,
выпустила  дым, снова  странно посмотрела на  меня,  затянулась  еще  раз  и
погасила едва начатую  сигарету. Так делают люди  перед тем,  как  встать  и
уйти. И я испугался, что она так и сделает.
     -  Оля,  теперь  я  спрошу...  Мне  кажется,  узнав, что я  военный, вы
разочаровались. Вы не любите военных? Почему?
     Она некоторое время смотрела на меня, как будто решая вопрос - отвечать
серьезно или отделаться шуткой. И, видимо, избрав последнее, усмехнулась:
     - Мне форма не нравится.
     - Почему же? - искренне удивился я. - Разве плохая форма?
     -  Не знаю.  Наверное,  потому, что в  одежде человека  проявляется его
индивидуальность, А у вас все одеты одинаково. Отрицание индивидуальности.
     - Вовсе нет. Нам просто облегчают жизнь. Не надо думать, как ты сегодня
оденешься,  какую выберешь рубашку  и какой галстук. Нужно  быть  одетым  по
форме и все, просто и ясно.  А форма  не только красива, но и целесообразна,
ее не  вдруг придумали - она  в нашей  армии вырабатывалась  столетиями! Что
касается индивидуальности,  то она вряд ли нуждается в такой рекламе. А если
и проявляется  в одежде,  то скорее всего  в ее скромности. А что может быть
скромнее  повседневной  формы,  удобнее, чем  она? Но форма - это  не только
форма одежды, это и форма отношений, где заранее и точно  определено, когда,
к кому и как должен обратиться я, и когда и как должны обращаться ко мне. Вы
и представить не можете, насколько это облегчает жизнь...
     - Может  быть, -  сказала она  нехотя, -  может быть. Не  знаю. В конце
концов, это не самое важное...
     - У вас связано с армией что-нибудь... личное?
     - У меня  было много знакомых военных, - без  интонации, словно во сне,
ответила она.
     - Хорошо,  допустим.  Пусть  кто-то  из  них,  ну...  не оправдал ваших
надежд, скажем  прямо - обманул вас. Это же не причина, чтобы не любить всех
военных вообще!
     Она взглянула на меня с уже знакомым высокомерным видом.
     -  Обмануть  меня? Такого  мне переживать не приходилось  и, думаю,  не
придется. Вы вот меня не обманывали, просто проявили недостаточное внимание,
и то мне трудно было заставить себя еще раз встретиться с вами.
     - Простите, но не вы, это я встретился с вами сегодня!
     Она пропустила мои слова мимо ушей.
     - Нет, просто мой муж был военным. Лейтенантом.
     Господи, подумал  я, она уже успела побывать  замужем. Сходить  замуж -
кажется, так  теперь принято говорить?  Я слишком долго находился в изоляции
от того, что  называется  обществом:  сначала  -  батальон  и  дом,  потом -
лаборатория и дом, обиталище холостяка.  Десять  лет - срок немалый ... Да и
раньше - много ли я думал о таких проблемах?
     Она угадала мои мысли.
     -  Я вышла замуж, едва кончив школу, - чуть улыбнувшись, сказала она. -
За мальчика... он тоже только успел окончить училище. Так хотелось  поскорее
стать самостоятельной! Я думала, что люблю его, а может быть, что-то такое и
было,  сейчас уже трудно  сказать. Да и что  в  восемнадцать лет понимаешь в
любви? Хотя думаешь, что - все... Наверное, то, что он стал военным, как раз
помогло мне решиться: в восемнадцатом веке любили военных. Ну и вот...
     - Рай в шалаше не состоялся? - попробовал угадать я.
     Она покачала головой:
     - Дело не в этом... Меня и родители не  баловали чрезмерно. Однако дома
было интересно. Я  привыкла к интересной  жизни, пусть и не роскошной. Много
читала... А потом мы попали на Дальний Восток.