и  он  двинулся  сокрушать  "еврейских  плутократов"  в
Арденнах. Сейчас он благополучно живет в  ГДР, как видишь, и наша  служба, и
берлинская сработали оперативно и точно.
     - Если  он  жил тут, это  вовсе еще  не  значит, что у  него есть  хоть
малейшее представление...
     - Думаю,  что  они  восприняли  нашу  просьбу  не  как  приглашение  на
экскурсию. Если бы речь шла просто о бывших жителях этих  мест, они прислали
бы нам их значительно больше. Видимо, что-то он все же знает.
     - Интересно.
     - Вот и начнем удовлетворять твой интерес.


VI

     Я уж и не  помнил, когда мне  в последний раз приходилось встречаться с
иностранцами. Не было  у меня  ни потребности в этих  встречах,  ни желания.
Когда-то  было  любопытство; оно  заставило  меня очень  давно, в  пятьдесят
седьмом,  что  ли,  году,  приурочить  свой отпуск  к Фестивалю  молодежи  и
студентов;  я примчался в Москву,  чтобы своими  глазами  увидеть, какие они
такие  -   иностранцы.   Увидеть  я  их  увидел   достаточно,   и  несколько
разочаровался: фраков  они не носили, обходились  без моноклей,  одеты  были
просто, а порой я бы даже сказал затрапезно; видно было, что так они ходят и
у  себя  дома, а приезд  к  нам  для  них -  событие любопытное, но из  ряда
обычных.  Были  среди  них  люди,  кого мне особенно  хотелось увидеть,  это
испанцы; романтика  гражданской войны  тридцать шестого  - тридцать восьмого
прочно  сидела  в крови. Но  их я не увидел. Где они  поселились,  я знал: в
небольшой гостинице, а может  быть,  то  была и  не гостиница,  а  домик  по
соседству  с  нею.  Дом был тихий, на  лавочке перед входом  сидели какие-то
дядьки, лениво болтая. Я разогнался мимо них; один из них привычно остановил
меня  и  поинтересовался,  что  я  тут  потерял.  Я  объяснил.  Он  попросил
предъявить  документы.   Я   предъявил.  Он  посмотрел  и  остался,  видимо,
удовлетворен. Он сказал: "Ну, иди". Я пошел к двери, но оказалось, что  идти
следовало в  обратном направлении  - куда-нибудь подальше.  Я не обиделся: в
Испании был режим Франко и  я понимал, что осторожность  нужна,  мало ли кто
захотел бы увидеть испанцев, рискнувших  неофициально приехать к нам. Сейчас
мне кажется,  что можно было бы и иначе; но это не моя служба, и я не  стану
навязывать свои мнения специалистам.
     Да,  таким  был первый опыт по  части иностранцев.  А вот по  служебной
линии  у меня никаких встреч так  и не было - за пределами рамок Варшавского
Договора, разумеется. Армия  - не научный институт, и у нас своя  специфика.
Однажды я попробовал представить, что  мы приглашаем к себе представительную
делегацию какой-нибудь  державы - так,  как  приглашаем, скажем, ученых  или
деловых  людей. Дорогих  гостей принимают, допустим,  в штабе  округа. "Вот,
господин генерал, пожалуйте к карте. В вашем  штабе  эти карты, так сказать,
немножко неточны, а у  нас тут по состоянию на  нынешний день. Вот, изволите
ли   видеть,   здесь  расположены   наши   стратегические   установки.   Тут
дислоцируются подвижные, это  у вас в конторе  наверняка еще  не отмечено. А
вот - защитная система.  Так что если вы попробуете нанести  удар отсюда, то
ничего  не добьетесь,  надо  вот  откуда. Что вы сказали?  Ах  нет, у нас на
стартовых давно уже стоят другие, про эти  мы уже и вспоминать  забыли,  тут
ваша разведка  опростоволосилась. А вот,  обратите  внимание, наши  основные
коммуникации. Да  вы не записывайте, к  чему мы все  это  вам  приготовили в
отпечатанном виде,  с картами,  схемами и  разрезами.  Наука, да, вы  правы,
военная наука тоже является интернациональной, как и любая другая. Да-да,  к
сожалению, вам придется перенацелить ваши устройства, нам очень неловко, что
мы  доставляем вам такие неудобства, но  что поделать, се  ля  ви". Приезжие
генералы вежливо улыбаются, хозяева в ответ им - тоже, все страшно довольны.
"Ну,  кажется,  мы  ничего   не  забыли.  А  вот,  честь  имею  представить,
подполковник Акимов, специалист по  подрывной  технике. Он  расскажет вам  о
последних  новинках в  этой  области".  Тут, вежливо  щелкнув  каблуками  на
иностранный  манер, в беседу вступаю я. "Так точно,  я  с  радостью поделюсь
своими скромными  знаниями.  Я привез с собой  несколько  образцов, чтобы не
быть голословным. Если вашим  парням  придется преодолевать минные поля,  то
они должны  обязательно  иметь  в виду,  что взрыватели,  которые  мы сейчас
ставим - комбинированного действия, и исправно реагируют на металл; вы уж их
предупредите,  пожалуйста, не забудьте, не то, не дай бог,  кто-нибудь может
подорваться, это  будет  так печально! Что,  завернуть вам с собой? Сделайте
одолжение,  я  это, собственно,  и  имел  в  виду, это  будет  очень  хорошо
выглядеть  на каминной  полке  или  где-нибудь  в другом  месте,  по  вашему
усмотрению. Итак, до встречи на вашей прекрасной родине!". Приезжий генерал,
улыбаясь, заверяет, что он найдет место для моих  презентов, потом подзывает
адъютанта со шкатулкой  и  начинает раздавать ордена:  "По  поручению нашего
правительства..." Покой, благодушие,  и в лучшем ресторане уже накрыты столы
- там сегодня будет спецобслуживание.
     Да, подумал  я,  усмехаясь силе  своего  воображения,  специфика у  нас
действительно не та, и еще не скоро  можно будет принимать военные делегации
на уровне  полной откровенности. Военная наука, безусловно - наука, но на ее
достижениях с самого начала стоит гриф "Совершенно секретно". Сознание этого
вошло в  нашу  плоть  и кровь,  и проявляется хотя  бы в том, что женщина, с
которой я был знаком около суток, так и не узнала, что человек, уведший ее с
гарнизонного кладбища - профессиональный военный ...
     Был  знаком;  этот оборот  мысли мне не понравился -  словно,  исполняя
мелодию,  музыкант  нечаянно  задел  другую  струну,   и  впечатление  сразу
поблекло.  Но  тут  вошел,  наконец,  наш гость,  и думать о  пустяках стало
некогда.
     Был  он крупным,  лет  пятидесяти, старался  держаться  свободно, но не
сразу  справился со скованностью, и ощущение  неудобства некоторое время  не
исчезало ни у него, ни у нас - неудобства, в котором не были виноваты ни он,
ни мы,  а разве  что память - память и  война. По-русски он, естественно, не
говорил,  но  это  нас  как   раз  не  смущало:  Лидумс  немецким  владел  в
совершенстве  с  детства;  а  я достаточно  хорошо понимал,  .хотя  свободно
разговаривать  не  мог  из-за  хронического  отсутствия практики. Так  что в
разговоре Лидумс  солировал,  а  на  мою  долю оставался,  в  лучшем случае,
аккомпанемент. Но на большее я и не претендовал.
     - Итак,  -  начал  Лид уме, когда мы  представились  (гостя звали  Хуго
Фабльберг)  и  выяснили окончательно и бесповоротно,  что наш гость согласен
оказать  нам  всяческую  помощь в пределах его  возможностей, а мы, сознавая
ограниченность  этих его возможностей, не будем на него в претензии, если он
не сможет чего-то  из  того,  что  мы от  него  ожидаем,  -  после всей этой
дипломатической протокольной  преамбулы и после исполненных  живого интереса
вопросов  о погоде в  Магдебурге и исчерпывающих ответов по  этому поводу, -
итак, - начал Лидумс главную часть нашего разговора, - вы жили тут до войны.
     -  Я тут родился в двадцать седьмом году,  - ответил Фабльберг, - и жил
до сорок четвертого года ("до года  девятнадцать сотен четыре и сорок",  так
звучало это  в  оригинале),  когда  был  призван  в армию, так как тогда шла
война.
     - Да, - согласился  Лидумс, - война шла, совершенно верно. Не можете ли
вы сказать, где вы тут жили? Особенно в последние годы?
     -  Я знаю, что вас интересует, - сказал Фабльберг, - так  как товарищи,
которые беседовали  со мной и попросили меня  предпринять эту поездку, ввели
меня в курс дела  - в той, разумеется, степени, в какой  они сами в эту суть
посвящены. Жил я постоянно от рождения в одном и том же доме.
     - Лучше будет, если вы покажете  на  плане, - сказал Лидумс и извлек из
стола тот самый, наклеенный  на холстину, старый план. Он  расстелил план на
столе,  Фабльберг  коротко  вздохнул  и на секунду запнулся; мы  промолчали.
Тогда он сказал:
     - Да, вот так... А жил я тут.
     - Нас интересуют вот эти дома.
     - Я знаю. Как видите, это достаточно далеко. Сам я в этих домах никогда
не бывал. Но я знал человека, который там работал.
     Если бы  беседу вел я, то наверняка,  не удержавшись, крикнул  бы: "Кто
он? Чем он там занимался? Да не тяните!.." У Лидумса выдержки было больше, и
он сказал лишь:
     - Это  очень  интересно. Продолжайте, -  и подпер  ладонью  подбородок,
показывая, что приготовился внимательно и долго слушать.
     - Собственно, это будет очень небольшой рассказ. Какие-либо подробности
об этом  человеке мне неизвестны, хотя сам я ему  очень многим обязан. Своей
профессией.  - Он  посмотрел  на свои  руки, здоровенные  ладони  с сильными
пальцами,  с  шершавой  кожей,  - Я впервые  подумал  о  ней  всерьез, когда
познакомился с ним. И, наверное, тут большую роль сыграло даже не то, что он
рассказывал  о своей профессии, - не  так  уж много, - а как он рассказывал,
иными  словами -  как он любил свою профессию. Тогда я был слишком  молод, я
был  мальчиком  и много  не понимал. Зато теперь,  вспоминая, я вижу, что он
очень любил свое дело.
     - У вас всегда было много хороших химиков, -  кивнул Лидумс.  Фабльберг
озабоченно взглянул на него.
     - Но он был врачом, а вовсе не химиком. Именно врачом. И я ведь тоже не
химик,  а врач. -  Он тревожно приподнялся. - Если вы рассчитывали  на меня,
как на химика, то я разочарую вас...
     - Нет, - сказал Лидумс, - все в  порядке. . Просто  я подумал, что он -
химик. А оказывается, он был врачом.
     - Вы совершенно правы. Только я стал хирургом, а он не был хирургом. Он
был терапевтом, однако,  как он сам  говорил, усмехаясь,  терапевтом он  был
плохим, потому что в свою науку почти не верил.  Это он сам говорил  так. Он
говорил, что если врач не верит в свои средства, то он плохой врач. И еще он
говорил, что увидеть свою науку лучше всего  можно не изнутри, а со стороны,
то есть  достаточно отдалившись от нее.  И он говорил, что теперь видит свою
науку достаточно хорошо, чтобы  понимать, насколько  она еще не  есть наука,
насколько она еще несовершенна.
     - Значит, он не практиковал, - уточнил Лидумс.
     -  Да,  конечно  нет.  Иногда,  если   кто-нибудь   внезапно  заболевал
поблизости, из  тех, кто  его знал  и кого он знал, он приходил и  лечил, но
делал это без всякого удовольствия.
     - А вы говорили, что он был увлечен своим делом.
     - Да,  так это и было. Но он любил свое дело, мне кажется, таким, каким
представлял его в будущем. Он верил в будущее.
     - В будущее наци?
     -  Этого я не  знаю. Я не помню, был  ли он наци, да и какое  это имеет
значение сегодня? Во всяком случае, фанатиком он не был, я сужу по тому, что
на  политические  темы  он со  мной никогда  не  разговаривал.  Насколько  я
понимаю, он не  одобрял и  не  осуждал,  он просто не уделял этому внимания.
Предпочитал не замечать.
     - Интересно.
     -  Да, он, как я вспоминаю, мыслил своеобразно.  Он говорил, что каковы
люди сами по себе -  большого значения не имеет. Что  главное заключается  в
том, каковы у этих людей возможности. Самые плохие люди, говорил он, обладая
большими  возможностями,  например,  в  медицине,  могут  практически больше
помочь   человечеству,   чем  даже  очень  хорошие  люди,  у  которых  таких
возможностей нет и  которые  поэтому никому и  ничем  помочь  не смогут. Мне
кажется,  это имело  прямое отношение  к его  восприятию нацизма.  Возможно,
таким способом он оправдывал сам себя.
     - Оправдывал что именно?
     -  Ну,  был он наци  или  нет,  но работал-то он  ведь с ними,  и, надо
полагать, был  им  достаточно полезен.  Я сужу  по тому,  что,  не занимаясь
частной  практикой,  он  был тем  не менее очень  хорошо обеспечен, и власти
относились к нему с большим почтением, начиная с блоклейтера...
     Кажется, мы добрались наконец до главного.
     - Что же такого  он  делал  для них? -  спросил  Лидумс, не меняя своей
задумчивой позы.
     - Он  работал в  том учреждении  или предприятии,  не знаю, которым  вы
сейчас интересуетесь.  Я знаю  это потому, что  однажды  мы гуляли с  ним по
городу, и проходили мимо той улицы, он кивком указал на нее и сказал: "Здесь
идет  битва с врагом, невидимая  битва. Но когда-нибудь мы сможем рассказать
об этом ..."
     - Битва с врагом ... - задумчиво протянул Лидумс.
     - Да. Он говорил,  что для  того, чтобы победить врага, нужно прекрасно
знать его, а мы его практически почти не знаем. Он говорил, что надо учиться
побеждать  не  слабого, а сильного врага, самого  сильного,  только так есть
смысл сражаться.
     - Гм, - произнес Лидумс. - И кем же был этот враг?
     - Я, собственно, даже не знаю, - он растерянно  улыбнулся. - Думаю, что
он имел в виду не вас. Скорее болезни. Какие-то серьезные болезни.
     - Он не называл их?
     - Нет...
     - В таком случае,  постарайтесь припомнить как можно подробнее все, что
он говорил в этой связи ...
     -  Я попытаюсь. Он иногда говорил много, а иногда целыми часами молчал.
Но, наверное, даже молчать ему иногда было нужно в чьем-то присутствии, а не
в одиночестве.
     - Следовательно, он был одинок?
     - Семьи у него не  было. То есть, во всяком случае, в нашем городе, а я
знал  его не  менее пяти лет. И друзей, кажется, тоже;  я не видел,  чтобы к
нему кто-нибудь приходил. У него была большая квартира, хорошо обставленная,
но  никакой прислуги. Я,  собственно, так с ним и познакомился: он,  видимо,
знал,  что я живу  рядом,  встречал меня  на улице и  однажды предложил  мне
небольшой заработок, чтобы  я убирал  иногда квартиру,  колол  дрова и носил
уголь или торф, а также выносил мусор и золу, и так далее.
     - Убирать обычно нанимают женщин ...
     - Тогда  я так  и сказал  ему,  потому что  сперва  это  показалось мне
немного оскорбительным  для мужского достоинства:  уборка - женское дело. Он
ответил, что слишком уважает женщин, чтобы  заставлять их  убирать  за  ним,
хотя бы и за  деньги. А ведь было много женщин, которые не отказались бы  от
заработка.
     - А дома у него было что-нибудь интересное?
     - Хорошая  обстановка,  это я уже говорил. Много  книг, но почти все  -
научные, они меня тогда не интересовали. Из его книг я запомнил лишь Крафта,
у него было собрание сочинений Крафта, он любил фантазии и утопии, и мне они
тогда тоже нравились. На стенах были картины, но я тогда ничего не понимал в
них, и не помню, что это были за картины - кажется, в основном пейзажи. Один
портрет - доктора Коха. Это великий ученый ...
     - Да, мы знаем. А приборы, инструменты?
     - Я помню только микроскоп,  хороший бинокулярный микроскоп. Но я видел
его  лишь однажды, потому что обычно прибор стоял в  своем  футляре,  и я не
помню, чтобы доктор Роттенштейнер когда-нибудь с ним работал. Он  вообще  не
работал дома.
     - Доктор Роттенштейнер ...
     - Это была его фамилия. Потом, став медиком, я пытался найти какие-либо
упоминания о нем в научной литературе. Но ничего не нашел ни в тогдашней, ни
в современной, ни у нас, ни на Западе.
     -  Но  все же вернемся к нашей теме.  Вы припоминаете еще что-нибудь из
его разговоров?
     -  Он почти никогда  не говорил ничего конкретного. Любил  рассуждать в
общем, большими категориями. Однажды, например, он  сказал, что древние вели
войны гораздо более  разумно, чем  мы, потому что у них  каждый воин,  кроме
меча или копья,  обладал  еще  и  щитом,  то есть постоянно имел при себе  и
средства защиты.  Он говорил, что идти на  врага  нужно  имея и  собственное
средство защиты от того  оружия, каким  ты хочешь поразить врага. Потому что
враг может выбить у тебя меч,  подхватить его  и накинуться с ним на тебя, и
тут, если у тебя нет щита, ты погибнешь.
     - Достаточно обще и не слишком-то вразумительно. А еще?
     - Еще? - Фабльберг задумался.  - Да, вот. Он говорил о книге  какого-то
писателя, он не называл его, но уже потом я понял, что то был, видимо, Гюго.
Там   один  господин   награждает   за   подвиг   какого-то   унтер-офицера,
предотвратившего несчастье, и тут же приказывает расстрелять его, потому что
несчастье это  стало  возможным по вине того же самого унтер-офицера. И  вот
доктор  Роттенштейнер  сказал, что  с  ними, вероятно, сделают то  же самое.
Только, - тут он усмехнулся, -  может быть, все произойдет наоборот: сначала
расстреляют, а потом станут награждать.
     - Веселый  разговор... И в чем же он чувствовал ту вину, за которую его
могли расстрелять?
     - Этого он не говорил. Может быть, он имел в виду нацизм вообще?
     - За что же их награждать? Хотя думать он мог, конечно, по-всякому  ...
Что вы еще можете вспомнить?
     -  Кажется,  больше  ничего, -  сказал  Фабльберг,  помолчав.  -  Хотя,
конечно,  может  быть, что-то еще  и вспомнится: знаете,  память - капризный
инструмент, она  готова  к действию далеко не  всегда. Вот свои  операции  я
помню все, хотя их немало. Если что-нибудь придет в голову, я вам сообщу, но
должен сразу предупредить: ничего конкретного там не будет ...
     - Спасибо и за это. Как вы думаете, товарищ Фабльберг: что там все-таки
размещалось? Могла это быть, например, больница?
     - Больница? М-м...
     - Маленькая больница для каких-то особо опасных больных.
     - Не знаю,  -  задумчиво  сказал он.  - Вам  ведь  известно,  мы теперь
стараемся строить больницы подальше от городских центров, где-то в зелени, в
тишине.  Впрочем, по каким-то соображениям такая больница могла находиться и
в городе. Тем более раньше.  Но в подземелье?.. А,  вот,  вспомнил: была это
больница или  нет, но какие-то больные  там, кажется, были.  Да,  совершенно
определенно.  Видите,  память  заработала,  и  я  вспомнил:  однажды  доктор
Роттенштейнер был настроен особенно мрачно, -  я  говорю "особенно",  потому
что  веселым он не бывал вообще никогда, - и я не удержался и спросил его, в
чем дело. Должен вам  сказать, что я очень привязался к нему, мой отец погиб
еще в тридцать девятом в Польше, хотя то была не очень страшная война. Итак,
я  спросил его, и он  - не сразу, правда, - ответил,  что иногда в мире  все
переворачивается с ног на голову.  Когда больной  выздоравливает, это должно
быть радостью для врача, но временами получается наоборот, потому что бывают
больные, которые должны умереть, и если они выздоравливают, то это нехорошо.
Помнится, я тогда удивился и сказал, что, по-моему, это все равно хорошо, но
доктор ничего не ответил.
     -  Та-ак,  - протянул Лидумс, и мы  с  ним переглянулись.  - Любопытная
деталь ... Значит, вы виделись с ним ежедневно?
     - О, разумеется, нет. Убирать я старался, когда его не было, потому что
мне как-то  легче  было, когда никто не видел меня за этим занятием. А кроме
того, он вовсе не каждый день бывал дома. Случалось, он не появлялся по двое
и по трое суток.
     - Уезжал?
     - Возможно. А может быть, просто ночевал там или дежурил.
     - Получал ли он почту?
     - Да. Но только журналы, иногда  какие-то проспекты. Не помню, чтобы он
получил хоть одно письмо.
     - А с вами никогда не пытались разговаривать о нем? Вы ведь были к нему
ближе  всех остальных  и могли знать то,  что другим было неизвестно: что он
делает дома, что~ говорит, что думает, не слушает ли вражеские передачи...
     - Приемник у него был, но он включал его редко, и слушал только музыку.
Больше всего легкую. Садился в кресло и слушал, иногда с закрытыми глазами.
     - Готовил он сам?
     - Обедал доктор где-то в другом месте. Кофе варил сам, на спиртовке, по
старинному обычаю. Дома  съестного почти не держал. Хотя однажды, когда мама
спросила,  не  может ли он помочь нам  немного с продовольствием, - это было
уже незадолго до того, как меня призвали на службу, -  я попросил