атские  пайки  хлеба,  одинаковые,  как  патроны в
магазине. Кванты церемониального марша. Сейчас  это -  единственное,  что мы
должны  слышать:  барабан звучит под левую ногу, и не дай тебе  бог, солдат,
сбиться с ноги! Все несчастья мира, все буйство стихий -  ничто по сравнению
с этим. Так ты воспринимаешь жизнь сейчас, если вообще воспринимаешь ее. Ты,
выполняющий  древний   и  полный   значения  военный  ритуал  торжественного
прохождения,  перечеркивающий изначальный дуализм  человека и  делающий  его
созданием только общественным.
     Мелодия отдаляется,  мы все еще уходим  от  трибун,  но  барабан слышен
хорошо.  Как всегда,  происходит  маленькая заминка.  Она  всегда происходит
именно здесь, в конце площади, где надо изменить  направление, чтобы  пройти
торцевую  сторону. Одна  коробка  спешит,  шагает  шире,  чем  надо,  другая
отстает.  "Бегом  - марш!" Пробегаем  несколько  метров,  стараясь не  очень
ломать строй.  Это ничего,  трибуны далеко  впереди, и  оттуда смотрят не на
нас, а на  тех, кто в этот миг уже поравнялся с ними. Главное - не подкачать
там. Мы пробежали.  Догнали.  Разобрались.  Подравнялись  на ходу.  Порядок.
Слушай барабан, возьми ногу. Левой! - командуй  сам себе. - Левой! Раз, два,
три!
     Теперь мелодия нарастает. Мы  приближаемся к  трибунам.  Страх  уходит.
Волнения нет. Нет ничего. Нет  меня. Где я? Не знаю. Был  ли  я вообще? Нет,
наверное, меня не было. И нет. Нет мыслей. Нет воли. Есть строй. Интервал  и
дистанция. Равнение. Оружие, винтовка на плече. Шаг и отмах свободной рукой,
лихой  отмах: "Раззудись, плечо!.."  Есть барабан.  Есть ожидание команды. И
больше ничего. Я -  это все мы. Все - это  я. Рраз, два,  три! Левой! Левой!
-звучит в подсознании.
     Трибуны надвигаются медленной лавиной.
     Мы подходим к своему рубежу.
     - Ротааа...
     Вот когда начинается настоящий  строевой шаг. Ногу  выше! Удар сильнее!
От такого шага рушатся  мосты. Когда-нибудь  какая-то  великая  рота пройдет
так, что рухнут окружающие площадь здания. Рота этого даже не заметит.
     - На ру... ку!
     Раз   -  левая   рука,   поддерживавшая   винтовку  на   плече,  рывком
распрямляется, опускаясь  вместе с оружием  вниз, правая перехватывает шейку
приклада. Два - правая рука бросает потерявшую вес винтовку вперед и вправо,
но левая подоспела раньше, и цевье с маху ударяется о подставленную  ладонь.
Брякают  ослабленные шомпола, железный звук  на мгновение  перекрывает голос
оркестра, теперь уже отчетливый до последней ноты, до последней, самой тихой
трубы.  И   вот   коробка  ощетинилась  штыками.  Как   фаланга   Александра
Македонского.  Так  шли  в  свое время в психические  атаки.  Не  только для
устрашения обороняющихся, не только чтобы подавить, парализовать их волю. Но
и  затем,  чтобы  снять   всякий  страх,  неуверенность,  сомнение  у  самих
атакующих. Строй  гипнотизирует, и  никакому сомнению  не  пробиться  сквозь
частую  решетку ритма, никакой  страх не может повлиять на  сознание, потому
что  сознания нет  сейчас, нет больше маленькой, своей, индивидуальной воли,
есть только одна общая воля ста человек, самозабвенно  рубящих шаг, выставив
перед  собой вороненые штыки. Мы более не  подвластны ничему, кроме команды,
зато  команда  теперь  - абсолют, она выше  сомнений, выше критики  и  может
сделать  с нами  все, что угодно. Услышь мы  сейчас: "Рота,  в атаку бегом -
марш!" - и мы бросимся в атаку, не спрашивая ни о чем. - Равнение на-право!
     Все, кроме правофланговых каждой шеренги, единым движением поворачиваем
головы направо. Справа - те, кто принимает парад,  кто любуется им - и нами,
- для кого мы хотим пройти как можно лучше. Равнение направо, в их сторону -
это приветствие, знак воинской  вежливости. Но  мы  не  смотрим на тех,  кто
стоит  на трибуне, кто,  подняв руку  к козырьку, отдает  нам  честь, мы  не
видим, как маршал бессознательно разрубает воздух кулаком, как бы вколачивая
в площадь каждый наш шаг; он сам не замечает этого, он и  сам солдат, и душа
его так же подвластна большим барабанам. Может быть,  он сейчас жалеет,  что
должен смотреть на нас сверху, и  не дано  ему больше пройти вот так же, как
идем сейчас мы, пройти бездумным и молодым... Мы не  смотрим на него: каждый
из  нас  должен в этот миг  видеть грудь  четвертого человека справа в своей
шеренге - и ничего  больше.  Блестят  на  солнце взятые  подвысь  офицерские
клинки, где-то впереди  колышется  знамя, то самое, у которого всегда - пост
номер один по расписанию караулов, и часовой стоит только по стойке "смирно"
на  виду  у всего полка. Сколько  можно идти  так? Час? День?  Если не будет
команды, мы будем идти так  без конца, пока не упадем, отдав последнюю каплю
сил. Но это не важно. Важно - пройти.
     Нам что-то кричат с трибун. Хорошо идем, вот что нам кричат! И нам тоже
хочется кричать  "ура" и, кажется, никогда в жизни не было  большей радости:
прошли хорошо! Хорошо прошли!
     А трибуны уже остались позади,  и другие  роты  сейчас  рубят  мимо них
строевым. Нам уже командуют "на плечо". Меняем шаг на походный. Хорошо,  что
все  кончилось,  и  немного  жалко. Теперь  можно  вытереть  пот.  Перевести
дыхание. Мы дышали,  когда шли?  Право, не знаю, кажется,  да. А может, и не
дышали.  Это  тоже не важно.  Медленно, как  на проявляемой пленке, начинает
проступать  окружающий  нас мир. Оказывается,  город все на  том  же  месте.
Улицы. Праздничные  флаги  и  праздничные  платья.  Мы  шагаем  с  блаженным
сознанием:  хорошо  поработали,  упрекнуть нас не в чем.  Главное  - позади,
впереди - приятное. Сейчас  военные грузовики доставят  .нас в расположение.
Переоденемся,  вычистим  оружие: праздник или не праздник,  а оружие  должно
быть  чистым и смазанным. "Оружие любит ласку, чистку и смазку",  написано в
нашем ружпарке. Потом будет парадный обед: на второе - свинина с макаронами,
да  еще  и сладкое, которым  вообще-то пехоту  в те времена не баловали  ...
Затем,  испросив  разрешение,  солдаты  разойдутся   по  соседним  ротам   и
батальонам -  навестить земляков,  а другие будут принимать  земляков здесь.
Украинцы  соберутся  вчетвером или впятером, а то  и больше, и заспивают.  В
другом месте  будут петь  грузины. Увольнений  в город  сегодня, кажется, не
будет: начальство знает,  что береженого бог бережет. А может, и  будут.  Но
если и не пустят - переживем. Мы прошли. Парад позади. Все.
     ...Кажется, я на кого-то налетел, механически извинился, и только потом
опомнился. Собственно,  куда  это  я,  не  рядовой,  а подполковник  Акимов,
разогнался? Воспоминания о парадах заставили меня шагать,  словно я и впрямь
в строю, а строю все обязаны уступать дорогу, даже транспорт. Но спешить мне
некуда. Химики - вот они, рядом...


II

     Химики меня не разочаровали и не обнадежили. Они популярно растолковали
мне,  что  если  есть  подозрения, что  в  баллонах  содержатся  отравляющие
вещества,  то  самым лучшим было бы - баллоны эти  не взрывать, а  осторожно
изъять оттуда и  предоставить в  их,  химиков,  распоряжение, а уж  там  они
как-нибудь разберутся. Если же избежать взрыва окажется невозможным, то надо
заблаговременно  приготовить  все мыслимые  средства для дегазации,  и  они,
химики, это сделают, если получат соответственное распоряжение. Вообще такой
объем  газа,  сказали  они, может  быть, никакой  особенной  опасности и  не
представляет, но может и представлять очень большую опасность, в зависимости
от  того,  какое же  ОВ в них содержится. Я совершенно серьезно пообещал  им
сообщить  об этом, как  только  это  станет  нам  известно. Относительно  же
дегазации  заверил  их,   что  соответствующее  распоряжение  они  неизбежно
получат, и будет хорошо, если они станут готовиться к его выполнению  сейчас
же. На это  они  мне  заявили,  что все средства химзащиты  у  них постоянно
находятся в полной готовности, и мы расстались,  как говорится, ко взаимному
удовлетворению.
     Я  думал,  что  с бактериологами будет сложнее, потому что институт был
глубоко гражданским, это чувствовалось сразу,  стоило лишь взглянуть на  его
сотрудников,   особенно   молодых.   Однако  там   заинтересовались   нашими
материалами  больше, чем химики  - может  быть  потому, что бактериологам мы
ничего не могли приказать, их можно было лишь попросить.  Научный сотрудник,
к  которому  меня  направили,  длинный, тощий  и бородатый  парень,  видимо,
торопился и сразу же перешел к делу.
     - За  тридцать пять лет,  - сказал  он, сразу  же беря быка за рога,  -
существовавшие там штаммы, вернее всего, погибли. Но часть могла сохраниться
в виде спор. В такой форме они могут существовать очень долго.
     - Они опасны?
     -  В  таком  виде - нет. Но  вся  сложность в том, что как только споры
попадают в благоприятные условия, они могут активизироваться. Иными словами,
они оживают. Может быть, в какой-то степени ослабленными. Но не обязательно.
     - Что это - благоприятные условия?
     -  Я не знаю,  чего им там не хватает.  Может быть, дело в  температуре
окружающей среды.  Возможно, им было слишком холодно. Может быть, отсутствие
питания. Или кислорода - если это не анаэробы. Вредная среда... Мало ли что.
     - Они оживают сразу?
     - Как  правило, для  активизации нужен  какой-то срок.  Если  вы  точно
скажете  мне,  что  у  вас  там за  культуры,  я  скажу,  каким  может  быть
инкубационный период.
     Я хотел было спросить, сколько времени для акклиматизации  нужно спорам
чумы.  А  также -  что, если  там окажутся  какие-то  вирусные  культуры. Но
подумал, что пугать без нужды никого не следует.
     - Вам ведь дали для ознакомления статью ...
     -  Эту,  на  немецком?  Там  нужен  соответствующий переводчик.  Мы  ее
просмотрели, насколько хватило  нашей лингвистической  эрудиции, но какие-то
тонкости наверняка ускользнули. Названия там невеселые. Но судя по тому, что
он  там  пишет,  они как  раз  и  занимались  тем,  чтобы  вывести  штамм  с
минимальным сроком активизации. Так что можно  ждать больших  неприятностей.
Совершенно  ясно,  во  всяком  случае, что  проникать  туда  можно только  в
специальном  снаряжении,  а  при  возвращении  оттуда необходима  тщательная
санитарная обработка каждого человека  и предмета. На этот счет поговорите с
вашими медиками - думаю, что в их распоряжении такие установки имеются.
     - Конечно, - сказал я. Да и на самом деле, у нас они наверняка есть.
     - Могут ли такие споры сохраняться и в очистных устройствах?
     -   Несомненно.  Поэтому  активный  материал  из  этих  устройств  надо
систематически уничтожать.
     -  Если  споры  подвергнутся  воздействию  высокой  температуры?  Очень
высокой. Порядка тысяч градусов? И давлению в тысячи атмосфер?
     - На протяжении какого времени?
     - Кратковременно. Тысячные доли секунды. Он пожал плечами.
     - Не  знаю. Такими проблемами  у  нас никто не занимался, насколько мне
известно.  Но думаю,  что  какая-то  часть спор может уцелеть. Даже довольно
значительная.
     -  Ясно, -  сказал я без воодушевления. - Но вы постарайтесь все же как
можно точнее перевести  эту  статью. Может быть, там еще найдется что-нибудь
интересное.
     - Постараемся, - заверил меня парень и снова поглядел на часы.
     Я  распрощался и вышел. Пока мне было  ясно лишь одно: если  содержимое
кухни  Роттенштейнера  вылетит  на свет  божий,  будет  очень нехорошо.  Так
нехорошо, что просто хуже некуда. Нет, только вскрытие. Понимаешь, полковник
Лид уме, - только вскрыть!
     Знать бы еще - как это сделать ...
     Чем больше  я думал  об этом, тем  хуже себя  чувствовал. Что-то новое,
появившееся во мне в последние дни, утекало, как из разбитой бутылки. Именно
из бутылки; дырку в котелке или фляге можно чем-нибудь  заткнуть или  просто
зажать пальцем, но уж если кокнулась бутылка, тут ничем не поможешь.
     Ну  что  же,  попытаемся  как-то  предотвратить  утечку.  Жаль,  что не
осталось никаких вроде бы дел, и целый вечер  впереди. А не сходить  ли нам,
скажем,  в кино? Однако, как ни странно,  кино  я не люблю. Странно - потому
что для солдат, например, это единственное регулярное развлечение, я в полку
ни одного фильма не пропускал. Но с тех пор времени прошло достаточно, успел
разлюбить;  могу еще пойти  вместе  с  кем-нибудь, но один -  нет. Может,  в
театр? Да что, в самом деле, я из Москвы приехал сюда по театрам ходить? Для
специалистов, может быть, и представляет интерес - сравнить, как ставит одну
и ту же вещь Икс в Москве и Игрек  в Риге, или как играет, допустим, Сократа
Джигарханян, и как  - Хижняков. Но я не театровед. Тяжелая вещь  - свободный
вечер для человека непьющего и одинокого...
     Одинокого, подумал я  не без  ехидства.  Дорогой товарищ, в том-то  все
дело, что  -  одинокого. Ты,  'конечно, рад, что избавился от всех нештатных
забот,  и совершенная  правда, что  у  тебя  и  неизбежных, табельных  забот
хватает, и очень хорошо, что ты можешь  располагать собой, как пожелаешь, ни
от кого не завися  и ни  с кем своих действий не  согласовывая. Только что с
того толку? Признайся  честно: -тебе  хочется увидеть Ольгу и провести вечер
именно с нею. Но, как человек занудливо-честный, ты  не хочешь в собственных
глазах  оправдаться  необходимостью  еще   раз  поговорить  с  Семенычем  на
специальные темы, и уж заодно  пообщаться  и с нею: тебе обязательно  нужно,
чтобы все было названо своими именами. Нет, Акимов, ты не подарок.
     Ну,  ладно,  а что  в  конце  концов такого?  Провести  вечер, и ничего
больше. Она - небезынтересный  человечек,  и  поговорить с  нею,  и  немного
(все-таки мужчина в зрелом возрасте) пококетничать  - вот  то, чего  тебе не
хватает   для  ощущения  полноты   жизни,  вот   чего  ты   хочешь,  дорогой
подполковник.
     Ну что же, главное - понять самого себя, остальное уже проще.  Зайдем в
гостиницу,  вымоемся,  позвоним  Семенычу,   скажем,   что  есть  надобность
увидеться -  все чистая правда. А там  -  встретим ее. Пригласим куда-нибудь
сходить. Корректно и хорошо.
     В гостинице я постоял под душем, переоделся, даже побрился, хотя обычно
мне и одного раза в день хватало за глаза.  И только  после этого  подошел к
телефону, снял трубку и набрал номер.
     Подошла  Варвара. Услышав  мой  голос,  она  обрадовалась,  и это  меня
тронуло, так что я позволил себе пару минут поговорить с ней. Впрочем, "пара
минут", когда речь идет о Варваре, разговаривающей по телефону, - выражение,
не имеющее никакого конкретного значения. Я замечал это и у некоторых других
женщин:  будучи  обычно  не   слишком  разговорчивыми   (вежливость  требует
употребить  именно это  слово, хотя другое было бы  точнее), ухватившись  за
телефонную трубку, они  преображаются и могут не выпускать ее  из рук просто
часами, не  имея  для того никакого  ощутимого повода. Варвара, к сожалению,
принадлежала  именно  к таким.  Я  выслушал все, что касалось  погоды, мяса,
сметаны, Семеныча,  телевизора,  последнего  виденного  ею  фильма (я его не
видел), еще раз Семеныча, тенденций современной моды, Арефьевой (кто это - я
и понятия не имел),  предстоящего первенства по фигурному катанию,  в третий
раз Семеныча;  я терпел,  а как только открывал рот, чтобы перебить  ее, она
переходила  на  новую  тему  с  такой  энергией,  что  рот  мой   сам  собой
захлопывался. К счастью, через  сколько-то минут  она  закашлялась,  и тут я
смог все-таки начать свою партию.
     - Семеныч-то дома?
     - Принимает послеобеденный отдых, по распорядку. Поднять?
     - Не надо. Скажи, что я звонил, прошу, если может, никуда не уходить...
     - Да куда он пойдет? Слушай, ты не поверишь ...
     -   Стоп!  Скажешь   потом.  Значит,  не  уходить,  потому   что   есть
необходимость поговорить по серьезному делу.
     - Правда, Вова, заходи. Старик обрадуется.
     - Зайду.  -  Я  помолчал, и  Варвара  - вот странности! - тоже молчала.
Потом я откашлялся и небрежно спросил:
     - Ну, как там у вас моя протеже?
     - Ольга? Ты знаешь, очень милая  девочка, очень. Не знаю уж, что  у вас
там,  но  если тебе  нужно  мое мнение,  могу  одобрить. Немного балованная,
конечно,  обидчивая,  своенравная,  с  другими не очень  считается,  но  это
молодое поколение все такое. Ты скажи ей...
     - Ладно, - сказал я.  - Вот  вечерком  и  скажу, как  только  закончу с
Семенычем. А пока передай ей привет.
     -  Да разве она не с тобой?  Интересно... Она еще вчера распрощалась  и
ушла - поблагодарила и сказала, что больше не вернется... Я думала, вы с ней
договорились.
     - Как это - ушла? - глупо спросил я.
     - Я же говорю: попрощалась и ушла.
     - Что же вы: не смогли удержать, уговорить ...
     - Откуда мы  знали, что ее надо  удерживать? Ты же не предупредил! Она,
кажется,  была  очень обижена  на  тебя,  - Варвара  произнесла это  не  без
некоторого  удовольствия, - ты ей, наверное, что-то не так сказал,  когда вы
прощались.
     - Ничего я такого не говорил... - возразил я не очень уверенно.
     - Значит, надо было что-то сказать. Ты даже не позвонил.
     - Что же было звонить, если мы только что расстались?
     - Эх, Вова, - сокрушенно проговорила Варвара, - ничего ты не понимаешь.
Никогда не понимал и так и не научился понимать.
     - Ну, такой уж я уродился, - сказал я, чувствуя, что все больше начинаю
злиться. - Ладно, если она у вас снова появится... Хотя я же все равно скоро
приду.
     - Ну конечно, ты ведь к Семенычу идешь, а не к ней ...
     Я брякнул трубку, даже не попрощавшись как следует.


III

     Вот теперь я по-настоящему  почувствовал, как утекают из меня последние
капли  уверенности в  себе и  воскресшего было интереса  к жизни, а их место
занимает проклятое чувство  безнадежности, всегда  имеющее своим  источником
ощущение собственного бессилия - самое проклятое и  унизительное ощущение из
"всех, какие мне доступны.
     Я  переживал его  не часто, но пережитое  надолго  оставалось в памяти.
Когда-то, например, я командовал пулеметным расчетом. Проходили  тактические
учения с боевой стрельбой. Мы наступали, я вел расчет ... Показали мишени, я
скомандовал: "Боевая позиция здесь! Пулемет к бою!" - и решил,  что стрелять
буду сам, стрелял я хорошо. Упал за пулемет и вдруг понял, что потерял цель,
не  вижу ее, и волнение мешает собраться, найти. Ее видели все,  кроме меня,
кричали, показывали, но я никак не мог увидеть грудные мишени, затаившиеся в
кустарнике,  на  склоне  холма,  в трехстах метрах;  и  вот тут-то  ощущение
беспомощности, едкое и  расслабляющее, охватило  меня... "Дай я!"  - крикнул
ефрейтор из  расчета. Я  откатился  вбок. Оставались  считанные секунды  для
того,  чтобы поразить  цель; он открыл огонь, а у  меня было  такое чувство,
словно он стрелял в меня.
     Подобное  случается и с людьми куда  более опытными. После той  истории
моя репутация хорошего стрелка пошатнулась, и на инспекторской командир роты
сказал мне: "Вы, сержант, будете стрелять последним из роты, передо мной. Вы
вряд ли выполните  упражнение, а  я потом  постараюсь сгладить  впечатление,
которое возникнет у проверяющих".
     Рота  отстрелялась  не  так  уж  плохо,  двоек  не  было;  настала  моя
очередь... Показали первую цель, пулеметный расчет противника, - я обстрелял
его короткими очередями, и мишени  исчезли прежде, чем истек срок  - значит,
поразил.  Я  быстро  ослабил  рычаги  наводки,  повернул  пулемет  в  нужном
направлении,  и сразу же показался  танк с десантом на броне; танк, конечно,
был фанерным, и  десант  тоже. Я взял упреждение, бормотнул помощнику, чтобы
он закрепил горизонтальную наводку, и как  только танк подкатился к мушке, я
одним  большим  пальцем  отвел предохранитель, а другим, правой руки,  нажал
гашетку и дал длинную  очередь,  без  рассеивания: когда танк  движется сам,
рассеивать по фронту не надо. По  фонтанчикам  пыли позади мишени понял, что
пули пошли хорошо. Я сразу же отвел ст