ий вопрос на этом свете.
Здесь никого не было, кроме меня. Джейн погибла уже больше месяца назад, и
хотя я не хотел об этом думать, но вынужден был постоянно помнить про это,
все время вспоминать ее  последние  секунды  жизни,  как  в  автомобильных
катастрофах,  которые  часто  показывают  по  телевизору,  где  безвольные
манекены вылетают через переднее стекло. Только здесь были не манекены,  а
Джейн и наш еще не родившийся ребенок.
     Я вошел в дом.  Не  подлежало  сомнению,  что  атмосфера  изменилась;
казалось, за время моего  отсутствия  кто-то  немного  переставил  мебель.
Сначала я подумал; черт, я  был  прав,  сюда  кто-то  вломился.  Но  часы,
стоявшие в  холле,  по-прежнему  тикали  с  тошнотворным  однообразием,  а
картина XVIII века, изображающая охоту на лис,  висела  на  своем  обычном
месте. Джейн  подарила  мне  эту  картину  на  Рождество;  сентиментальная
шуточка, напоминание  об  обстоятельствах,  при  которых  мы  встретились.
Помню, в тот день я хотел поиграть ей на охотничьем роге, исключительно из
петушиного хвастовства, но смог  лишь  затрубить  громко,  бессмысленно  и
страшно неэлегантно, как если бы пернул гиппопотам. До сих пор я еще слышу
ее веселый смех.
     Я запер за собой дверь и пошел наверх, в спальню, чтобы переодеться в
сухую одежду. Меня постоянно преследовало неприятное ощущение, что  кто-то
был здесь, касался моих вещей, брал их в руки и снова клал на место. Я был
уверен, что положил расческу на  стол,  а  не  на  ночной  столик.  А  мой
будильник остановился.
     Я натянул синий  свитер  с  высоким  воротником  и  джинсы,  а  потом
спустился вниз и налил себе остатки "Шивас Регал". У меня  было  намерение
купить в Салеме бутылку чего-нибудь покрепче, но из-за Эдварда Уордвелла и
этой истории с картиной совсем забыл зайти в магазин. Я  залпом  проглотил
виски и пожалел, что больше нет.  Может,  позже,  когда  будут  исправлены
прохудившиеся небеса, я пройдусь до Грейнитхед и куплю пару бутылок вина и
несколько порций готового обеда, например, лазаньи. Я уже смотреть не  мог
на эскалопы Солсбери, даже под угрозой  пыток.  Эскалопы  Солсбери  -  без
сомнения самая отвратительная и невкусная еда во всей Америке.
     И именно в этот момент я снова услышал шепот, как будто где-то в доме
двое шушукались  обо  мне  вполголоса.  С  минуту  я  сидел  неподвижно  и
вслушивался, но чем больше я напрягал слух, тем отчетливее слышал лишь шум
ветра или звон воды в желобах водостока. Наконец я встал, вышел в  холл  с
пустым стаканом в руке и закричал:
     - Эй!
     Никакого ответа. Лишь непрестанный стук ставней за окнами. Только вой
ветра и отдаленный шум моря. "Извечный шепот все звенит на мрачных берегах
морей". Снова Китс. Я чуть не выругал Джейн за этого ее Китса.
     Я вошел в библиотеку. В ней было холодно и сыро. Под большой латунной
лампой, которая когда-то висела в каюте капитана Генри Принса  на  корабле
"Астроя II", находился столик, заваленный письмами, счетами  и  каталогами
аукциона прошлого месяца. На подоконнике стояло пять или шесть  фотографий
в рамках. Джейн в день получения диплома. Джейн и я в  саду  перед  домом.
Джейн с родителями. Джейн и я  перед  гостиницей  в  Нью-Хемпшире.  Джейн,
щурящая глаза на зимнем солнце. По очереди я брал их в руки  и  с  грустью
рассматривал.
     Однако было в  них  что-то  удивительное.  Каждая  выглядела  немного
иначе, чем я помнил. Я был уверен, что в тот день, когда я сфотографировал
Джейн в саду, она стояла на тропинке, а не на лужайке - она недавно купила
себе новые замшевые туфельки цвета вина и не хотела  их  испортить.  Кроме
того, я заметил кое-что еще. В темном, оправленном в свинец  стекле  окна,
примерно в пяти или шести футах за спиной Джейн,  я  заметил  удивительное
светлое пятно. Это могла быть лампа или обычное  отражение  света,  однако
это пятно тревожно напоминало бледное женское лицо с ввалившимися глазами,
которое мелькнуло в окне так быстро, что аппарат не  успел  его  отчетливо
зафиксировать.
     Я знал, что в тот день здесь не было никого, кроме меня  и  Джейн.  Я
очень внимательно обследовал фотографию, но так и не смог установить,  чем
являлось это пятно.
     Я еще раз просмотрел все фотографии.
     Трудно определить, почему, но у меня было впечатление,  что  на  всех
снимках люди и предметы были смещены. Незначительно, но заметно. Например,
я  когда-то  сфотографировал  Джейн  около  памятника   Джонатану   Поупу,
основателю пристани Грейнитхед и "отцу торговли чаем". Я был уверен,  что,
когда в последний раз смотрел на эту фотографию, Джейн  стояла  справа  от
памятника, а теперь она находилась слева от него. Фотография явно не  была
перевернута при печатании, поскольку надпись "Джонатан Поуп" шла на снимке
как положено, слева направо. Я повнимательнее присмотрелся  к  фотографии,
потом  отвел  ее  подальше  от  глаз,  но  так  и   не   заметил   никаких
подозрительных следов. Кроме изменившегося положения Джейн, я  открыл  еще
один  тревожный  факт:  казалось,  кто-то  пробежал  перед   аппаратом   и
отвернулся в ту секунду, когда щелкнул затвор. Это могла  быть  женщина  в
длинном коричневом платье или длинном коричневом плаще. Ее лицо получилось
на фотографии смазанным, но были видны темные ямы глаз  и  невыразительная
полоска губ.
     Неожиданно я задрожал от страха. То ли смерть Джейн потрясла меня  до
такой степени, что у меня появились галлюцинации и я постепенно  сдвигался
по фазе, то ли дом на Аллее Квакеров был  безумным,  его  заселило  чье-то
ледяное присутствие, какая-то могучая, чужая и сверхъестественная сила.
     Где-то в доме тихо закрылась  дверь.  Так  закрывает  двери  сиделка,
выходя из комнаты смертельно больного пациента.
     На одну ужасную секунду мне показалось, что я слышу  чьи-то  шаги  на
лестнице. Спотыкаясь, я выбежал в холл. Там никого не было. Никого,  кроме
меня и мучающих меня воспоминаний.
     Я вернулся в библиотеку. На столике лежала фотография  Джейн  в  саду
перед домом. Я еще раз взял ее в руки и присмотрелся, морща брови.  В  ней
также было что-то неладное, но я никак не мог понять, что же именно. Джейн
улыбалась мне, как обычно; дом за ее спиной выглядел совершенно нормально,
если не считать бледного отражения в стекле. Но что-то все же  изменилось,
что-то было не так. Мне казалось, что  Джейн  не  стоит  на  лужайке,  что
кто-то поддерживает ее сзади, так, как на ужасных полицейских фотографиях,
представляющих жертв убийства. С фотографией в руке я  подошел  к  окну  и
выглянул в сад.
     Фотография, похоже, делалась во второй половине дня, поскольку солнце
висело низко над горизонтом и на земле лежали удлиненные тени. Тень  Джейн
доходила до середины  тропинки,  поэтому,  хоть  она  и  стояла  какими-то
десятью футами дальше, за лавровой живой изгородью, скрывавшей ее ноги,  я
мог точно определить, где во время съемки стояла моя жена.
     Я переворачивал фотографию и так и сяк, сравнивая ее с  расположением
сада. Постепенно меня охватило такое отчаяние,  что  я  был  готов  биться
головой о стекло. Ведь это же было НЕВОЗМОЖНО!!!  Это  было  совершенно  и
абсолютно НЕВОЗМОЖНО!!! Однако я держал в руках доказательство  обратного:
эту иронически усмехающуюся фотографию.  Это  было  невозможно,  однако  и
неоспоримо.
     На фотографии Джейн стояла в единственном месте сада, где не  мог  бы
стоять ни один человек: на креплении садовых качелей.



                                    6

     Я  стремглав  вылетел  из  дома  и  понесся  по  аллее  между  рядами
сотрясаемых ветром тисов. Я добежал до главного грейнитхедского  шоссе,  а
потом  свернул  на  северо-восток,  к  торговому  центру,  где  начинались
деревенские постройки. Отрезок пути туда-обратно был порядочным, мили три,
но я обычно  ходил  пешком,  поскольку  только  так  я  мог  хоть  немного
размяться. А сейчас я желал еще промокнуть и промерзнуть, чтобы увериться,
что еще не свихнулся и что  дождь  и  ветер  вокруг  меня  истинны,  а  не
порождения моего бреда. Откуда-то справа донесся собачий  лай,  упорный  и
действующий на нервы, как визг  непослушного  ребенка.  Потом  неожиданный
порыв ветра подхватил сухие листья, так что они  завертелись  перед  моими
глазами. В такие  ночи  с  домов  слетают  крыши,  ломаются  телевизионные
антенны и на дороги падают деревья. В такие ночи тонут  корабли  и  гибнут
моряки.  Дождь  и  ветер.  Жители  Грейнитхед  называют  их  "дьявольскими
ночами".
     Я бежал мимо домов моих соседей. Скромный домик с двускатной  крышей,
принадлежащий миссис Хараден. Живописная беспорядочная  усадьба  Бедфордов
со множеством балконов и  обнесенных  оградой  клумб.  Суровая  готическая
вилла под номером семь, где жил Джордж  Мартин.  В  домах  было  светло  и
тепло, мигали экраны телевизоров,  люди  ужинали;  и  каждое  окно  в  эту
холодную дождливую ночь было как воспоминание о счастливом прошлом.
     Я чувствовал себя одиноким и очень перепуганным, а когда  приблизился
к шоссе, то меня охватило предчувствие,  что  кто-то  за  мной  идет.  Мне
пришлось собрать всю свою храбрость, чтобы  оглянуться.  Но...  слышны  ли
чьи-то шаги? Не затаил ли кто-то дыхание? Не покатился ли камень,  задетый
чьей-то нетерпеливой ногой?
     Я долго брел под  дождем  и  ветром  по  главной  дороге,  ведущей  к
торговому центру Грейнитхед. Мимо меня проехало несколько автомобилей,  но
ни один из них не задержался, чтобы подвезти меня, и я тоже не пытался  их
задерживать. Не считая этого, дорога была пуста, только перед домом  Уолша
трое молодых людей в непромокаемых куртках снимали с изгороди вывороченное
из земли поваленное дерево. Один из них заметил:
     - Как хорошо, что мы не выплыли сегодня вечером.
     А я  как  раз  припомнил  песенку,  любопытную  песенку  из  "Старого
Салема":

                     Но нашим уловом был лишь скелет,
                     Что сердце сжимает в зубах.

     Еще через минуту я увидел огни  фонарей  на  автостоянке  у  лавки  и
красную светящуюся надпись: "Открыто с 8 утра до 11 вечера".  Витрина  вся
запотела,  но  внутри  можно  было  различить  яркие   цвета   современной
действительности и нескольких покупателей. Я открыл дверь, вошел  и  вытер
ноги о половичок.
     - Как плавалось, мистер Трентон? - вскричал Чарли Манци из-за стойки.
Чарли был веселым  толстяком  с  большой  копной  черных  курчавых  волос,
способным, однако, на самое злобное ехидство.
     Я поспешно стряхнул воду с плаща, дрожа, как промокший пес.
     - Я как раз всерьез задумался, не  стоит  ли  сменить  автомобиль  на
каноэ из бересты, - заявил я. - Здесь ведь самое дождливое место  на  всем
Божьем свете.
     - Вы так думаете? - бросил Чарли, нарезая салями, -  на  Гавайях,  на
горе Байлеале, кажется, выпадает четыреста  шестьдесят  дюймов  осадков  в
год. Что в десять раз больше, чем здесь. Так что не жалуйтесь.
     Я забыл, что хобби  Чарльза  -  рекорды.  Метеорологические  рекорды,
бейсбольные, рекорды высоты, скорости и тучности, рекорды в поедании дыни,
стоя на голове. Жители холма Квакеров знали, что в присутствии Чарли Манци
никогда нельзя называть что бы то ни было наилучшим или наихудшим в мире -
Чарли всегда мог доказать, что  это  не  так.  Самая  низкая  температура,
зафиксированная  на  североамериканском  континенте  составляет  минус  81
градус по Фаренгейту, и было это в местности Сноу на Юкконе в  1947  году,
так что не пытайтесь убедить Чарли, будто нынешняя ночь - "наверно,  самая
холодная ночь в истории Америки".
     Для хозяина чрезвычайно многопрофильной лавки Чарли  был  дружелюбен,
болтлив и любил пошутить с клиентами. По существу,  веселые  перебранки  с
Чарли  главным  образом  и  привлекали  клиентов  в   его   грейнитхедский
магазинчик - если не считать той мелочи, что для многих из  них  это  была
ближайшая лавка в округе.  Некоторые  клиенты  отправляясь  за  покупками,
заранее подготовив, что скажут Чарли, надеясь, что одержат над  ним  верх.
Но редко кто побеждал его. Чарли прошел трудную  школу  издевательств  еще
давно, когда был толстым и неуклюжим ребенком.
     Несчастное детство и одинокая юность Чарли еще больше  усугубили  его
личную трагедию. Судьба улыбнулась  ему,  и  Чарли  в  тридцать  один  год
встретил и женился на красивой, трудолюбивой учительнице из Биверли. Через
два года ожиданий, несмотря на какие-то гинекологические осложнения,  жена
Чарли родила ему сына, Нийла. Но тут же врач предупредил их, что следующая
беременность может убить миссис Манци, поэтому Нийл должен  оставаться  их
единственным ребенком.
     Они  оба  так  обожествляли  сына,  что  в  Грейнитхед  даже   начали
сплетничать - дескать, "если они так будут развращать парня, то совершенно
его испортят", резюмировал эти сплетни старый Томас Эссекс. И надо же было
случиться, что  одним  дождливым  днем  на  салемской  Бридж-стрит  Нийла,
едущего на новехоньком мотоцикле, подарке родителей на  восемнадцатилетие,
занесло, и он врезался головой в  борт  проезжавшего  грузовика.  Он  умер
через пятнадцать минут.
     Созданный каторжным  трудом  рай  Чарли  рассыпался  на  куски.  Жена
бросила его, то ли потому, что не могла видеть, как он страшно  горюет  по
сыну, то ли потому, что не могла дать ему других детей. Так что у него  не
осталось ничего, кроме лавки, клиентов и воспоминаний.
     Мы с Чарли часто разговаривали о том, что с нами  случилось.  Иногда,
заметив, что я особенно подавлен, он приглашал меня в маленькую  подсобку,
обвешанную заказами клиентов и  японскими  порнографическими  календарями,
наливал мне стакан виски и рассказывал,  что  он  чувствовал,  узнав,  что
Нийла больше нет. Он советовал мне, как с этим справиться, как смириться и
научиться  жить  заново.  "Не  давай  себя  уговорить,  что   не   следует
переживать. Это неправда. Не давай себя уговорить, что легче забыть о том,
кто уже умер, чем о том, кто бросил, - и это неправда".  Мне  припомнились
эти его слова, когда, промокший и замерзший, я стоял  в  его  лавке  в  ту
бурную мартовскую ночь.
     - Чего вы ищете, мистер Трентон?  -  спросил  он  меня,  одновременно
взвешивая кофе в зернах для Джека Уильямса с бензоколонки.
     - Главным образом, спиртное. Я подумал, что как раз  в  такую  погоду
пригодится что-нибудь для разогрева.
     - Ну, тогда вы знаете, где оно стоит, - сказал Чарли, махнув  пакетом
с кофе в сторону прохода между полками.
     Я купил бутылку "Шивас", две бутылки замечательного  вина  "Стоунгейт
Пино Нуар" и несколько бутылок минеральной  воды  "Перье".  Я  вытащил  из
холодильника лазанью, замороженного омара и  несколько  пачек  приправ.  У
прилавка я еще взял половину булки.
     - Это все? - спросил Чарли.
     - Все, - кивнул я.
     Он начал набирать цены на клавиатуре кассы.
     - Знаете что, - бросил он, - вам надо лучше питаться.  Вы  теряете  в
весе, а это вредно. Скоро вы будете выглядеть как тросточка Джин  Келли  в
"Песенке дождя".
     - А насколько похудели вы? - спросил я. Мне не надо  было  объяснять,
когда.
     Он улыбнулся.
     - Я вообще не похудел.  Не  потерял  ни  грамма.  Наоборот,  прибавил
двенадцать фунтов. Когда я чувствовал себя угнетенным,  я  съедал  большую
тарелку макарон с соусом из моллюсков.
     Он открыл две коричневые бумажные сумки и начал паковать мои покупки.
     - Толстый? - пробурчал он. - Жаль, вы меня не видели тогда.  "Великий
Чарли".
     Я наблюдал, как он укладывает мои покупки, а потом спросил:
     - Чарли, не рассердитесь, если задам один вопрос?
     - Смотря какой.
     - Да вот, хотел спросить, было ли у  вас  после  смерти  Нийла  такое
ощущение...
     Чарли внимательно смотрел на меня, но молчал. Он ждал, в то время как
я пытался найти слова, чтобы описать  свои  недавние  переживания  и  хоть
косвенно узнать, не появились ли у меня галлюцинации, не  свихнулся  ли  я
или я просто так сильно переживаю свой траур.
     - Спрошу иначе. Было ли у вас когда-нибудь такое чувство, будто  Нийл
все еще с вами?
     Чарли облизал губы, словно чувствовал на  них  вкус  соли.  Потом  он
заговорил:
     - Это и есть ваш вопрос?
     - Ну, скорее, это частично вопрос, а частично признание.  Но  если  у
вас когда-нибудь было такое чувство... то есть, не казалось  ли  вам,  что
он, может, и не совсем...
     Чарли всматривался в меня, наверно, целую  вечность.  Но  наконец  он
опустил взгляд, склонил голову, посмотрел на свои мясистые  руки,  лежащие
на прилавке.
     - Видите эти руки? - спросил он, не поднимая головы.
     - Вижу, конечно. Это добрые руки. Сильные.
     Он поднял их вверх. Большие  красные  куски  бекона,  заканчивающиеся
толстыми ороговевшими пальцами.
     - Я должен был их себе отрубить,  эти  чертовы  руки,  -  сказал  он.
Впервые я услышал, чтобы Чарли ругался, и волосы у меня на загривке  стали
дыбом. - Все, чего коснулись эти руки, превращалось в дерьмо. Король Мидас
наоборот. Была же такая песенка, да? "Я король Мидас наоборот".
     - Я никогда ее не слышал.
     - Но это правда. Только взгляните на эти руки.
     - Крепкие, - повторил я. - И ловкие.
     - О, да, конечно. Крепкие и ловкие. Но  недостаточно  крепкие,  чтобы
притащить назад мою жену, и недостаточно ловкие, чтобы воскресить сына.
     - Нет, - поддакнул я, смутно сознавая, что уже дважды за  сегодняшний
день услышал о восстании из мертвых. В конце концов,  мы  не  очень  часто
слышим  это  выражение,  разве  что  в  воскресные  утра  по   телевизору.
"Восстание из мертвых" для меня всегда  было  связано  с  запахом  кожаной
обуви, поскольку отец объяснял мне про это в сапожной  мастерской,  где  я
помогал ему. Восстание из мертвых на небе для  праведников,  восстание  из
мертвых перед судом для грешников. В детстве я  долго  не  понимал  смысла
этих слов, поскольку отец старался привить мне христианскую мораль  весьма
своеобразными методами. "Я выдублю тебе шкуру, если в  день  восстания  из
мертвых найду тебя среди грешников", - говаривал он.
     Я помолчал еще немного, а потом заговорил:
     - У вас никогда не было чувства, что... ну, в общем, вам  никогда  не
казалось, что Нийл иногда к вам возвращается? Что он  говорит  с  вами?  Я
спрашиваю только потому, что у  меня  самого  было  такое  чувство  и  мне
интересно, не...
     - Возвращается ко мне? - повторил Чарли. Его голос был  необыкновенно
тих. - Ну, ну. Возвращается ко мне.
     - Послушайте, - сказал я.  -  Не  знаю,  не  свихнулся  ли  я,  но  я
постоянно слышу, что кто-то зовет меня, шепчет мое имя голосом Джейн.  Мне
кажется, что в доме кто-то есть. Это трудно объяснить. А прошлой  ночью  я
мог бы поклясться, что слышу ее пение. Вы думаете, все  это  нормально?  Я
хочу сказать, с вами это бывало? Вы слышали голос Нийла?
     Чарли смотрел на меня с таким выражением, будто хотел что-то сказать.
Секунду он казался неуверенным и озабоченным. Но неожиданно он  улыбнулся,
поставил передо мной сумки с покупками, покачал головой и сказал:
     - Никто не возвращается, мистер Трентон. Каждый, кто потерял дорогого
человека, убеждается в этом на собственном опыте. Оттуда нет возврата.
     - Конечно, - поддакнул я. - Все равно, спасибо, что выслушали. Всегда
хорошо с кем-то поговорить.
     - Вы просто устали  и  измучились.  У  вас  разыгралось  воображение.
Почему бы вам не купить снотворное - например, найтол?
     - У меня еще осталась куча таблеток нембутала от доктора Розена.
     - Ну так принимайте их и получше питайтесь. От мороженых продуктов от
вас останется только кожа да кости.
     - Хватит, Чарли, ты же не его мать, - вмешался Ленни Данартс,  хозяин
магазина подарков - он нетерпеливо ждал, чтобы его обслужили.
     Я взял с полки программу телевидения, помахал на прощание Чарли  и  с
кучей покупок побрел к выходу. Все еще дуло, но дождь как  будто  утих.  Я
чувствовал свежий запах моря и влажной каменистой земли. Обратный  путь  -
до