для травоядных
животных, предположим,  для коровы; трава,  условно  говоря, стала одной  из
причин,  сделавших  возможным  возникновение  этой  коровы.  Корова,  или по
крайней мере  ее  дикие  предки,  тоже  никем не  были  созданы,  а  явились
продуктом  эволюции; тем  не  менее  с  появлением  человека  - вы  конечно,
понимаете, я  схематизирую, -  с появлением человека и у нее  возникла  своя
функция:  снабжать человека  молоком, мясом, кожей ... Можно ли  утверждать,
что и у  человека,  точно так же никем  не сотворенного, нет  своей подобной
функции?
     Все это было хотя и  интересно, но слишком отвлеченно для меня. Так что
я ограничился вежливым вопросом:
     - Какова же эта функция по-вашему?
     - Я  уже  говорил,  что не знаю,  - развел он руками. -  Но  думаю, что
поскольку это человеческая функция, которую не  смогут выполнить за  нас  ни
корова, ни трава, то для ее реализации  нам потребуются. прежде всего именно
те качества, что отличают нас от скотины, а не те, что сближают нас с ней.
     - Любовь, - медленно сказал я. - Дружба, доброта, честь...
     - И многое  другое. Чувство общности. Ощущение  слитности с природой. А
если  взять самое  основное,  главное, сегодняшнее,  то  это  можно выразить
такими  словами:  человеческое отношение к людям, умение в  каждом  человеке
видеть человека. Вот что прежде всего нужно. А разве мы сегодня всегда ...
     Я кивнул, соглашаясь с ним, - тут мне принесли, наконец, заказ ...
     - Значит, если бы знали, то писали бы об этом, - произнес  я, нашаривая
утерянную нить разговора. - А что вы пишете сейчас?
     Он, видимо, привык к таким вопросам и не делал из своей работы секрета.
     -  Одна  тема  показалась  мне  интересной.  Представьте   себе  город,
оставшийся после войны пустым. Мертвый город. Развалины, и совсем нет  Людей
- или почти совсем. Как он умирал и как начинает оживать, с чего. Какие люди
появляются  там, как и откуда, с  чего  начинается  жизнь, и как этот город,
который они, по сути, строят  заново, постепенно становится для них своим...
Не знаю даже, что  это будет за книга  по жанру, но меня заинтересовало, и я
стал, как у нас говорится, собирать материал.
     - А, вот для  чего вы были  там, - сказал я. - Только  там, насколько я
знаю, не оставалось людей совсем. Он был совершенно пуст, этот город.
     -  Нет  - не согласился  мой собеседник. - Были, хотя  и очень  мало. И
такие  люди были для меня ценнее всего.  Они  еще помнят, как жили до войны,
как - во время нее, и как - после.
     - Значит, какая-то часть осталась? Он кивнул.
     -  Всякий большой  город многонационален - даже и  не  очень большой, -
сказал он. -  Там жило  и какое-то  количество  русских, украинцев... Жило с
давних времен,  чаще всего - эмигранты  или их потомки. И какая-то  часть их
осталась.
     - И вам удалось найти таких?
     - Да.
     - Интересно. Как вы их искали?
     -  Не  через  милицию, - усмехнулся он. - Видите ли, во всяком  городе,
большом или  маленьком, обязательно найдутся  люди, посвящающие  свое  время
истории  этого города, всему,  что  с  ним связано.  Мы обычно  называем  их
краеведами,  хотя слово это мне не нравится ... Меня  познакомили с одним из
них, а он, в свою очередь, представил меня одной старой даме. Она рассказала
довольно много интересного  - для меня, конечно. В частности, относящегося к
самым трагическим страницам жизни города - к последнему году войны.
     - Бомбежки, снабжение, гибель близких, - кивнул я.
     -  Не  совсем.  Насколько  я  понял,  вопросы  снабжения  ее  не  очень
волновали, а родных у нее не было.  Она занимала положение экономки, что ли,
или  домоправительницы  при  одном  военном чине,  довольно долго  жившем  в
городе. А  меня интересовал как  раз этот чин,  потому  что  он был, как мне
рассказали еще раньше, человеком, которому было поручено уничтожить основные
объекты города при отступлении.
     Я насторожился.
     - Он был сапером?
     - Видимо, так. Военным  он  был во всяком случае. Но не фронтовым;  он,
кажется,  лишь  выезжал  куда-то время  от времени,  вообще  же находился  в
городе.
     - Это она вам рассказала?
     - Да.
     - И ее сейчас можно найти там? Он посмотрел на меня, усмехнулся:
     - Учтите, что эту тему я уже застолбил. Теперь улыбнулся я.
     - Нет, писать я не собираюсь. Но мне тоже было бы очень интересно с нею
побеседовать.
     - По работе?
     - Разумеется.
     - Что ж, поделюсь с удовольствием. У вас есть, чем записать?  Елизавета
Шамборская... Это так: надо ехать на четвертом трамвае ...
     Я записывал, думая, что на  свете  намного  больше известного,  чем  мы
думаем;  мы  просто  не знаем, что какая-то информация, которую  мы  долго и
порой тщетно пытаемся  получить, на самом деле имеется уже в готовом  виде у
какого-то человека, находящегося, может быть, совсем рядом с тобой. Мы очень
мало знаем  о  том, что мы  знаем  - начиная с того,  что  было  известно за
тысячелетия до  нас и  что  мы снова и  снова открываем  заново, выдавая  за
последнее слово науки, и кончая тем,  что  мы собираемся открыть завтра,  но
что  уже  сегодня открыто кем-то по  соседству.  Небольшую  часть работы  по
выяснению известного  выполняет патентное бюро, но  только в  узкой области.
Нужно что-то такое - информационный банк, что ли.
     - Вы ешьте, у вас все остыло.
     -  Черт  с  ним, -  отмахнулся  я.  - Простите,  а  фамилии его она  не
называла? Этого деятеля?
     Он нагнулся, достал из  стоявшей  на полу  сумки - такие носят на ремне
через плечо - толстую конторскую книгу, полистал ее, держа на коленях.
     - Шпигель.
     - Спасибо. - Я записал фамилию. - Может быть, это нам в чем-то поможет.
Знаете, мы тоже старались найти что-то такое ...
     - Порой неофициальные пути оказываются короче.
     -  Да,  конечно. -  Я  оглянулся  в  поисках  официанта; вдруг возникло
ощущение цейтнота, показалось, что нельзя терять ни минуты. Быстро проглотил
все, что оставалось на  тарелке. Не стал даже дожидаться кофе, хотя без него
у меня всегда остается ощущение незавершенности трапезы. Если улечься сейчас
же и встать с утра пораньше,  то еще до обеда мы побеседуем - там  - с мадам
Шамборской...  Официанта,  конечно, не было, эти люди обладают  способностью
исчезать как раз тогда, когда они нужны; я сунул деньги под пепельницу.
     - Простите, мне нужно спешить... С удовольствием встречусь с вами еще.
     - Номер пятьсот двадцать один, - кивнул он. - Счастливо.


IV

     В номере я  помедлил  перед  постелью. Она была застлана  - наверное, в
наше  отсутствие заходила горничная, но белье, конечно,  не сменила. Кровать
широкая, двухспальная, но  я все  же  поразмыслил, не  потребовать ли чистых
простыней. Не  то чтобы мне  было  противно ложиться в постель, в которой до
меня спала почти  незнакомая  женщина: походная  жизнь -  а каждому военному
приходится  хватить  ее  больше  или   меньше  -  не  способствует  развитию
привередливости в отношении быта. Но что-то в этом было противоестественное,
словно бы я собирался погрузиться сейчас в тепло ее  тела, и  это показалось
мне  нечестным: только  что  я попрощался с нею, ясно дав понять, что больше
встречаться не  хочу,  не  считаю нужным,  отказался от  всякого продолжения
знакомства; и сделал совершенно правильно, ведь не за такими приключениями я
приехал сюда.  Но простыни сохранили память о  ней... Я  сжал  губы. Что,  в
самом деле,  за рефлексия?  Не  мальчик же... Забыть все  это  дело,  и  чем
скорее, тем лучше. А что до простыней, то мало ли приходилось спать  и вовсе
без них -  на шинели,  на соломе,  на голых  нарах, на земле,  черт знает на
чем...
     Наконец я махнул рукой и пошел мыться. В ванне волей-неволей приходится
видеть свое тело таким, каково оно есть,  не приукрашенным формой и усилиями
портного. Когда-то, в молодости, это доставляло мне  удовольствие; я смотрел
на  себя  как бы  со стороны, чьим-то  чужим, но несомненно заинтересованным
взглядом, словно оценивая, что может доставить близость с этим телом; взгляд
был, конечно,  женским...  Но такого давно  уже  не случалось, хотя реальных
оснований к этому словно  бы и не  было; тело вообще  стареет медленно, кожа
его  сохраняет  гладкость, не  грубеет,  не  обветривается,  не  покрывается
морщинами, как кожа лица, и не так  обтягивает кости, выявляя сухожилия, как
на  кистях рук.  И  я  сейчас выглядел тоже,  наверное, неплохо, потому  что
следил за собой, памятуя, что военная форма требует стройных линий; но исчез
интерес  к  самому себе, своей физической  сущности,  главной  стала  другая
сущность  - мир  мыслей и чувств,  и  если я  и смотрел  на  себя,  то ровно
столько,  сколько нужно было, чтобы  убедиться,  что  остаюсь по-прежнему  в
форме, годным к несению службы.  А вот на этот раз - потому, может быть, что
наконец-то  навалилась  сильная  усталость,  -   я  с  удовольствием  сделал
несколько  упражнений  перед  тем,  как  залезть в  ванну,  и  смотрел,  как
сгибаются  руки и  ноги,  как напрягаются  мышцы и  как они  расслабляются -
смотрел  с   каким-то  странным  удовольствием,   вызванным,   может   быть,
предстоящим  отдыхом или ощущением того,  что  хоть я  и устал, но  и сейчас
готов к любым усилиям, так что  возраст возрастом, а  до старости, до немощи
еще далеко. Я с удовольствием почистил  зубы, вымылся, залег в койку и уснул
мгновенно, даже не вспомнив  о том, что на этих простынях кто-то уже спал до
меня.  Последней  смутной мыслью,  промелькнувшей  в голове,  была  мысль  о
предстоящих   снах:  иногда   сумбурные,  запутанные  сны   заставляли  меня
проснуться среди ночи и  потом час-другой ворочаться  в поисках покоя; но на
этот раз если  мне что-то и снилось, то утром я ничего не мог  припомнить, и
проснулся не  в худшем настроении, чем то, в каком засыпал. А в мои годы это
уже само  по  себе чего-то стоит, пробуждение -  это  камертон,  по которому
настраивается весь  предстоящий  день;  значит,  сегодня  ожидалась  хорошая
музыка.


Глава пятая

I

     Говорят, что  время, которое вы  проводите за завтраком,  целесообразно
использовать, кроме  приема  пищи, еще  и на размышления о предстоящем  дне:
попытаться  проиграть  его,   пусть  в  самых  общих  чертах,   чтобы  потом
действовать четко, плавно переходя  от одного  действия к другому. Я  так  и
стараюсь делать, но порой что-то заставляет вместо планирования наступившего
дня  заняться анализом вчерашнего. Я уже знаю: раз это понадобилось, значит,
что-то вчера получилось не так, как следовало бы, и пусть  ты сразу этого не
понял, но ощущение ошибки осталось где-то в подсознании, за время сна успело
выкристаллизироватъся,  и теперь требует,  чтобы  ты  осмыслил  его и сделал
выводы на сегодня. Мне понадобилось лишь немного порыться в своих ощущениях,
чтобы понять, что предполагаемая ошибка была связана с Ольгой. Хотя именно о
ней я меньше всего собирался думать.
     Черт  бы  ее взял,  -  подумал я. И не ее даже в первую очередь, а меня
самого.  Мой  вчерашний  уход  она  наверняка  восприняла   как  обдуманное,
рассчитанное  желание  обидеть.  Мол,  сбыл тебя  с  рук,  почел  свой  долг
выполненным,  а дальше  - как знаешь. Как она должна была воспринять это? Ей
ведь совершенно некуда  деваться. Мне  почему-то вчера казалось, что, отведя
ее  к Семенычу, я тем самым  устроил ее надежно. Почему же я сразу не понял,
что  не тот она человек, чтобы просто так сидеть  на чужих хлебах и  ждать у
моря  погоды? Затмение нашло на меня,  просто какое-то затмение, иного слова
не найти.
     По совести,  надо было что-то исправить, ехать  сейчас  к ним,  увидеть
Ольгу, извиниться,  объяснить, сказать,  что я, собственно, ничего такого не
имел  в  виду,  а просто  возникло на миг такое вот настроение...  На  худой
конец, позвонить: по телефону сказать все это будет даже проще... Я взглянул
на часы.  Половина седьмого  утра; рановато  для визитов, да  и  для звонков
тоже. Часов  в восемь - другое дело. Посидеть тут, подождать, привести мысли
в совершенный порядок...
     Но сидеть и ждать я не мог. Глупо, но не мог. Слишком глубоко сидело во
мне  трудноопределимое и  всеобъемлющее понятие службы.  Эх, лучше бы и я не
заговаривал с  этим литератором, не узнавал бы  о  старой  домоправительнице
вражеского офицера. Тем  более, что большого практического смысла в этом, но
всей вероятности,  нет. Но я узнал. Можно,  конечно,  вылететь попозже, тебе
ведь никто не назначал  сроков. Будь  я человеком гражданским, я  так  бы  и
поступил. Но двадцать с лишним лет армейской службы не проходят для человека
даром. И хотя формально я  мог бы сослаться на то, что  Лидумс поручил мне с
утра заняться химиками, но подсознательно  я почему-то ощущал,  что разговор
со  старухой  может  оказаться важнее.  По логике - нет, но интуиция  упорно
подсказывала,  что - да. Это был как раз тот случай, когда положено проявить
инициативу, чтобы  не  упустить возникших  возможностей. Значит, и обсуждать
нечего.
     Я захлопнул за собой дверь.


II

     Это был один из домов, уцелевших во всех военных передрягах, небольшой,
красивый особнячок в глубине сада, в зеленом окраинном районе. Похоже  было,
что его  давно  не  ремонтировали,  но  легко представлялось, каким  он  был
раньше, когда еще  не  отставала краска, не ржавела крыша и въезд в гараж не
порос густой  травой. Невысокое  крыльцо, массивная  с  виду  дверь  с узким
вертикальным  окошком,  напоминавшим  бойницу.  Кнопка  звонка  была  новая,
современная, квадратная. На звонок внутри дома басом залаяла собака.
     Я ожидал, что меня будут долго расспрашивать из-за двери, или, в лучшем
случае, не снимая цепочки. Но отворили сразу. Мадам Шамборская стояла передо
мной, одетая, словно для выхода. Старая  элегантная дама. Не молодящаяся, но
и не опускающаяся. Человек, понимающий, что жизнь продолжается до последнего
вздоха, и глупо умирать раньше  времени. Мое появление ее не обрадовало и не
испугало -  не испугало,  может быть, потому, что  позади нее стоял телячьих
габаритов пятнистый  дог - отведенной назад  рукой она  придерживала его  за
ошейник.
     Я извинился, представился; форма без слов говорила о моей ведомственной
принадлежности. Она  не  удивилась,  отступила  и повела рукой, приглашая. В
квадратной  комнате с большим окном, на круглом, черного  дуба  столе,  были
остатки завтрака -  фарфоровый кофейничек,  синий с золотом, такая же чашка,
ломтик  поджаренного хлеба.  Она  указала мне на кресло, обтянутое ворсистой
тканью  под леопардову шкуру, собрала и вынесла посуду и тотчас же вернулась
и уселась напротив.
     - Я могу уделить  вам час  времени,  - сказала она спокойно,  словно бы
визит мой был заранее заявлен. - Через час ко мне придет ученица.
     - Вы даете уроки? - спросил я, чтобы завязать разговор.
     - Немецкий. У меня очень скромная пенсия; считается, что имею мало, как
это называется, трудового стажа; хотя я трудилась всю жизнь,  но, видимо, не
так, как  полагалось. - В  ее голосе не было жалобы, скорее  какая-то легкая
ирония, относившаяся то ли  к жизни,  то  ли к ней самой.  -  Правда, теперь
немецкий  не очень моден, теперь изучают английский.  Но немцы,  друзья  или
враги, всегда останутся нашими соседями, а разговаривать с соседями полезно,
не так  ли? Хотя,  может  быть,  язык выбирают для  изучения,  исходя не  из
соседства, а из того, с кем придется воевать теперь?
     - А вы полагаете, что будет война?
     - Конечно,  - сказала  она, как о вещи естественной и решенной. -  Люди
всегда воевали, и мне не кажется, что они вдруг  изменились настолько, чтобы
перестать.  Пока на  свете есть  мужчины, будут и войны.  Или  вернее - пока
мужчины остаются мужчинами. Вы и  сами думаете точно так же, иначе  разве вы
стали бы военным?
     - Так думал и ваш бывший хозяин?
     - Хозяин?  -  Она высокомерно подняла  брови. - У меня  никогда не было
хозяев. Хозяева могут быть у собаки, но не у человека.
     - Видимо,  я употребил не то слово, извините. Может быть, мне следовало
сказать о бывшем хозяине этого дома?
     - Этот дом всегда был моим. Я унаследовала  его от родителей,  и  потом
лишь немного перестроила.
     - Я имел в виду Шпигеля. Не знаю, в каком он был чине.
     - В последнее  время майором.  Но когда мы  познакомились,  он служил в
чине обер-лейтенанта.
     Она сказала  это  опять-таки  совершенно  спокойно,  словно  бы  вполне
естественным было для  нее,  женщины  русского  или,  быть может,  польского
происхождения, долгие годы служить у немецкого офицера.
     - Но он никогда не был моим хозяином, - продолжала она, глядя в окно на
деревья,  покрытые  желтеющей  листвой.  -  Пожалуй, правильнее всего  будет
сказать, что мы были друзьями. Но вас, видимо, интересую не я, а он.
     - Откровенно говоря, вы угадали.
     -  О,  это  было  нетрудно.  Я  - просто  женщина,  а он  был, конечно,
выдающимся  человеком. И  я знала, что  рано  или  поздно км заинтересуются.
Потому что проходит вражда, проходит  все,  что  с нею  связано, и на людей,
бывших  врагами,  начинают  смотреть более  объективно  и  оценивать  их  по
заслугам. Разве не так?
     -  Безусловно.  - Говорила она  спокойно,  размеренно, и  хотя ей было,
самое малое,  под семьдесят, она не казалась  по-старчески словоохотливой, и
говорила  ровно  столько,  сколько  нужно  было,  чтобы  выразить  мысль.  -
Безусловно, - повторил я. - И меня он интересует с самых разных сторон.
     -  Если  вы  собираетесь написать о нем что-то, то должна предупредить,
что здесь уже был один господин...
     - Знаю,  я знаком с  ним. Он-то  и  посоветовал  мне обратиться к  вам.
Однако, он - писатель,  я - военный, и  интерес у нас, как вы понимаете,  не
вполне совпадает. - Я говорил, не делая скидок на ее возраст, но скорее - на
то представление о мире, какое выработалось у  нее, видимо, давно и изменить
которое она  не  удосужилась; надо полагать,  оно  не мешало  ей преподавать
немецкий. - Так что прежде всего он интересует меня именно как военный.
     - Боюсь, что об этом я смогу рассказать  вам меньше всего. Женщины мало
смыслят  в  военных  делах.  Ну,  он был  офицер,  вы  знаете. Происхождения
простого, не дворянского, родители его были,  как он сам говорил, торговцами
где-то в Мекленбурге, скорее мелкими  торговцами. И того, чего он добился на
военной  службе, он  добился благодаря своим редкостным способностям,  а  не
семье, не связям. И также не  благодаря политике, хотя  одно  время это было
модно.  Он  не любил политику, говорил, что все  политики -  бездарные люди,
ничего не понимающие в жизни, и что одни не лучше других.
     - Однако, служил он исправно?
     - Ну, разумеется. Но, как он сам говорил, прежде всего  потому, что ему
нравилось  его  дело.  Нравилось  потому,  что  делало его могучим  -  почти
всемогущим,  как  говорил  он. А  также  потому,  что оно давало  выход  его
инстинктам  художника. Этот инстинкт  был очень силен в нем. Он говорил, что
если бы не стал военным, то, вернее всего, писал бы картины.
     - Я вижу, он был откровенен с вами.
     -  Каждому человеку необходимо быть хоть с кем-то откровенным, иначе он
делается  несчастным. Потому что  каждому  нужно,  чтобы у кого-то  осталось
истинное представление о нем - о таком, каким он был  в  действительности, а
не казался. Да, он был со мной откровенен - с кем же еще он мог?
     - У него не было семьи?
     - У него была я, -  сказала она, чуть пожав плечами. - И  он никогда не
хотел ничего другого, с того самого дня, как мы познакомились. - Она встала,
подошла к двери и включила люстру. - Вот. Это он написал когда-то.
     Висевший на стене портрет при дневном освещении не бросался в глаза, но
теперь был  хорошо  виден.  Портрет - и зеркальце странной  формы  в  правом
нижнем  его  углу. Я долго смотрел именно на зеркальце. Потом спохватился  и
перевел взгляд на Шамборскую.