чему,  когда   речь  шла  об  истории  тридцатипятилетней  давности,  Лидумс
прекрасно понимал это, и потому-то мое присутствие его, вероятно, обижало; с
другой же  стороны я,  как  специалист,  действительно находился  сегодня  в
лучшей,  чем он,  форме - и это  его  тоже не радовало. Зная его характер, я
понимал, что ревность эта пройдет, полковник с нею справится, но понимал я и
то, что  справится  он с  нею не  сразу, и поэтому надо  быть внимательнее и
щадить его самолюбие.
     Так что  сейчас я послушно ухватился за выбленку и полез.  Ладно, пусть
Сулейманыч (так  мы  его звали в  молодости,  потому что нордическое имя его
отца  не  всегда  ложилось на язык) - пусть Сулейманыч  вспоминает, если ему
охота...


II

     То  был первый месяц  срочной  службы рядового Акимова, пора карантина,
курс молодого солдата - период родовых схваток, в которых появляется на свет
военный  человек. Бывает,  роды  проходят легко, без осложнений  и даже  без
больших болей  - но, случается,  младенец идет ножками вперед,  и все  сразу
затрудняется;  он  хочет  на  свет  (хотя ныне  и существует  гипотеза,  что
младенец  рождаться  не  хочет, и  очутившись в этом мире,  горько плачет от
сожаления  и ужаса; однако  гипотез  много, а истина одна,  и чаще всего она
лежит  где-то  над ними), - итак, он хочет, но неправильное положение мешает
ему, мучается он сам, мучается роженица, и тем, кто помогает при родах, тоже
приходится нелегко.  Наверное,  военный  человек в Акимове  тоже рождался из
неправильного положения, и было  это болезненно...  Произошел тот случай  на
физо (так сокращенно именовалась среди солдат физподготовка).  На физгородке
было много незамысловатых турников: врытые в землю два столба и  перекладина
из дюймовой водопроводной трубы, отшлифованная до полной гладкости шершавыми
ладонями  военнослужащих срочной  службы; таким же способом были сооружены и
параллельные  брусья, а  с толстой балки,  соединившей поверху  два  высоких
столба, свисали кольца, канаты и шесты. В тот день предстояло освоить канат.
Солдаты занимаются физподготовкой не в гимнастических трико; ремни и пилотки
лежат на земле, сохраняя место их владельцев в строю, две пуговки воротничка
расстегнуты, все остальное - по форме. По команде сержанта каждый должен был
(занятия шли  на скорость) бегом приблизиться  к канату, взобраться по нему,
дотронуться до поперечного бревна - не  просто дотронуться, но лихо хлопнуть
по  нему  ладонью,   -  соскользнуть   вниз,   пробежать   к  "кобыле"  (так
непочтительно  именовался  благородный гимнастический конь), перепрыгнуть, и
рысью  - обратно в строй. И  все шло  нормально, пока очередь  не  дошла  до
рядового Акимова.
     Ему  все это пришлось сильно не по душе. В  тот день служба  активно не
нравилась ему с  самого подъема. Такие дни бывают у  каждого; теперь принято
истолковывать  их по-научному, как дни совпадения  нулевых  фаз  трех ритмов
человеческой жизни: физического, интеллектуального и эмоционального; так это
или не так - кто знает,  однако  принято считать, что при таких  совпадениях
человеку лучше воздерживаться от активных действий, потому что скорее  всего
все пойдет наперекос и хорошо еще, если обойдется без серьезных последствий.
Но даже теперь ваш начальник  цеха  или командир роты  не станет считаться с
этим; а в те времена о  ритмах ни у кого и представления  не было, у Акимова
тоже. Он просто  чувствовал тогда, что вся  жизнь ни к черту не годится и по
многим  причинам в отдельности, и по всем ним, вместе взятым. Армия приучает
человека ощущать реальную ценность собственной  личности, таких понятий, как
дисциплина и долг. Но  к этому человек приходит не сразу, и  далеко не сразу
исключает  из  своего  лексикона, даже мысленного,  слова  "настроение"  или
"расположение духа".  А может, дело  еще и  в  том,  что, начиная  служить в
армии, о героизме которой за  многие годы было и еще наверняка будет сказано
'немало, человек (в первую очередь - с романтическим складом характера) ищет
способ как можно скорее продемонстрировать те запасы  героического, которые,
конечно же, таятся  в нем. Не сразу, далеко не  сразу  начинает он понимать,
что  высший  героизм,  быть  может,  заключается  в  том,  чтобы  приказы не
обсуждать,  а  выполнять -  беспрекословно, точно и в срок,  как  сказано  в
уставе. Так или  иначе,  в лазаний по канату Акимов не усмотрел в  тот  день
ничего героического, и когда "К снаряду!" скомандовали ему, он, вместо того,
чтобы пуститься бегом, позволил себе не согласиться  с  сержантом Лидумсом в
такой форме:
     - Да ладно выпендриваться ...
     Рот  сержанта в первое  мгновение изобразил букву "о"; глаза, большие и
круглые,  что  в обычной обстановке  замечалось  не сразу, засветились,  как
доведенный до белого каления металл.
     -  Что-о-о? - протянул он,  и хотя по форме это был вопрос, в интонации
явственно слышалась угроза. Акимов повторил сказанное и еще прибавил:
     - Не полезу, и точка. Подумаешь ...
     Он никогда не думал, что у Лидумса может оказаться такой голос; рядовой
служил еще слишком  мало,  и  к тому  же  разница возрастов, пролегшая между
ними, означала не одно лишь биологическое сержанта, так же, как три лычки на
его погонах  означали  не  только  старшинство  уставное;  Лидумс воевал,  а
рядовой - нет;  а те, кто хлебнут войны,  понимают службу если не до  самого
конца  (а  кто понимает  ее  до  конца?), то,  во всяком случае, куда глубже
новобранцев  - так  что для  сержантов той  поры,  прослуживших  в армии без
малого  десяток  лет, в  том  числе четыре военных года, справиться  с таким
завихрением было делом пустячным. И вот сержант Лидумс тем голосом, какого у
него  доселе  никто  и не  слышал, и  каким  (подумалось  Акимову позже)  он
поднимал свое отделение в атаку, скомандовал:
     - Рядовой Акимов - смирно!
     Рядовой колебался долю секунды; за это время он успел бросить взгляд на
весь взвод, состоявший из таких же, как он, зеленых новобранцев, салаг  - на
полковом жаргоне. Ни в одном взгляде он не встретил признания или одобрения;
никто не собирался поддержать его; солдаты (образование четыре класса даже у
тех, у кого и ни одного класса  не было: меньше четырех классов военкоматы в
те  дни  никому  принципиально   не  писали,   потому  что  четырехклассному
образованию   быть  полагалось;  гражданская   специальность  -  чаще  всего
сапожник, потому что призванные из колхозов парни как-то стеснялись, отвечая
на  этот  вопрос,  говорить  писарю  "колхозник"  и  предпочитали   заявлять
"сапожник", поскольку кое-как привести в порядок свою немудреную деревенскую
обувь  каждый из них умел, а среди призывников ходили слухи,  что сапожникам
служить легче,  меньше приходится топать  в строю. В службе же они, успевшие
уже пройти практическое воспитание жизнью, искали не романтических ощущений,
а   возможности  скоротать  положенные   годы  с   минимальными   для   себя
осложнениями. Даже  не проникнувшись еще мудростью уставов и знанием службы,
они  уже прекрасно знали, что идти на открытый конфликт с начальством - себе
дороже, что лучше не пререкаться  и  делать как можно меньше, чем  поднимать
голос  и в результате сделать даже больше, чем предполагалось первоначально;
с ними тоже  приходилось повозиться, прежде чем они становились солдатами не
только по форме,  но и по содержанию, однако  это уже другой  разговор)- так
вот,  солдаты  эти смотрели  на Акимова, как  на  любопытное,  но  не  очень
привлекательное явление природы. Сержант, напрягшись, стоял перед рядовым; и
этой доли секунды  хватило Акимову,  чтобы  понять: не Лидумс, а бита. Армия
стояла перед ним, стиснув на мгновение зубы, -
     Армия,  с которой  он не только не  мог, но  и не хотел,  не  собирался
спорить... Руки его сами собой легли по швам, грудь выкатилась и он застыл в
строевой стойке.
     - Ложись! Встать! Ложись! Встать!
     Нет, героического выступления не получилось. Рядовой Акимов вскакивал и
по команде падал на землю вновь.
     - К снаряду, бегом - марш!
     Он  побежал  к  канату.  Уши горели. Было стыдно. Не  того, что он  так
быстро сдался и побежал. Стыдно было, что он пытался воспротивиться.
     О случившемся  сержант  Лидумс  после занятий  доложил,  как  положено,
командиру роты, поскольку взводный был в тот день дежурным по части. Капитан
Малыгин, наверное, должен был наказать рядового. Он не сделал этого. Капитан
Малыгин понимал людей, и уже раньше успел заметить, что Акимов - из тех, кто
строже  всего  карает  сам   себя,  пусть  и  не  всегда  тут  же  на  месте
происшествия. Командир роты знал, что наказание  полезно не во всех случаях,
и что кроме взысканий, перечисленных в Дисциплинарном уставе, существует еще
множество других  мер воспитания. В наказании всегда  содержится искупление:
ты поступил неверно, тебя наказали  - значит, вина искуплена, можно забыть о
ней, вычеркнуть из жизни. Эта все та же  старая схема: согрешил - покаялся -
спасся, можно грешить снова. В забвении таится возможность рецидива; капитан
же  не желал, чтобы Акимов забывал, он хотел, чтобы стыд за поступок остался
у  рядового  на все  время службы,  а может быть, и на  всю жизнь;  Малыгин,
кстати,  уже тогда не исключал возможности, что оба эти срока  совпадут - не
потому,  что жизнь окажется  короткой,  но  потому что  служба  может  выйти
долгой. Он знал, что из таких вот,  романтически  настроенных, выходят потом
хорошие командиры, надо только, чтобы романтика и проза  службы, по  первому
впечатлению  так  противоречащие  друг  другу,  сплавились  воедино  до  той
степени,  когда  в  простом  "Слушаюсь!"  звучит  энтузиазм самоотречения  и
самопожертвования.  Так  или  иначе,  маленький,  кривоногий  и  плосколицый
философ  я психолог  службы гвардии  капитан Малыгин  своего  добился:  стыд
остался в Акимове если и  не на всю жизнь - она  еще не кончилась, подводить
итоги было как будто рановато, - то, во всяком случае, по сей день.
     И, может быть, как раз сегодня Лидумс вспомнил это не без оснований.


III

     Мгновенный срез во времени. В одну и ту же секунду.
     Генерал, командир дислоцированного в городе соединения, он же начальник
гарнизона, расхаживает по  кабинету. Он  поглядывает на часы,  пожалуй, чуть
чаще, чем  полагалось бы человеку, уверенному в том, что все идет как  надо.
Он не очень молод для своих  звания и должности; соединение  ему дали, когда
он  в глубине души на это почти и не надеялся, и искренне жалел - не потому,
что быть генералом куда почетней, чем полковником, но потому, что чувствовал
в себе силы и, что еще важнее, - умение командовать именно на таком  уровне,
и командовать  хорошо, чтобы везде был настоящий  армейский порядок. Он знал
службу во многих ее  разрезах и, полагавший, что  больших неожиданностей для
него быть уже  не может, он сейчас волнуется несколько больше, чем следовало
бы  и  чем сам  он  признается себе:  в минном  деле,  в  пиротехнике  он не
специалист ...
     Первый секретарь горкома,  тоже  в  своем кабинете,  стоит  у  окна. Он
только  что   положил  трубку  прямого  междугородного  телефона.  Разговор,
кажется,  прибавил ему забот; секретарь хмурится и,  раздумывая, постукивает
пальцами по стеклу...
     Очень немолодая,  но очень прямо держащаяся женщина, одна-одинешенька в
небольшом  особнячке  на  окраине, включает телевизор. Пока аппарат греется,
она  подходит к стене и глядит на висящий на уровне ее глаз портрет  молодой
женщины, портрет не  совсем профессиональный,  но написанный  явно человеком
способным.  Женщина на портрете  обладает определенным сходством с  хозяйкой
особняка: дочь?  или она сама  много  лет  назад? Есть в этом портрете, если
присмотреться, одна  странность. Он  не  очень велик,  сорок  на шестьдесят,
примерно,  но  при  этом  один  угол  его,  правый  нижний, использован  для
неожиданной цели: там, где художник ставит обычно свою  подпись, на портрете
наклеено зеркальце необычной формы: оно напоминает  дворянский гербовый щит.
А подписи нет. Женщина, нечаянно  глянув в зеркальце, машинально  поправляет
прядь волос, все еще густых, и поворачивается к посветлевшему уже экрану...
     В четырехстах  километрах к  северо-востоку,  в  другом городе,  другая
женщина, куда моложе первой (более чем вдвое), в больничной пижаме и халате,
не очень  уверенно идет по длинному коридору, в который выходят двери палат.
Подходит к столику дежурной сестры недалеко от выхода в холл, пронизанный по
вертикали шахтой лифтов.
     - Он не сказал - когда?..
     -  Ну, теперь  уже скоро, милая, -  отвечает сестра  с профессиональным
доброжелательством. - Если не завтра, то послезавтра. Соскучилась по дому?
     Выздоравливающая отвечает неожиданно:
     - Наверное... Не знаю...
     В  том  же  городе  пожилой человек,  под  штатским пиджачком  которого
угадывается неистребимая выправка, листает календарь.
     - Теперь до ноября военных  праздников не будет, - говорит  он громко и
грустно. - И не зайдет никто...
     - У тебя и так все праздники - военные, - откликается  женский голос из
соседней комнаты.
     - Много ты понимаешь... - с досадой говорит отставник.
     Он включает стоящий  на столике  проигрыватель, опускает иглу. И  когда
звучит "Майскими,  короткими  ночами",  садится  на узкий диванчик  рядом  и
глядит куда-то далеко - за окно, за стены соседних высоких домов, за облака,
за горизонт, - глядит в былое...
     Еще на тысячу километров восточнее сухонькая старушка сидит  на лавочке
подле  зарослей  малинника  на обширном  -  теперь таких  не  дают - участке
подмосковной  дачи,  недалеко  от  домика,  которому  лет  пятьдесят,  и  по
сравнению  с  нынешними виллами  он  выглядит бедно.  Старая женщина  пишет,
пристроив большой блокнот на коленях. Несколько книг по истории на  русском,
немецком, английском, топорщась закладками, лежат на скамейке рядом ...
     А тысячи на  две километров  западнее этой дачи, по аккуратной,  чистой
улице большого города  едет человек в не новом, но  ухоженном "трабанте". Он
едет внимательно  и  дисциплинированно,  как, впрочем, и остальные  водители
вокруг;  на  лице -  спокойствие и удовлетворение  жизнью, он бессознательно
мурлычет под нос, автоматически переключая скорости: "Майн шатц, майн шатц -
матроз-ин-зее ..."  Мало кто теперь  помнит эту песенку, когда-то  служившую
гимном эскадры тральщиков на Остзее - до самого  мая сорок пятого года; да и
сам ездок вряд  ли вспомнит ее по заказу, а тут вот она как-то вынырнула  на
короткое время из памяти, и он напевает ...
     А в городе,  в котором происходит пока  действие,  в двухместном номере
гостиницы человек с трубкой в  зубах порывисто  встает со стула,  на котором
сидел перед пишущей машинкой, и делает несколько шагов по комнате.
     - Мало, - говорит он. - Все не то. - Трубка во рту почти не  мешает ему
говорить: привычка... - Мне надо отыскать хотя бы  одного живого человека...
Только убей, не знаю как.
     Молодая женщина, завершающая перед зеркалом сложную подготовку к выходу
на  люди (любой  живописец пришел бы  в отчаяние,  если  бы ему каждый  день
приходилось начинать и завершать одну и ту же картину, пусть - шедевр, он не
выдержал бы, а вот женщины как-то мирятся), успокаивающе говорит:
     - Найдем. Если не ты, то я.
     - Н-да? Каким же это образом?
     - Каждого, кто будет со мной заговаривать,  я стану спрашивать об этом.
Собирайся, пойдем обедать.
     -  Как будто  в этом  городе можно  пообедать, - саркастически  говорит
человек с трубкой, но все же закрывает машинку чехлом.
     - Попробуем просто спуститься в ресторан.
     - И там все опять будут принимать тебя за мою дочь?
     - Это неважно, - говорит она. - Все равно я тебя люблю ...
     Вот так  живут в один момент времени разные люди. Связь между ними пока
не ясна. Ее просто нет, этой связи. Но это - неподвижный срез. Время идет, и
связь возникает.


IV

     Итак,  Лидумс  улыбнулся,  а  я -  нет. Хотя посмеяться над своей былой
глупостью иногда бывает  даже приятно:  так подчеркивается пройденное с  тех
пор   расстояние  и  хотя   бы  косвенно  напоминается   о  своих   нынешних
достоинствах.  Но даже  думать о  собственных  добродетелях,  настоящих  или
воображаемых,, мне не хотелось; вообще я не желал думать о себе: самоанализ,
по-моему - занятие для пенсионеров. А главное, мне как-то ни о чем сейчас не
думалось.
     Мы  выбрались на  поверхность без особой лихости:  возраст  берет свое,
хочешь   ты  с  ним  считаться  или  нет.   Кое-как  отряхнули  комбинезоны,
пожмурились от света; после подвального мрака день  казался  ярким, хотя  на
дворе  стояли сумерки  и  нудно моросило.  Привезшая нас  машина,  почему-то
крытый  УАЗ медслужбы, ожидала поодаль, за  уже  выставленным оцеплением. По
соседству   с  развалинами,   на  выровненной  площадке,   стояло  несколько
бульдозеров с  как-то  растерянно задранными ножами, поодаль понуро склонили
шею  два  экскаватора,  еще поодаль  виднелась  пара  вагончиков на колесах,
лежала куча теса - наверное, для времянок. Строительство, видимо, затевалось
нешуточное, и  я почти понял, что  имел в  виду полковник, предупреждая, что
времени у нас будет не так-то уж много.  Однако согласиться с этим я не мог.
И почувствовал, как поднимается во мне  раздражение.  Даже порадовался  ему:
сильных эмоций я не переживал уже давненько. Для раздражения были причины. К
своей работе я всегда  относился очень серьезно. Это не бирюльки. Мы рискуем
жизнью  - своей и (порой) подчиненных,  подчиненных и  -  порой -  своей.  И
экономить время на нашем деле способны разве что слабоумные.
     Так  я  и сказал  Лидумсу,  как  только  мы  уселись  в  кузове,  майор
утвердился  рядом с шофером, и мы  тронулись.  Полковник улыбнулся мне самой
обаятельной из своих улыбок.
     -  Дай  я  введу тебя в  курс, -  предложил  он. - Ты еще не все понял.
Стройка  не  городская,  не  областная   -   она   на   контроле  в  Москве.
Государственного значения. Так что, как ты сам разумеешь, Москва будет  жать
на область,  область - на город, а на кого останется жать городу, если не на
нас?
     - Не очень-то. Мы не город и не область, мы - армия.
     -  Светлый  ум! - удивился  Лидумс. - Это  ты точно  уловил,  масенька:
городу мы не подчинены. И даже области. Но нарисуй  себе такую  картинку. На
строителях  и   так  висит   множество  грехов,  они   просто   не  успевают
оправдываться.  Да  что  говорить,  газеты  ты хоть изредка, надо  полагать,
читаешь, не одни же  диссертации коллег... А  тут возникает  ситуация, когда
они хотят, даже больше - когда они готовы работать, а им не дают. Кто? Мы. В
нашем деле  они  не разбираются,  да и не  желают. Они  напишут  слезницу  в
горком. Горком обратится  в  обком,  если понадобится, то  есть, если сам не
сможет придать нам требуемое ускорение. Армия, конечно, сила,  но ведь и они
собираются  строить  не  пивной  бар  ...  Поэтому их  примут,  выслушают  и
постараются  помочь на  любом уровне, особенно  когда  поймут, что помощь не
касается рабочей силы,  фондовых  материалов  и отношений с  поставщиками, а
просят они всего лишь возможности  начать работу. Значит, на помощь к ним  с
удовольствием придет всякий, к кому  они обратятся. Конечно, никто не станет
навязывать нам  готовых  выводов;  но  секретарь горкома  обратится в обком,
первый секретарь обкома - к  командующему округом,  а они оба -  члены ЦК и,
следовательно, наш командующий - не только военачальник,  но и  политический
деятель, - и отмахнуться от  этого вопроса,  сказав: "Моим офицерам виднее",
не сможет.  Он вызовет  нас и даст срок, скорее маленький, чем большой, а мы
люди военные, и  спорить  с  командующим нам не  положено,  да  и смысла  не
имеет...   И  мы,   составившие  развернутые,  на  много  дней  рассчитанные
диспозиции по принципу "Эрсте колонне марширт...", сами того, может быть, не
ощущая,  н