колебался, потом все же  решил  заварить
себе чашечку чая. Пара  таблеток  аспирина  также  должна  мне  помочь.  Я
подошел к плите, где стоял чайник, и к своему крайнему  удивлению  увидел,
что из его носика выходит тонкая струйка пара.
     Кончиками пальцев я коснулся крышки. Она была горячая. Я  отскочил  и
подозрительно уставился на чайник.  Мое  собственное  лицо,  отраженное  в
нержавеющей стали, уставилось на меня с таким же подозрением. Я и в  самом
деле хотел вскипятить чайник, но действительно ли я  поставил  его?  Я  не
этого припомнить. Однако, в таком случае, вода должна была закипеть минуты
через две-три, и чайник что, выключился автоматически?
     Возможно, я сам его и выключил. Просто  я  был  чересчур  измучен.  Я
полез в буфет за чашкой и блюдцем. И тогда я услышал снова,  на  этот  раз
совершенно отчетливо, то же тихое пение. Я застыл,  напряг  слух,  но  все
стихло. Я вынул чашку, блюдце и сахарницу, а потом включил  чайник,  чтобы
еще раз вскипятить воду.
     Может, неожиданная смерть Джейн задела меня больше, чем  я  сознавал?
Может, каждый, кто потеряет  близкого  человека,  переживает  удивительные
видения и иллюзии? Юнг ведь говорил о коллективном подсознании,  сравнивая
его с морем, в котором мы все плаваем. Может, каждый умирающий ум  создает
на поверхности этого моря волну, которую  чувствуют  все,  но  особенно  -
самые близкие.
     Вода уже почти кипела, когда блестящая поверхность  чайника  медленно
начала запотевать - так, будто температура воздуха резко  упала.  Но  ночь
была холодной, поэтому я не очень удивился. Я пошел на другой конец кухни,
принести старую жестянку с чаем. Когда  я  возвращался,  пару  секунд  мне
казалось, что на запотевшей поверхности чайника я вижу какие-то буквы, как
будто написанные пальцем. Но тут вода закипела, чайник выключился,  и  пар
исчез. Я внимательно осмотрел чайник,  разыскивая  какие-нибудь  следы.  Я
наполнил чашку и еще раз включил чайник, чтобы проверить, не  появятся  ли
буквы снова. Проявилась какая-то каракатица, напоминающая букву  "С",  еще
какой-то знак, похожий на "П", и ничего больше. Без сомнения,  я  медленно
сдвигался по фазе. Я унес чай в гостиную и сел у еще теплого камина, отпил
глоток и попробовал рассуждать логически.
     Это не могли быть буквы. Чайник наверняка был грязным,  и  на  жирных
местах пар конденсироваться не мог. Я не из тех, кто  верит  в  вертящиеся
столики, самопишущие блюдца и контакты с иным миром. Я не верил в духов  и
прочий оккультный вздор: психокинез, передвигание пепельниц силой  воли  и
так далее. Я не имел ничего против людей, которые верят в такое, но сам не
верил. Вообще. Мне никогда не было присуще бездумное отрицание сразу  всех
сверхъестественных явлений; может, другие и сталкивались иногда  с  чем-то
таким, но я нет.  И  от  всей  души  молился,  чтобы  со  мной  такого  не
случилось.
     Прежде всего я не хотел допускать  мысли,  что  мой  дом  может  быть
одержим, особенно духом кого-то, кого я знал. Особенно,  храни  меня  Бог,
духом Джейн.
     Я сидел в гостиной, не смыкая глаз, потрясенный, глубоко  несчастный,
пока часы в коридоре не пробили пять. Наконец суровый  североатлантический
рассвет заглянул в окна и выкрасил все  в  серый  цвет.  Ветер  стих,  дул
только холодный бриз. Я вышел через задние двери и прошествовал босиком по
траве, покрытой росой, одетый только в халат и старую куртку  на  меху.  Я
остановился у садовых качелей.
     Видимо, был отлив, поскольку далеко  над  проливом  Грейнитхед  чайки
начали  охоту  за  моллюсками.  Их  крики  напоминали  голоса  детей.   На
северо-западе я видел все еще мигающий маяк на острове  Винтер.  Холодное,
фотографическое утро. Картина мертвого мира.
     Качелям было уже лет семьдесят или восемьдесят. С виду они напоминали
кресло с широкой резной спинкой. На спинке  кто-то  вырезал  солнце,  знак
Митры и слова: "Все постоянно, кроме Солнца", которые, как открыла  Джейн,
были цитатой из Байрона.  Цепи  крепились  к  чему-то  вроде  перекладины,
теперь уже почти невидимой, поскольку тот, кто годы назад  сделал  качели,
посадил рядом с ними яблоньку, и  со  временем  сучковатые  ветки  старого
дерева полностью скрыли из вида  верх  качелей.  Летом  же,  когда  кто-то
качался на качелях, цветы яблони осыпали его, как снег.
     Качели (рассказывала Джейн, качаясь и напевая) были игрушкой шутов  и
жонглеров,  средневековым  безумием,  напоминающим   экстатические   танцы
дервишей. Ей приходили в голову жонглеры,  фокусники,  маскарад  и  свиные
пузыри на  посохах;  она  твердила,  что  раньше  таким  образом  вызывали
дьяволов и упырей. Помню, как я смеялся  над  ней  тогда;  а  в  то  утро,
одиноко стоя в саду, поймал себя на мысли, что мои глаза невольно движутся
вдоль невидимой дуги, которую когда-то описывали качели вместе  с  сидящей
на них Джейн. Теперь качели висели неподвижно, покрытые  росой,  и  их  не
могли привести в движение ни утренний бриз, ни мои воспоминания.
     Я сунул руки в карманы куртки. Похоже, шел очередной  светлый  свежий
атлантический день, дьявольски холодный, но тихий.
     Я легко толкнул качели, цепи звякнули, но даже когда я толкнул их еще
раз, сильней, я не мог извлечь из цепей такие же звуки,  как  те,  которые
слышал ночью. Мне пришлось бы  сесть  на  качели,  ухватиться  покрепче  и
качаться изо всех сил, почти касаясь ногами нижних  ветвей  яблони,  чтобы
воспроизвести то выразительное "скрип-скрип".
     Я медленно прошел через весь сад и посмотрел  на  круто  спускающуюся
вниз Аллею Квакеров, ведущую к деревне Грейнитхед. В рыбачьей деревне  уже
дымили две или три трубы. Дым  улетал  на  запад,  в  направлении  Салема,
очертания которого были отчетливо видны на  фоне  неба  с  другой  стороны
залива.
     Я вернулся домой,  выискивая  по  пути  примятую  траву,  следы  ног,
какое-то доказательство того, что ночью кто-то побывал  в  моем  саду.  Но
ничего не нашел. Я вошел в кухню, оставив двери открытыми, приготовил себе
очередную чашку чая и съел три кокосовых пирожных. Я чувствовал  себя  без
вины виноватым, поскольку это был весь мой завтрак. Джейн всегда  готовила
мне ветчину, яичницу или сметану. Я забрал чашку  чая  с  собой  наверх  и
пошел в ванную бриться.
     Мы поставили у себя в ванной комнате  огромную  викторианскую  ванну,
которую спасли из заброшенного дома  в  Свомпскотте  и  украсили  большими
латунными кранами. Над ванной висело настоящее  парикмахерское  зеркало  в
овальной раме  из  инкрустированного  дерева.  Я  посмотрел  в  зеркало  и
убедился, что выгляжу довольно неплохо для того, кто  почти  всю  ночь  не
спал - не просто не спал, но и переживал муки  страха.  Потом  я  отвернул
краны и наполнил ванну горячей водой.
     Лишь когда я поднял  голову,  начиная  вытираться,  я  увидел  буквы,
нацарапанные на зеркале. По крайней мере, мне это показалось буквами, хотя
с таким же успехом  могло  быть  и  просто  стекающими  каплями  влаги.  Я
присмотрелся к ним поближе, одновременно перепуганный и увлеченный. Я  был
уверен, что различаю  "С",  "П"  и  "А",  но  оставшихся  так  и  не  смог
прочитать.
     С, запотевшая поверхность, П, запотевшая поверхность, А. Что  бы  это
могло значить? СПАСИ МЕНЯ? СПАСЕНИЕ?
     Неожиданно я  заметил  в  зеркале  какое-то  движение.  Что-то  белое
мелькнуло в дверях ванной комнаты за моей спиной. Я развернулся и  немного
слишком громко спросил:
     - Кто там?
     Потом на негнущихся ногах я вышел на  лестничную  площадку  и  окинул
взглядом темные резные ступени,  ведущие  в  холл.  Там  никого  не  было.
Никаких шагов, никакого шепота, никаких таинственно закрывающихся  дверей,
ничего подобного. Только небольшая  картина  Эдварда  Хикса,  изображающая
моряка, который глазел на меня с тем  телячьим  выражением  лица,  которое
было так характерно для всех портретов кисти Хикса.
     Никого здесь не было. И все же, впервые с тех пор, как  мне  пришлось
взглянуть в лицо одиночеству и страданию, впервые за целый  месяц  я  тихо
прошептал:
     - Джейн?



                                    2

     Уолтер Бедфорд сидел  за  большим,  обитым  кожей  столом.  Его  лицо
наполовину загораживал зеленый абажур лампы.
     - В следующем месяце я уезжаю вместе с женой, - говорил  он.  -  Пара
недель на Бермудах позволит ей  прийти  в  себя  и  восстановить  душевное
равновесие, примириться со всем  этим.  Я  должен  был  подумать  об  этом
раньше, но, сам понимаешь, теперь, когда старый Виббер слег...
     - Очень жаль, что она так переживает, - пробубнил я в ответ. - Если я
могу хоть чем-то помочь...
     Мистер Бедфорд покачал головой. Для него и его жены, Констанс, смерть
Джейн стала величайшей трагедией их жизни. По-своему даже  более  тяжелой,
чем смерть их второго  ребенка,  Филиппа,  брата  Джейн,  умершего  еще  в
детстве, в возрасте пяти лет, от паралича. Мистер Бедфорд сказал мне,  что
когда Джейн погибла, то он чувствовал себя  так,  будто  Господь  Бог  его
проклял. Его жена переживала еще больше и почему-то считала, что именно  я
накликал на них эту беду.
     Хотя один из младших компаньонов юридической фирмы "Бедфорд и Виббер"
предложил проследить за похоронами Джейн и исполнением ее последней  воли,
мистер Бедфорд с непонятным мазохизмом заупрямился, настаивая на том,  что
сам проследит за всеми подробностями. Я понимал его. Джейн была так  важна
для всех нас, что тяжело было смириться с ее утратой. И еще  тяжелее  было
осознать, что придет день, когда мы ни разу о ней не вспомним.
     Ее похоронили на исходе морозного февральского дня  на  Кладбище  Над
Водой в Грейнитхед,  в  возрасте  двадцати  восьми  лет,  вместе  с  нашим
неродившимся сыном, а надпись на ее надгробии гласила: "Укажи мне дорогу к
прекрасной звезде".
     Миссис  Бедфорд  не  соизволила  даже  взглянуть  на  меня  во  время
церемонии похорон. В ее глазах я был наверняка  хуже  убийцы.  У  меня  не
хватило храбрости убить Джейн самому, своими руками. Вместо этого,  по  ее
мнению, я согласился на то, чтобы судьба сделала за меня  грязную  работу.
Судьба была моим наемным убийцей.
     Я  познакомился  с  Джейн   случайно,   при   довольно   удивительных
обстоятельствах - на охоте на лис около  Гринвуда,  в  Северной  Каролине,
менее двух лет назад, хотя теперь мне казалось, что с тех пор  прошло  уже
двадцать  лет.  Мое  присутствие  было   обязательным,   поскольку   охота
происходила на  территории  в  тысячу  двести  акров  владений  одного  из
наиболее влиятельных клиентов моего работодателя. Джейн же  появилась  там
потому, что  ее  пригласила  подружка  из  Уэлсли-колледж,  обещая  острые
ощущения и "крещение кровью". Крови не было, лисы разбежались. Но позже, в
элегантном колониальном доме, мы сидели с Джейн в тихой гостиной на втором
этаже, утопая в необыкновенных итальянских креслах, пили  шампанское  -  и
влюбились друг в друга. Джейн обожала Китса. Цитата из Китса и была на  ее
надгробии.

                         Смертельно бледных королей
                         И рыцарей увидел я.

     Вроде бы  нас  ничто  друг  с  другом  не  связывало:  ни  среда,  ни
образование, ни общие знакомые. Я  родился  и  вырос  в  Сент-Луисе,  штат
Миссури. Мой отец был сапожником, хозяином магазина с обувью,  и  хотя  он
сделал все, чтобы обеспечить мне лучшее образование - "Мой  сын  не  будет
всю  жизнь  заглядывать  людям  под  подошвы",  -  все  же   я   оставался
неисправимым провинциалом. Когда  мне  говорят  о  Чилликоте,  Колумбии  и
Сиу-Фоллс, эти названия западают  мне  в  сердце.  Я  изучал  экономику  в
Вашингтонском  университете  и  в  возрасте  двадцати  четырех  лет  нашел
должность  в  торговом  отделе  фирмы  "Мидвестерн  Кемикал   Билдинг"   в
Фергюсоне.
     В возрасте тридцати одного года я занимал пост младшего руководителя,
носил серые костюмы и темные носки,  и  со  мной  всегда  была  свеженькая
"Форчун" в кожаной папке с моими инициалами. Джейн же была  из  уважаемой,
но  не  слишком  богатой  семье,  осевшей  в  Салеме,  штат   Массачусетс,
единственной дочерью и в то время уже единственным ребенком.  Старательные
воспитатели немного  по-старосветски  приучили  ее  к  зажиточности,  даже
определенной утонченности. Вот  такая  местная  Вивьен  Ли.  Джейн  любила
антикварную мебель, картины американских примитивистов и одеяла  домашнего
шитья, но у нее самой не было времени на  шитье,  и  она  очень  мало  что
носила под платьем, а когда  выходила  в  сад,  то  из  принципа  надевала
французские туфельки на высоком каблучке  и  по  щиколотки  погружалась  в
грязь между грядками с капустой.
     - Черт побери, должна же я быть хорошей хозяйкой,  -  повторяла  она,
когда хлеб у нее не хотел подниматься или конфитюры превращались в  густую
жижу. - Но у меня почему-то нет к этому никаких способностей.
     На Новый Год она пыталась приготовить "джека-попрыгуна", традиционное
южное блюдо из ветчины и фасоли,  но  вышло  что-то  напоминающее  красные
резиновые перчатки, смазанные пригорелым клеем. Когда она  подняла  крышку
кастрюли,  мы  оба  смеялись  до  слез,  ведь  в  конце  концов  в  каждой
благополучной семье подобное так и должно кончаться. Однако  потом,  когда
мы уже лежали в постели, она сказала:
     -  Есть  такая  примета,  что   если   на   Новый   Год   не   подашь
"джека-попрыгуна", то потом весь год будут сплошные неудачи.
     Она была не так безнадежна,  как  Хонни  из  кантри-песенки,  которая
разбила автомобиль и голосила над тающим снегом, но вы  наверное  поймете,
что песенка "Хонни" не относилась к числу моих  любимых.  Когда  потеряешь
близкого человека, то всегда бываешь склонен придавать чрезмерное значение
сентиментальной чуши.
     Все закончилось на мосту через  реку  Мистик  под  конец  февраля,  в
слепящую снежную метель, когда Джейн возвращалась  домой  после  визита  к
родителям в Дедхэм и затормозила перед кассой  оплаты  проезда  по  мосту.
Молодая темноволосая  женщина  на  шестом  месяце  беременности  за  рулем
желтого "мустанга" каплевидной формы. В грузовике, который  ехал  за  ней,
подвели гидравлические тормоза.  Грузовик  весил  семнадцать  тонн  и  был
гружен стальными трубами,  предназначенными  для  ремонта  канализационной
сети в Глостере. Джейн вместе с ребенком надело на руль "мустанга".
     Мне позвонили, а я весело прокричал: "Алло!". Тогда мне  и  сообщили,
что Джейн мертва, и всему пришел конец.
     Это ради Джейн меньше года назад я бросил место в "Мидвестерн Кемикал
Билдинг" и переехал в Грейнитхед. Джейн желала  покоя.  Она  тосковала  по
покою, деревенской жизни в старинном окружении. Она тосковала по  детям  и
по Рождеству в кругу семьи, по тому спокойному счастью  из  песенок  Бинга
Кросби, о котором  давно  забыли  современные  обитатели  больших  городов
Америки. Я протестовал, объясняя,  что  я  -  на  пороге  карьеры,  что  я
нуждаюсь в признании, деньгах, сауне и дверях гаража, открывающихся на мой
голос. А она сказала на это:
     - Ты, наверно, шутишь, Джон. Зачем тебе обременять себя всем этим?
     И поцеловала меня в лоб.  Однако  после  переезда  в  Грейнитхед  мне
показалось,  что  у  нас  теперь   больше   вещей   -   часов,   столиков,
кресел-качалок - чем я мог бы себе представить в самых смелых мечтах, даже
больше, чем считал необходимым. Более того, в глубине души я паниковал при
мысли, что я не заработаю в этом году больше денег, чем в прошлом.
     Когда я просил об отставке, на меня смотрели так, будто я заявил, что
являюсь педерастом.  Президент  прочитал  мое  заявление,  потом  прочитал
снова, затем осмотрел его со всех сторон, чтобы окончательно  убедиться  в
его существовании. Потом сказал:
     - Джон, я принимаю твою отставку, но позволю себе привести цитату  из
Горация: "Изменяются небеса, но не души, плывущие через океан".
     - Да, мистер Кендрик, - бесцветно ответил я. Я поехал в  снятый  нами
домик в  Фергюсоне  и  выдул  целую  бутылку  "Шивас  Регал",  прежде  чем
вернулась Джейн.
     - Ты уволился, - заявила она, нагруженная покупками, которых  мы  уже
не могли себе позволить.
     - Я дома и я пьян - значит, я сделал это, - ответил я.
     Через шесть недель мы уже переехали в Грейнитхед, в получасе езды  от
родителей Джейн. А когда пришло лето, мы купили дом у Аллеи  Квакеров,  на
северо-западном берегу полуострова Грейнитхед. Предыдущий  хозяин  был  по
горло  сыт  ветром,  как  сказал  нам  посредник  из  бюро   по   торговле
недвижимостью: с него было довольно морозных зим и обилия моллюсков, и  он
переехал на юг, снял жилье в Форт-Лодердейле.
     Еще две недели спустя, когда  в  доме  все  еще  царил  хаос,  а  мой
банковский счет стал еще более жалким,  мы  сняли  лавку  в  самом  центре
старой деревушки Грейнитхед. Большие окна фасада выходили на площадь,  где
в 1691 году повесили за ноги и сожгли единственную грейнитхедскую ведьму и
где  в  1775  году  британские  солдаты   застрелили   трех   рыбаков   из
Массачусетса. Мы назвали нашу лавку "Морские сувениры" (хотя мать Джейн  в
качестве альтернативного названия предложила "Лом и рухлядь") и открыли ее
с гордостью, истратив перед этим море темно-зеленой краски. Я  не  был  до
конца убежден, что мы заработаем на  жизнь,  продавая  якоря,  корабельные
орудия и мачты, но Джейн рассмеялась и сказала, что  все  обожают  морские
сувениры, особенно люди, которые  никогда  не  плавали,  и  что  мы  будем
богаты.
     Ну что ж, богачами мы не стали,  но  зарабатывали  достаточно,  чтобы
хватало на суп из моллюсков и красное вино, а также на поленья для камина.
Джейн ничего больше и не было нужно. Конечно,  она  хотела  детей,  но  не
прямо сейчас, вот так сразу, а тогда, когда они сами естественным  образом
появятся на свет.
     За короткие месяцы нашей с Джейн жизни и работы в Грейнитхед я сделал
несколько важных для себя открытий. Прежде всего,  я  открыл,  что  любовь
действительно существует, и твердо убедился в том, что до  сих  пор  я  не
понимал и не знал этого.
     Я открыл, что могут означать верность и взаимное уважение. Научился я
и терпимости. В то время отец Джейн  относился  ко  мне  как  к  какому-то
безымянному  мелкому  клерку,   которого   он   вынужден   развлекать   на
торжественном приеме, и время от времени, хоть и с явной неохотой,  угощал
меня рюмочкой домашнего бренди еще 1926 года изготовления,  а  мать  Джейн
буквально содрогалась, когда я входил в  комнату,  и  кривилась,  едва  я,
забывшись, переходил на выразительный сент-луисский говор.  Относилась  же
она ко мне с ледяной вежливостью, что было намного хуже,  чем  откровенная
враждебность. Она прилагала все возможные усилия, чтобы только со мной  не
разговаривать. Например, она спрашивала у Джейн: "Будет ли твой  муж  пить
чай?", хотя я сидел тут  же,  рядом.  Но  Джейн  с  загоревшимися  глазами
отвечала:
     - Не знаю. Сама спроси. Я же не ясновидящая.
     Причина была проста: я не учился в Гарварде, я жил не в  Хьюниспорте,
даже не в Бек-Бей, к тому же я даже не относился ни к  какому  загородному
клубу. Когда Джейн еще была жива,  они  имели  ко  мне  претензии,  что  я
испортил жизнь их ребенку, а когда она погибла, обвиняли меня,  что  я  ее
убил. Они не  винили  водителя  грузовика,  который  должен  был  уступить
дорогу, не винили механика, не проверившего  тормоза.  Они  винили  только
меня.
     Как будто, прости меня, Боже, я сам себя не винил.
     - Я уладил все  денежные  вопросы,  -  сказал  мистер  Бедфорд.  -  Я
заполнил форму номер 1040 и потребовал возмещения  расходов  на  врачебную
помощь в госпитале, хотя было  очевидно,  что  это  бессмысленно.  С  этих
пор... гм... я буду передавать твои счета мистеру Роснеру, если ты  ничего
не имеешь против.
     Я кивнул. Естественно, Бедфорды желали как можно скорее избавиться от
меня, но, конечно же, так, чтобы это не  выглядело  излишней  поспешностью
или