о  силу,  всю  его
яростность. Холод превратил его в съежившееся белое тело, окостеневшее,  с
посинелыми губами на изнуренном лице. А  теперь  Возница  Ледяной  Повозки
заберет его душу.
   И ее душу тоже. Ей бы следовало оставить Лейна его судьбе. Так поступил
бы Крег, и Лейла, и все они. Ведь никакой надежды, что он выживет не  было
с самого начала. Только  не  в  глубокозимье.  В  эту  пору  всякая  жизнь
замирала. В глубокозимье деревья стояли обнаженные и  замерзшие,  трава  и
цветы погибали, животные замерзали или засыпали глубоко под  землей.  Даже
ветроволки и вампиры становились тощими, только крепла  их  свирепость.  И
многие погибали от голода.
   Как погибнет от голода Шон.
   Когда вампир напал на них, они и так уже припоздали на три дня, и  Лейн
вдвое урезал их дневной паек. А в шалашике он совсем ослабел. На четвертый
день он доел свой запас, и Шон делилась с ним своим, держа это от  него  в
тайне. Теперь ее запас почти иссяк,  до  надежного  же  приюта  Каринхолла
оставалось еще две недели тяжелого пути. А две недели глубокозимья требуют
сил, как два года.
   Свернувшись под своим плащом, Шон взвесила, не разжечь ли костер. Огонь
привлечет вампиров - они улавливают тепло на расстоянии в три километра. И
сбегутся, шумно скользя между деревьями - тощие черные тени, выше, чем был
Лейн. Не скрепленная с плотью кожа колышется широкими складками,  маскируя
когти. А что если устроить засаду и  сразить  одного  врасплох?  Взрослого
вампира ей хватит, чтобы добраться до  Каринхолла.  Она  поиграла  с  этой
мыслью во тьме и  с  неохотой  отвергла  ее.  Вампиры  бегут  по  снегу  с
быстротой стрелы в полете, почти не касаясь  лапами  земли,  а  ночью  они
почти невидимы. Зато ее они  хорошо  разглядят  благодаря  теплу,  которое
испускается  ее  телом.  Горящий  костер  только  принесет  ей  быструю  и
относительно безболезненную смерть.
   Шон вздрогнула и крепче сжала рукоятку длинного ножа.  Внезапно  каждая
тень стала вампиром, укрытием,  в  котором  он  затаился  перед  последним
броском, а в свисте ветра она словно различала хлопки их кожи, болтающейся
на бегу.
   Вдруг ее слух поразил  настоящий  громкий  звук  -  пронзительный  вой,
какого она еще никогда не  слышала.  И  тут  же  черный  горизонт  озарило
призрачное голубое сияние, обрисовало черные кости деревьев и  затрепетало
в небе. Шон судорожно вздохнула, ледяной воздух обжег горло. Она поднялась
на ноги, ожидая нападения. И ничего. Мир был холодным, черным, мертвым.  В
нем жил только свет, смутно мерцая в отдалении,  маня,  призывая  ее.  Она
долго смотрела на  него  и  вспоминала  старика  Иона,  страшные  истории,
которые он рассказывал  детям,  когда  они  собирались  у  большого  очага
Каринхолла. "Есть такое,  что  пострашнее  вампиров",  -  говорил  он,  и,
припоминая, Шон опять стала маленькой девочкой - вот она сидит  в  толстом
меховом коврике спиной к огню и слушает, как Ион повествует о призраках, и
живых тенях, и людоедских семьях, обитающих в огромных замках, построенных
из костей.
   Столь же внезапно непонятный свет померк и  исчез,  и  сразу  оборвался
вой. Однако Шон  точно  запомнила,  где  вспыхнул  свет.  Она  взяла  тюк,
закуталась еще и в плащ Лейна, чтобы тепло  лучше  сохранялось,  и  начала
привязывать лыжи к ногам. Она же больше не ребенок, и  свет  этот  не  был
пляской призраков. И, может быть, он знаменует  ей  единственный  шанс  на
спасение. Она схватила палки и заскользила туда.
   Она знала, как опасно быть в пути по ночам. Крег повторял ей это  сотни
раз, да и Лейн тоже. В темноте, которую не рассеивал смутный  свет  звезд,
так легко заблудиться, сломать лыжу, или ногу,  или  шею.  К  тому  же  от
движения выделяется тепло - тепло, которое притягивает вампиров из  глубин
леса. Лучше тихо лежать до зари, прогоняющей ночных хищников в их логова -
так ее учили, так требовали все ее инстинкты. Но теперь было глубокозимье,
и, пока она не двигалась, холод пробирался сквозь самый теплый мех, а Лейн
лежит там мертвый, а ее мучает голод, а свет замерцал так  близко,  маняще
близко! И она пошла к нему, пошла медленно, пошла осторожно, и,  казалось,
в эту ночь на нее было наложено заклятие. Местность вокруг была ровной,  а
снежная пелена такой тонкой, что  не  прятала  ни  корней,  ни  камней,  о
которые она могла бы споткнуться, будь они спрятаны от ее глаз.  Из  мрака
не  выскользнул  ни  единый  ночной  хищник,  и  слышалось  только  легкое
похрустывание наста под ее лыжами.
   Лес по сторонам все больше редел, и час спустя Шон  вышла  на  огромный
пустырь, заваленный каменными плитами и искореженным ржавым металлом.  Она
знала, что это. Ей уже приходилось видеть развалины:  там  прежде  жили  и
вымирали семьи, а их замки и жилища ветшали и рушились. Но только те  были
меньше. Семья, жившая тут, как бы давно это ни было,  когда-то  отличалась
редкой многочисленностью: развалины эти вместили бы сотню Каринхоллов. Она
начала  осторожно  пробираться  между  разбитыми,  припорошенными   снегом
камнями. Дважды ей встречались  почти  целые  строения,  и  оба  раза  она
колебалась, не укрыться ли ей до рассвета в их древних каменных стенах, но
в них не оказалось ничего, что могло бы послужить источником того  сияния,
а потому она после беглого осмотра продолжала идти дальше. Река, к которой
она вскоре вышла, задержала ее немногим  дольше.  С  высокого  берега  она
разглядела остатки двух мостов, в былое время  переброшенных  через  узкое
русло, но они рухнули давным-давно. Однако река замерзла и  перейти  через
нее было нетрудно: в глубокозимье лед выдерживает  любую  тяжесть,  и  она
могла не опасаться полыньи.
   Взбираясь на противоположный крутой берег, Шон обнаружила цветок.
   Он был очень маленьким, на толстом  черном  стебле,  пробившемся  между
двух камней. Ночью она бы его не заметила, но  ее  правая  палка  сдвинула
камень, он со стуком покатился под обрыв, она посмотрела  туда  и  увидела
цветок.
   Он так ее поразил, что она взяла  обе  палки  в  одну  руку,  а  другой
порылась под слоями одежды, решившись рискнуть. Спичка ярко  вспыхнула  на
одно мгновение, но и его оказалось достаточно, чтобы увидеть.
   Цветок, крохотный-прекрохотный, с четырьмя голубыми лепестками,  такими
же бледно-голубыми, какими стали губы  у  Лейна,  когда  он  умер.  Цветок
здесь, живой, растущий на восьмом году глубокозимья, когда  весь  мир  был
мертв.
   Ей  никто  не  поверит,  подумала  Шон.  Вот  разве  отнести  правду  в
Каринхолл. Она сняла лыжи и попыталась сорвать цветок.  Попытка  оказалась
тщетной - такой же тщетной, Как  попытка  похоронить  Лейна.  Стебель  был
крепче проволоки. Несколько минут она стараясь его  сломать  и  сдерживала
слезы, убеждаясь, что у нее ничего не получится. Крег назовет ее  лгуньей,
выдумщицей и еще по-всякому, как он привык ее называть.
   Все-таки она не заплакала,  а  оставила  цветок  и  поднялась  на  верх
обрыва. Там она остановилась.
   Перед ней, простираясь  на  многие  метры,  раскинулось  широкое  поле.
Кое-где громоздились сугробы, а между ними  были  только  каменные  плиты,
открытые ветру и холоду. В центре поля  высилось  здание,  каких  Шон  еще
никогда не видела - огромная пухлая капля на трех черных ногах, в звездном
свете. Оно было точно зверь, присевший  на  задние  лапы.  Ноги,  покрытые
льдом в суставах подогнуты,  напряжены,  словно  зверь  собрался  прыгнуть
прямо в небо. И ноги, и пухлая капля были увиты цветами.
   Цветы и тут, и там, и повсюду. Как обнаружила Шон, едва  отвела  взгляд
от круглого здания;  Они  поднимались  поодиночке  и  группами  из  каждой
трещинки в плитах поля среди снега и  льда,  создавая  темные  островки  в
чистой белой неподвижности глубокозимья.
   Шон прошла между ними к зданию, остановилась у ближней ноги и протянула
руку в перчатке потрогать удивительный сустав. Это был сплошной  металл  -
металл, и лед, и цветы,  как  и  само  здание.  Возле  каждой  ноги  плиты
растрескались на тысячи кусков, словно разбитые неимоверным ударом,  и  из
трещин тянулись лозы - черные  извивающиеся  лозы  -  покрывая  выпуклости
здания, точно паутина летнего ткача. Из черных стеблей вырывались цветы, и
теперь, вблизи, Шон увидела, что они совсем не похожи на цветочки у  реки.
Они играли разными красками, а величиной некоторые были  с  ее  голову.  В
своем бешеном изобилии они как  будто  не  замечали,  что  распустились  в
глубокозимье когда им полагалось быть черными и мертвыми.
   Она пошла вокруг  здания,  ища  вход,  как  вдруг  со  стороны  дальней
холмистой гряды донеслось похлопывание.
   На фоне снега мелькнула узкая тень и словно пропала.  Шон,  вся  дрожа,
быстро отступила к ближней ноге, прижалась к  ней  спиной  и  бросила  тюк
наземь. В левой руке она сжала меч Лейна, в правой - свой длинный нож. Она
стояла так и  кляла  себя  за  эту  спичку,  глупую,  глупую  спичку  -  и
вслушивалась в хлоп-хлоп-хлоп смерти на когтистых лапах.
   Так темно! У нее дрогнула рука, и в тот  же  самый  миг  на  нее  сбоку
бросился сгусток  мрака.  Она  встретила  его  ударом  длинного  ножа,  но
рассекла только кожистую оболочку. Вампир испустил торжествующий визг; Шон
была опрокинута на плиту, и почувствовала,  что  истекает  кровью.  На  ее
грудь навалилась тяжесть, что-то черное, кожистое легло ей на  глаза.  Она
попыталась ударить его ножом и только  тут  сообразила,  что  ножа  у  нее
больше нет. Она закричала.
   Тут же закричал вампир, голова Шон раскололась от боли, глаза ей залила
кровь, она захлебывалась кровью - кровью, и кровь,  и  кровь...  и  ничего
больше.


   Голубизна, одна  голубизна,  туманная  колышущаяся  голубизна.  Бледная
голубизна, танцующая, танцующая, как призрачный свет, мелькнувший в  небе.
Мягкая голубизна, как  цветочек,  немыслимый  цветочек  у  реки.  Холодная
голубизна, как глаза черного Возницы  Ледяной  Повозки,  как  губы  Лейна,
когда Шон в последний  раз  поцеловала  их.  Голубизна,  голубизна...  она
двигалась, не замирая ни на миг. Все было  туманным,  ненастоящим.  Только
голубизна. Долгое время ничего, кроме голубизны.
   Потом музыка. Но туманная  музыка,  каким-то  образом  голубая  музыка,
странная, звонкая, ускользающая. Очень печальная, полная одиночества, чуть
сладострастная. Колыбельная, вроде той, которую напевала старуха  Тесенья,
когда Шон была совсем маленькой - еще до того, как  она  совсем  ослабела,
поддалась болезни, и Крег изгнал ее умирать.  Шон  так  давно  не  слышала
подобных песен. Она знала только музыку, которую Крег  извлекал  из  своей
арфы, а Риис из своей гитары. Она чувствовала, что блаженно успокаивается,
расслабляется, и тело ее превращается в  воду,  ленивую  воду,  хотя  было
глубокозимье, и превратиться ей следовало в лед.
   К ней начали прикасаться мягкие руки -  поднимать  ее  голову,  снимать
личную маску, так что голубое  тепло  овеяло  щеки,  а  потом  они  начали
скользить все ниже, ниже, развязывая ее  одежды,  снимая  с  нее  меха,  и
ткани, и кожи. Сдернут пояс, сдернута куртка, сдернуты меховые  штаны.  По
ее коже бежали мурашки. Она плавала, плавала в голубизне. Все было теплым,
таким теплым! А руки порхали туда  и  сюда,  и  были  они  ласковыми,  как
когда-то старая матушка Тесенья, как иногда ее сестра  Лейла,  как  Девин.
Как Лейн,  подумала  она,  и  эта  мысль  была  приятной,  утешительной  и
возбуждающей в одно и тоже время, и Шон задержала  ее.  Она  с  Лейном,  в
безопасности. Ей тепло и... и она вспомнила его лицо, голубизну  его  губ,
лед в бороде, где замерзло его дыхание, черты лица, как изломанная  маска,
потому что боль сожгла  его.  Она  вспомнила,  и  вдруг  начала  тонуть  в
голубизне, захлебываться в голубизне, вырываться и кричать.
   Руки приподняли ее, и чужой голос произнес что-то тихое,  баюкающее  на
языке, который она не поняла. К ее губам прижался край чашки. Шон  открыла
рот, чтобы  закричать,  но  вместо  этого  начала  пить.  Что-то  горячее,
сладкое, душистое, с пряностями - и знакомыми ей, и  совсем  неизвестными.
Чай, подумала она, ее руки взяли чашку из других  рук,  и  она  продолжала
пить жадными глотками.
   Она находилась в почти темной комнатке, полусидела на ложе из  подушек;
а рядом лежала ее сложенная одежда, и в воздухе плавал  голубой  туман  от
горящей палочки. Перед ней на коленях  стояла  женщина  в  ярких  полосках
многоцветных тканей; серые глаза спокойно смотрели  на  нее  из-под  гривы
самых густых, самых буйных волос, какие только доводилось видеть Шон.
   - Ты... кто... - сказала Шон.
   Женщина погладила ее лоб бледной мягкой рукой.
   - Карин, - произнесла она внятно.
   Шон медленно кивнула, стараясь понять, кто эта женщина,  и  откуда  она
знает про семью.
   - Каринхолл, - сказала женщина, и в  глазах  ее  появилась  улыбка,  но
печальная. - Лин, и Эрис, и Кейф. Я помню их, девочка. Бет - Голос Карина.
Какой суровой она была! И Кейя, и Дейл, и Шон.
   - Шон? Я Шон. Это я. Но Голос Карина - Крег.
   Женщина чуть-чуть улыбнулась. Она все гладила, гладила  Шон,  лоб  Шон.
Кожа ее ладони была очень  мягкой.  Шон  никогда  еще  не  ощущала  такого
нежного прикосновения.
   - Шон, моя возлюбленная, - сказала женщина. - Каждый  десятый  год,  на
Сборе.
   Шон недоуменно заморгала. К ней вернулась память. Свет в  лесу,  цветы,
вампиры.
   - Где я? - спросила она.
   - Ты всюду, где и не  грезила  побывать,  маленькая  Карин,  -  сказала
женщина и тихонько засмеялась.
   Стены комнатки поблескивали, словно темный металл.
   - Здание, - пробормотала Шон. - Здание с ногами, все в цветах...
   - Да, - сказала женщина.
   - Ты... кто ты? Ты сотворила свет? Я была в лесу, и Лейн  умер,  и  мои
запасы почти кончились, и я увидела свет, голубое...
   - Это был мой свет, дитя Карина, когда я  спускалась  с  неба.  Я  была
далеко, о да, далеко, в землях, о которых ты и не слышала, но я вернулась.
- Женщина внезапно  встала  с  колен  и  закружилась,  ее  пестрая  одежда
затрепетала, замерцала, а голубая дымка завивалась вокруг нее.
   - Я колдунья, против которой тебя, дитя, предостерегали в Каринхолле, -
ликующе вскричала  она,  и  все  кружилась,  кружилась,  кружилась,  пока,
обессилев, не упала рядом с ложем Шон.
   Никто никогда не предостерегал Шон против какой-нибудь колдуньи. Она не
столько боялась, сколько недоумевала.
   - Ты убила вампира, - сказала она. - Как ты...
   - Я чародейка, - сказала женщина. - Я чародейка, и творю чары,  и  буду
жить вечно. И ты тоже, Шон, дитя Карина, когда я  научу  тебя.  Ты  будешь
путешествовать со мной, и я обучу тебя всем  чарам,  и  буду  рассказывать
тебе истории, и мы можем стать любовниками. Ты ведь уже моя  возлюбленная,
ты ведь знаешь. Каждый раз на Сборе. Шон. Шон. - Она улыбнулась.
   - Нет, - сказала Шон, - не я. Еще кто-то.
   - Ты устала, дитя. Вампир ранил тебя, и ты забыла. Но ты вспомнишь,  ты
вспомнишь. - Она встала и прошлась по комнатке, погасила пальцами  горящую
палочку, приглушила музыку. На спине волосы у нее падали почти до пояса  -
спутанные вьющиеся пряди - буйные беспокойные волосы, которые  при  каждом
ее движении взметывались, точно волны дальнего моря. Шон один  раз  видела
море - много лет назад, еще до наступления глубокозимья. И не забыла.
   Женщина каким-то образом погасила тусклые огни и в темноте вернулась  к
Шон.
   - А теперь отдохни. Своими чарами и  сняла  твою  боль,  но  она  может
вернуться. Тогда позови меня. У меня есть и другие чары.
   Шон и правда клонило ко сну.
   - Да, - прошептала она послушно. Но когда женщина отошла, Шон окликнула
ее.
   - Погоди, - сказала она. - Твоя семья, матушка. Скажи мне, кто ты.
   Женщина остановилась в прямоугольной рамке желтого  света"  -  безликий
силуэт.
   - Моя семья очень велика, дитя. Мои сестры - Лилит, и Марсьен, и  Эрика
Стормджонс,  и  Ламия-Бейлис,  Дейрдре  д'Аллеран.  Клерономас,  и  Стивен
Кобольд Звезда, и Томо, и Вальберг все были моими братьями и  отцами.  Дом
наш в вышине за Ледяной Повозкой, а мое имя, мое имя - Моргана.
   И она ушла, и дверь за ней закрылась, и Шон осталась одна.


   Моргана, думала она, засыпая. Морганморганморгана. Имя вплеталось в  ее
сны, как голубая дымка.
   Она совсем маленькая смотрит на огонь в очаге Каринхолла, смотрит,  как
языки пламени лижут и щекочут большие черные  поленья,  и  от  них  сладко
пахнет душистым колючником, а рядом кто-то рассказывает историю.  Нет,  не
Ион, Ион тогда еще не стал  повествователем  -  вот  как  давно  это  было
Рассказывала Тесенья, старая-престарая, вся в морщинах, рассказывала своим
усталым голосом, полным музыки, своим  колыбельным  голосом,  и  все  дети
слушали. Ее истории были не  такими,  как  истории  Иона.  Он  повествовал
только о битвах, войнах, да кровной  мести  и  чудовищах  -  полным  полно
крови, ножей и страстных клятв  над  трупом  отца.  Тесенья  не  старалась
пугать.  Она  повествовала  о  шести  путешественниках  из  семьи   Алинн,
заблудившихся в глуши с наступлением  замерзания.  Случайно  они  вышли  к
большому замку из металла, и жившая там семья встретила их большим  пиром.
Путешественники ели и пили вволю, а когда утерли губы и  стали  прощаться,
были поданы новые яства, и так оно продолжалось и продолжалось. Алинны все
гостили и гостили в замке, потому что никогда еще не едали ничего сытнее и
вкуснее, но чем больше они ели, тем голоднее становились. Да к тому же  за
металлическими стенами установилось глубокозимье. В  конце  концов,  когда
много лет спустя пришло таяние, другие  из  семьи  отправились  на  поиски
шестерых странников. И нашли их в лесу  мертвыми.  Все  они  сменили  свои
добрые теплые меха на легкую одежду, их сталь рассыпалась ржавчиной, и все
они,  как  один,  умерли  от  голода.  Ибо  металлический   замок   звался
Морганхолл, объяснила Тесенья детям, а  семьи,  жившая-в  нем,  называлась
Лжецы и угощала призрачной пищей, сотворенной из грез и воздуха.
   Шон проснулась нагая, сотрясаясь от дрожи.
   Ее одежда все еще  лежала  кучей  рядом  с  ней.  Она  быстро  оделась:
натянула исподнее, а поверх - толстую рубаху из черной шерсти, и штаны  из
кожи, и пояс, и куртку. Затем меховую шубу с капюшоном, и, наконец, плащи.
Ее собственный, из детской ткани, и плащ Лейна. Оставалась только  лицевая
маска. Шон облекла голову в тугую кожу, затянула шнурки под подбородком  и
так обезопасилась от ветров глубокозимья и от прикосновений чужой женщины.
Оружие ее вместе с сапогами было небрежно брошено в углу. С мечом Лейна  в
руке и длинным ножом в привычных ножнах, она стала сама собой. И вышла  за
дверь, чтобы найти лыжи и выход наружу.
   Моргана встретила ее смехом звонким и мимолетным, встретила  в  комнате
из стекла и сверкающего серебряного металла. Она стояла у такого  большого
окна, каких Шон еще не видела -  лист  чистого  прозрачного  стекла,  выше
высокого мужчины и шире  большого  очага  Каринхолла,  безупречнее  зеркал
семьи Терьис, знаменитой стеклодувами и шлифовальщиками линз.  За  стеклом
был полдень, холодный голубой полдень глубокозимья. Шон  увидела  каменное
поле, и снег, и цветы, а  дальше  -  обрывы,  по  которым  карабкалась,  и
замерзшую реку, петляющую между развалинами.
   - У тебя такой свирепый и сердитый вид, - сказала Моргана, оборвав свой
глупый смех. В буйные волосы она вплела полоски тканей и драгоценные камни
на серебряных заколках. Они сверкали, когда она двигалась.
   - Послушай, дитя Карина, сними свои меха. Холод не  может  забраться  к
нам сюда, а если бы и забрался, мы можем от него уйти. Есть, знаешь ли,  и
другие земли. - Она пошла через комнату.
   Шон было опустила меч, но теперь вновь его подняла.
   - Не подходи! - предупредила она,  и  собственный  голос  показался  ей
хриплым и чужим.
   - Я не боюсь тебя, Шон, - ответила Моргана. - Не  тебя,  мою  Шон,  мою
возлюбленную. - Она бестрепетно  обошла  меч,  сняла  шарф,  легкую  серую
паутинку, украшенную к