й  миг.  Ольгу,  кажется, охватила  нерешительность, она смотрела на
меня чуть испуганно. Я взял ев за  руку и сказал  строго: "Ольга, не советую
пререкаться со старшими, куда попало я вас не повел бы, можете мне поверить.
Пошли!"
     Мы вошли в тесный, кособокий лифт; дергаясь и поскрежетывая, спотыкаясь
на каждом этаже, он тем не менее поднял нас  на нужную высоту. Мы вышли;  на
двери была все та же табличка со знакомой фамилией,
     И я позвонил.


II

     Открыла  нам  Варвара. Годы  почти  не  изменили  ее,  разве  что  чуть
отяжелили,  в рыжеватых волосах  не  было  и  намека  на седину;  впрочем, в
прихожей  было  сумеречно.  Она не узнала меня и  спросила: "Вам  кого?",  я
молчал  и, улыбаясь, смотрел  на  нее,  и она  узнала  и  чуть  покраснела и
сказала:  "Ох!",  и тут же  из  глубины квартиры донесся знакомый, зычный  и
хрипловатый  голос Семеныча:  "Кто там,  Варя?",  а она  ответила тоже своим
всегдашним, резким голосом: "Ваня, Вова  приехал, Вова!" Из комнаты раздался
рев,  и  Семеныч выкатился  в прихожую,  приземистый, массивный,  в  прошлом
гвардии  майор,  сейчас  уже  в  отставке.  Прошла  минута  похлопываний   и
междометий,  и  только тут я вспомнил об  Ольге; она, вроде  бы  обидевшись,
стояла в  самом углу, рядом с вешалкой:  не привыкла, наверное, чтобы на нее
не обращали  внимания. Я взял ее за руку и сказал: "Знакомьтесь,  Ольга",  -
хозяева поздоровались  с ней - сдержанно, хотя и не сухо;  статус ее  был им
неясен, но, по старой памяти,  они мне верили. Нас пригласили в комнату; это
была старая  комната, а не другая, бывшая моя, которую они отвоевали у КЭЧа,
когда  мне дали квартиру  и  мы  переехали. Я им  тогда немного помог в этой
кампании, и мы остались навсегда если не друзьями, - мы были слишком разными
людьми, - то, во всяком случае, хорошими приятелями. На это, собственно, я и
рассчитывал сейчас.
     Обстановка в их комнате осталась прежней,  и  мы сели за знакомый стол;
Семеныч что-то буркнул, и Варя тут же убыла на кухню, где загремела посудой.
Я  из вежливости  сказал: "Не надо,  Семеныч, мы в общем не  голодны", - это
было  чистое вранье. Он мотнул  головой:  "Это не  но  правилам,  не знаю, я
ничего не видел".  Варя вошла,  неся бутылочку, из серванта  были  извлечены
рюмки и тарелки, и я  перестал  изображать сопротивление. Семеныч смотрел на
бутылку теплым дружеским взглядом, Варвара перехватила его взгляд, но ничего
не  сказала:  .видимо, повод  был  признан достойным.  Появилась  селедочка,
помидоры,  огурцы,  лучок; здесь  любили  кушать  просто, но  помногу.  Пока
Варвара хозяйничала, Семеныч критически обозрел  меня и  приготовился что-то
спросить.  Когда  Семеныч  собирался   задать  вопрос,   тому  предшествовал
определенный и неизменный ритуал: он глубоко  вздыхал  раз,  другой, кашлял,
вытирал губы тыльной стороной  ладони,  одновременно прикрыв глаза, и только
после  этого начинали звучать слова. Так что  при желании  любой  его вопрос
ничего не стоило  предупредить; так я и поступил  сейчас, потому что знал, о
чем он спросит: почему я в гражданском - вышел в отставку, что ли? Или же...
Он не успел еще вытереть губ, как я сказал:
     -  Ну  что  же, Семеныч, первым делом разреши доложить: у  меня никаких
особых  перемен,  я  все  там  же и  занимаюсь  тем  же  -  копаюсь в  земле
понемножку. И давай больше не будем на эту тему, ладно?
     Семеиыч выглядел, как велогонщик, которому на старте кто-то сунул палку
в спицы. Однако вопреки первому впечатлению, он был мужиком сообразительным;
вместо вопроса он пробормотал "Я сейчас", вышел на кухню,  побыл там немного
и вернулся, неся хлеб и, видимо, не забыв предупредить Варвару о необходимой
сдержанности. Но она, кажется, вряд ли  поняла это в нужном смысле, у женщин
всегда  другое  на  уме,  и решила  меня  не щадить.  Мы  уселись,  Семеныч,
торжественно  откашлявшись, стал наливать.  Я  перевернул  свою рюмку  вверх
донышком и он, вторично оскорбленный  в лучших чувствах, застыл с бутылкой в
руке.
     -  Ты что, завязал?  -  недоверчиво спросил он. Я решил не  пускаться в
объяснения.
     - Нет. Просто я на работе.
     - Так-так. Тут, у нас? Я ничего не слыхал...
     - Не совсем. Невдалеке. Он кивнул.
     - А то сейчас все завязывают, - сказал он. - Мода такая пошла. А зачем?
Не  по-русски.  Ты лучше  не перебирай,  а завязывать  тоже,  понимаешь  ли,
крайность.
     - Ладно, - сказала Варвара, -  не принуждай человека, раз он на работе,
тебе же сказано. Сейчас,  Вова, я тебе принесу. - Она отлучилась и вернулась
с каким-то питьем в глиняном кувшине. Я  понюхал - это мне годилось. Семеныч
нетерпеливо сопел.
     - Ну, за встречу, - провозгласил он, едва я успел налить Ольге водки, а
себе  водички - и он лихо  выпил, крякнул, провел по губам рукавом  домашней
куртки и подцепил селедочку. Варвара опрокинула рюмку, не отставая; она была
вовсе не против  такого времяпрепровождения, если  только и сама принимала в
нем  участие и  если Семеныч не перебирал - правда, в годы нашего знакомства
такое случалось не часто. Но тогда бутылки стояли в серванте, а не где-то на
кухне,  в каком-то,  наверное, тайничке;  что  поделать, со  временем многое
меняется... Ольга взглянула на меня, и я сказал ей:
     - Выпейте, Оля, сегодня вам не помешает.
     - Я вообще-то почти не пью, - чуть растерянно призналась она, но все же
выпила, и тоже до дна. Рюмки, правда, были  маленькие, до национальной нормы
- граненого стакана - им было далеко. Я  пригубил сладковатую водичку и тоже
крякнул, чтобы сделать приятное хозяину дома. Положил на тарелку селедки,  и
только тут по-настоящему понял, до чего проголодался.
     - Ну, так как же ты? - спросила Варвара через несколько минут, когда мы
взяли первую передышку. Глаза ее безостановочно сновали между мной и Ольгой,
видимо,  хозяйка дома никак не могла решить уравнение с  одним, самое малое,
неизвестным. - Где лето провел? На юге?
     - На юге, - согласился я.
     - Я и смотрю, загар курортный, - сказал Семеныч.
     - Да, солнца хватало, - подтвердил я.
     - Доходили слухи, что ты за рубежом.
     - Выезжал. Но ненадолго.
     - Куда? - спросила Варвара, но Семеныч строго глянул на нее:
     - Где был, там его больше нет.
     - Угу, - сказал я и потянулся за маринованными грибками.
     - Свои, - гордо  сказала Варвара. - Прошлый год был грибной, да  и этот
ничего. А у вас там как?
     - Я теперь  в другом месте,  - сказал  я. - Поближе к столице. Там  все
почти как здесь.
     - Вот Светка,  наверное, радуется,  - и Варвара  выстрелила  глазами на
Ольгу.
     - Светлана на старом месте, - сказал я.
     - Надолго задержалась?
     - Не знаю.
     - Что же так?
     - Да так.
     - А сын?
     - С нею.
     - Что же вы - совсем? - спросила Варвара.
     - Так вышло.
     - И почему?
     Этого я и сам как следует не знал. Так получилось, и все.
     - Да, - сказала  Варвара,  - жалко. А вы, значит,  - обратилась  она  к
Ольге официальным голосом, - будете новая Вовина супруга?
     Ольга молча покачала головой и чуть улыбнулась.
     - Мы просто знакомы, - сказал я, - и не хитри, Варя, не ищи там, где не
теряла. Кстати,  хочу попросить: не  приютите  ли  ее на  денек-другой?  Тут
случились обстоятельства.
     Какие  обстоятельства, я объяснять не собирался: раз друзья, то приютят
и  так,  а  нет -  то  и объяснения не  помогут.  Семеныч взглянул на  Варю:
гарнизоном  командовала  она.  Варвара  немного  помолчала,  для солидности.
Ольга, краснея, пробормотала: "Да не надо, я обойдусь..." Варвара сказала:
     - Почему же -  не надо? Вова зря просить не станет. Вову мы уважаем, он
человек хороший,  очень  даже,  мы его любим,  мы его давно  знаем, уж  и не
помню, сколько.  -  Я внутренне улыбнулся: женщина... Если  бы она пришла  к
выводу, что у нас с Ольгой что-то есть, то попыталась бы вколотить клинышек,
то  ли  из  уважения  к  далекой  теперь Светлане,  то  ли  из неосознанной,
беспредметной женской ревности; но раз все оказалось наоборот,  ей уже нужно
было, чтобы девушка не увертывалась, если уж ей так повезло, что  на нее пал
мой выбор. - В  твоей бывшей  комнате, - повернулась Варвара  ко мне. - Мы с
Ваней ее так и называем: твоя комната. Вовина. Только диванчик там узенький,
мы в ней не спим. Кресла, что ли, подставить?..
     Мысленно  она уже уложила нас  в одну постель, и  я поспешил разуверить
ее:
     - Я стою в гостинице, обо мне не беспокойтесь.
     - А  то мог бы  и  у  нас,  - проворчал  Семеныч,  - устроились бы,  не
впервой.
     - Нет, - сказал я. - Есть обстоятельства.
     Теперь  настроение Варвары  стало  совсем радужным: все  выходило очень
достойно, все было, как надо, и никого нельзя было ни в чем упрекнуть.
     - Значит, договорились, -  заключила она. - Тогда пойдемте, Оля, покажу
вам комнату.
     Ольга послушно поднялась, а мы с Семенычем остались вдвоем.
     - Значит, еще служишь, - негромко сказал он, выполнив положенный ритуал
- на сей раз я не стал прерывать его.
     - Я ведь еще молодой.
     -  Все  мы молоды, - буркнул он. -  Только  управление кадров этого  не
видит. Что сюда занесло? Переводят?
     - Временно прикомандирован. Понадобилась экспертиза.
     - Серьезное дело?
     - Похоже на то. А сперва показалось - простенькое.
     - А в войсках чем занимаешься? По-прежнему на батальоне?
     - Давно уже нет. Занялся научной работой. Он кивнул.
     -  Я так и  думал.  Не обижайся, Вова, но настоящей строевой закваски в
тебе  не было. Ты командиром не  рожден, ты у нас всегда был интеллигентом и
либералом.  Командовал, и самому тебе было  словно бы неудобно за то, что ты
людьми командуешь. Так?
     Я удивился. Семеныч  в моем представлении  был, что называется, простая
душа,  иными  словами,  человек  хороший,  но наивный  и  недалекий,  а  он,
оказывается, аналитик...
     - Ну, знаешь, - сказал я, - служил я всегда честно.
     - А кто говорит? Служил  бы  нечестно - погнали бы, а ты вот служишь, и
растешь, наверное... Кто ты сейчас в звании?
     - Подполковник.
     - А я  так майором и  вышел, - сказал  он  невесело.  - Видно, это  мой
предел. Что  называется, общей  культуры  не хватило. Да  и  откуда  было ее
взять? А сейчас командир должен быть культурным, - протянул он выразительно.
- Потому  что  солдат имеет  среднее образование, а то и повыше,  и  нельзя,
чтобы  он над тобой посмеивался, хотя бы и про  себя.  Нет, правильно, Вова,
все  это  правильно.  Можно  было, конечно,  дослужить  где-нибудь  в  тихом
местечке до второй звездочки, но  как-то горько стало на душе, да и  возраст
подошел, выслуга была полная. Вот и подал.
     - И как?
     -  Да грех жаловаться, -  сказал он без  энтузиазма. - Хорошо.  Посидел
дома, но скучно стало, пошел на работу.
     - Каким-нибудь директором, наверное?
     -  Да  нет,  ведаю  кадрами в  одной организации.  Работа  не  пыльная,
начальство вежливое, и оклад ничего... Все правильно.
     Но я ему не очень-то  поверил:  не тем голосом  было  сказано все  это,
настолько-то я Семеныча знал.
     - А ты что,  - спросил он, оглянувшись на дверь и приняв еще рюмашку, -
снова закабалиться решил? Дураки мы, мужики...
     - Нет, - сказал я. -  Тут совсем  другой  коленкор. Просто  надо помочь
человеку. А насчет этого - я и не думаю.
     Он посмотрел на меня и ухмыльнулся.
     - Это  неважно, что ты не думаешь, - сказал он. - Гляди, как бы она  не
подумала. Словно бы я тебя и не знаю; ты ведь и на Светлане не женился.
     - Ну, это ты брось...
     - Она на тебе  женилась: выбрала, захотела и женилась. Ты в этом  был -
лицо страдательное. Я же помню.  И не хотел ты, и ерзал всячески, потому что
любить ты ее не любил, но слишком ты был нерешительный человек, чтобы кругом
- и шагом марш на выход. Это все видели, ты один, наверное, не видел.
     Я махнул рукой.
     - Все равно, - сказал я. - Дело прошлое.
     -  Дело-то прошлое, да  ведь  кусок жизни  прошел  и  его не вернуть, а
кусков  таких  в жизни сколько? Раз, два  -  и жизнь вся, а в жизни  от жены
зависит многое. Одна  может тебя  генералом сделать, а с другой... Не думай,
это я не о Варваре, я-то в жизни своего потолка достиг. А ты, значит, коли в
генералы не вышло, решил  в профессора выходить? Ну, дай тебе бог, чтобы был
ты и профессором, и военным, а то ведь в таком положении бывает, что человек
ни профессор, ни военный, ни богу свечка - вообще ничего.
     - Это ты про меня? Как же это ты - старшего-то в звании?
     - Нет, Вова, в тебя я верю. Ты не командир, но ты - военный.
     - Это как понимать?
     -  У тебя чувство долга в душе. И ответственности. И сознание того, что
сначала -  дело, а ты - потом.  Если это  у  человека есть, то он - военный,
если даже никогда формы не надевал. Потому что только на таких армия и может
держаться.
     - В армии всяких  много, - сказал  я,  хотя и  не хотелось мне говорить
этого.
     - Знаю. Но ты ...
     Он не договорил: женщины вернулись. Они, видимо, пытались познакомиться
поближе,  но это, кажется, не  очень  удалось: Ольга выглядела высокомерной,
Варвара - официально-доброжелательной, и  только. Что между  ними произошло,
можно было представить: Варвара  попыталась по-женски залезть  Ольге в душу,
допросить по-дружески, но с  пристрастием, какое-нибудь словечко  сказала не
так, а  Ольге, как я уже начал  понимать,  этого хватило, она решила, что ее
обидели намеренно, и замкнулась. Я вздохнул и встал.
     - Зайду в ту комнату на минутку, ладно?
     -  Зайди,  зайди, - сказала Варвара, -  как  же  не зайти. Да не бойся:
устроим твою знакомицу честь по чести.
     Ольга дернула плечами  и даже шагнула к  двери;  я посмотрел на нее как
можно выразительнее и  внушительно  кашлянул, чтобы  она не пропустила этого
взгляда  мимо  своего  внимания.  Она,  кажется,  поняла,  а  может,  просто
спохватилась, что  не следует слишком уж показывать характер  в доме, где ты
оказалась  впервые  в жизни,  у незнакомых людей; сообразила,  что  подведет
меня, да и себе сделает  только хуже. Вместо  двери Ольга подошла  к столу и
присела, а Семеныч, потерев руки, громко воззвал: "Ну что, еще по одной, что
ли?".
     Я вышел из комнаты, медленно прошагал по коридору, где за минувшие годы
изменился разве что цвет;  прошел, как тысячи раз до того. Что-то, наверное,
остается от человека  в тех местах,  где он  жил  подолгу.  Смываются с пола
следы, выветривается запах, но что-то остается. Говорят,  глаза  человека не
только  воспринимают  свет,  но и  сами испускают  какое-то излучение; может
быть, оно как-то  влияет на окружающее, перестраивает его... А вернее всего,
ничего такого  не происходит. И хорошо, не то обязательно изобрели  бы такой
взрыватель,  срабатывающий  от  взгляда,  этакую хитрую  ловушку: ты  только
глянул - и взрыв...
     Я стоял у окна в комнате, что так долго была моей, и червячок шевелился
под сердцем.  Ну,  вот ты и  снова вышел  на свой  берег, а что  толку? Река
протекла, и ты протек;  другие стены, другая мебель, комнате  все равно, кто
живет в ней, у нее нет памяти.  Да и то - мало ли таких комнат или квартир в
стране? Куда  больше десятка, наверное; ты жил  в них где месяцы,  где годы,
потом уходил - и все.  Кому какое  дело, что ты когда-то стоял на этом самом
месте, касался этого самого подоконника, и думал, думал ... Ты получил тогда
роту,  ты был моложе и честолюбивее, дело было осенью, за  стеклом моросило.
Ты  только  что  принял  пополнение из  нового  призыва  и  вновь  переживал
впечатление,  с  каким  знакомился   с  ними   -  растерянными,  угловатыми,
расхлябанными   несмотря  на  все  усилия   сержантов   и  их   собственные.
Необмявшаяся форма казалась на них неестественной, и ты знал,  как много сил
придется  положить  на  то,  чтобы каждый  из  них  стал солдатом, при  виде
которого и не  подумаешь, что он хоть  раз в жизни надевал что-то другое, не
ту гимнастерку, что сейчас на его плечах, не поверишь, что ремень, так ладно
перехватывающий фигуру, когда-то  свисал черт  знает куда, бляха обязательно
оказывалась на боку,  а отдание чести в его  исполнении выглядело прямо-таки
противоестественным  жестом, и хотелось  плеваться, орать  и  плакать.  И ты
стоял вот  здесь и  думал, что вот пришли люди, каждый  из которых  обладает
склонностью  к чему-то  и способностью,  а ты должен,  наперекор  всем  этим
стремлениям и способностям, где можно - используя, а где нельзя  - подавляя,
научить  их  профессионально  воевать, а  перед  тем  - правильно  ходить  и
поворачиваться,   трогаться   с   места   и  останавливаться,  одеваться   и
раздеваться,  окапываться  и  бежать,  беспрекословно  выполнять  приказы  и
молчать, пока не разрешили говорить, и все это -  еще до  того,  как начнешь
учить их  стрелять, метать гранату и делать еще множество  важных вещей, _ а
потом  уже  начнешь  посвящать  их в  секреты  пиротехники,  учить различать
инициирующие   и  бризантные   взрывчатые  вещества,  понимать,  что   такое
бризант-ноеть, а что - работоспособность, а что - чувствительность,  а что -
стойкость, а что - плотность взрывчатки, разбираться в  шнурах огнепроводных
и    детонирующих,    в    капсюлях-детонаторах,   зажигательных    трубках,
электровзрывных сетях, и еще во многом, многом, многом ... Порой ты будешь к
ним  жесток  и безжалостен - ради них же самих, потому  что они не  понимают
сейчас очень многого, и когда еще поймут ... Ты стоял здесь и вспоминал, как
сам когда-то, уже очень давно, впервые понял, увидел за деталями -  главное;
тогда началась  корейская война, время стало напряженным, прошлая война была
еще свежа в памяти, и будущая казалась куда  более вероятной, чем сейчас.  В
газетах много писали о нашей армии, о надеждах, которые возлагало на нее все
прогрессивное человечество, а тебе казалось, что  это - о чем-то другом." Та
армия, о которой  писали, была сама по себе а ты, рядовой Акимов, был сам по
себе, и превыше всего ценил древнюю поговорку: солдат спит, а служба идет. И
вдруг, словно крутнули подрывную машинку, озарилось, грохнуло - и тебе стала
ясной  одна  простейшая  вещь:  та  армия,  о  которой писали  и  на которую
надеялись - был  ты и ребята вокруг тебя, такие же,  как ты, и больше  не на
кого было надеяться, кроме вас, потому что, если  сыграют тревогу, именно вы
пойдете вперед, пока  в стране будут призывать запасных и формировать  новые
дивизии  и армии. Ты пойдешь; а  был ли  ты готов  к этому?  Формально - да,
потому что и  стрелять, окапываться ты уже умел, и выполнять  команды. Но по
сути, ты стал готов к  возможной  войне только  в тот миг, когда понял,  что
надеются именно  на тебя,  лично  на тебя,  и не дай тебе бог  не  оправдать
надежд. Ты понял, и с тех пор не забывал этого всю жизнь, а те ребята еще не
поняли, и  даже  не  завтра  поймут;  нет,  они будут знать, и  спроси их на
политзанятиях - четко  ответят; знать будут, а понимать -  нет, слова еще не
станут их мыслью, а будут оставаться лишь словами, пока в каждом  из них  не
родится наконец солдат. И тогда они скажут тебе спасибо за твою строгость, а
порой  -  безжалостность,  скажут,  если  даже никому из  них никогда  и  не
придется воевать...
     Наверно,  мысли все  же каким-то способом записывались на стенах. Иначе
почему же именно  сейчас я вспомнил все то,  что заботило  меня в те далекие
дни? Но  нет,  все-таки это  чужая  комната,  пусть  Семеныч  с  Варварой  и
продолжают  называть ее  моей.  Чужая.  Наш  век,  жесткий и  стремительный,
грохочущий, словно танк в прорыве,  вырвавшийся на автостраду  и прущий так,
что асфальт  летит из-под  траков, - наш век многое дал нам и многого лишил.
Он лишил нас дома предков - отчего дома; родители тоже уже  жили не в домах,
а на квартирах, их получали и сдавали, покупали и меняли, и если раньше даже
штаны переходили по наследству от отца к сыну,  то теперь родители стараются
решить жилищные проблемы св