ередумать.
     - Я игрок, - сказал он. -  Я  дал  взятку  Хару  Дориану  и  подкупил
таможенников порта Кроандхенни, ваш дворецкий получает щедрые чаевые, да и
вы получили свое. На Лилит и Симеранте, на Шрайке и везде,  где  наслышаны
об этом мрачном замке и его полумистической хозяйке, говорят, что  играете
вы честно.
     - Неправда, киборг. Иногда я справедлива. Когда хочу.
     - Вы и других игроков запугиваете?
     - Нет, - призналась я, - ты исключение.
     Наконец мы подошли к главному. Я перелистала послания своих апостолов
и достала последнее.
     - По крайней мере с одним из моих апостолов ты не знаком, но он знает
тебя, киборг, и гораздо лучше, чем ты себе можешь представить.
     Киборг не ответил.
     - Мой домашний телепат, - сказала я.  -  Себастьян  Кейл.  Он  слепой
урод, и я держу его в большой банке, но он бывает  полезен.  Он  проникает
сквозь стены. Он проник в кристаллы  твоего  разума  и  прощупал  двоичные
рефлексы твоего "я".
     Я протянула бумагу, чтобы киборг ее прочитал.
     "Лабиринты одержимого сознания.  Стальной  призрак.  Правда  во  лжи,
жизнь в смерти и смерть в жизни.  Он  отнимет  у  вас  все,  если  сможет.
Уничтожить немедленно".
     - Вы пренебрегли советом, - заметил киборг.
     - Да.
     - Почему?
     - Потому что ты - загадка, которую я  собираюсь  разгадать  во  время
Игры ума. Потому что ты - вызов, а меня давно не вызывали на  бой.  Потому
что ты смеешь судить и мечтаешь уничтожить меня, а на это давно  никто  не
отваживался.

     Обсидиан - зеркало темное и кривое, но меня оно устраивает. Всю жизнь
мы принимаем свое отражение как должное, пока не наступает час, когда  наш
взгляд вместо знакомых черт натыкается на незнакомца. Вы не догадываетесь,
что  такое  ужас,  пока  впервые  на  вас  не  взглянет  пристально   этот
незнакомец, а вы не поднимете руку, и не прикоснетесь к незнакомой щеке, и
не почувствуете испуганное легкое и холодное прикосновение к своей коже.
     Я уже была незнакомкой, когда больше ста лет тому назад прилетела  на
Кроандхенни. Я знала свое лицо - мне ли было его не знать, ведь я обладала
им почти девяносто лет. То было лицо суровой, сильной женщины с  глубокими
морщинами вокруг серых глаз, привыкших щуриться на чужое  солнце,  большим
ртом и неправильно сросшимся после  перелома  носом,  в  обрамлении  вечно
растрепанных каштановых волос. Удобное лицо, я сильно к нему  привязалась.
Но я его где-то потеряла - может, однажды на  Гулливере,  где  была  очень
занята и могла не заметить этого. К тому времени, когда я попала на Лилит,
зеркало показывало первую незнакомку -  древнюю  морщинистую  старуху.  Ее
серые  слезящиеся  глаза  начали  мутнеть,  сквозь  жидкие   седые   космы
просвечивал розовый череп, нижняя  губа  дрожала,  нос  испещрили  красные
прожилки, а под подбородком тряслись две дряблые складки  кожи.  Моя  кожа
всегда была упругой и здоровой. Но  зеркало  показывало  не  все.  Старуха
источала миазмы болезни, невидимое  кислое  облако  окутывало  ее,  словно
запах дешевых духов старую потаскуху, словно приманка для смерти.
     Я не знала эту больную старуху, и ее  общество  мне  не  понравилось.
Говорят, на Авалоне, Нью-холме и  Прометее  старость  и  болезни  приходят
медленно. Легенда гласит, будто в сверкающих ульях Старой  Земли  люди  не
ведают, что такое смерть. Но Авалон, Ньюхолм и  Прометей  были  далеко,  а
Земля за семью печатями и потеряна для нас  навсегда,  я  же  осталась  на
Лилит наедине с незнакомкой. И тогда я покинула сферу  обитания  человека,
опустившись в душные сумерки  Кроандхенни,  где,  по  слухам,  можно  было
пережить второе рождение. Я хотела вновь увидеть в зеркале старого  друга,
которого потеряла. Вместо него я увидела новых незнакомцев. Первым был сам
властитель боли, властелин разума, повелитель жизни  и  смерти.  До  моего
появления он правил здесь дольше сорока земных лет.  Он  был  кроандхенни,
местная тварь - картофелеобразная тутла с  опухшими  глазами  и  пятнистой
сине-зеленой кожей, этакая пародия  на  жабу  с  тонкими  ручками  о  двух
локтях. У него было три длинные вертикальные  пасти,  напоминавшие  черные
раны. Разглядывая чудовище, я почти осязаемо почувствовала слабость  этого
куска сала, смердевшего тухлым яйцом,  а  вот  кроандхеннийские  гвардейцы
были подтянуты и мускулисты. Но, чтобы свергнуть властелина  разума,  надо
стать им самому. Когда мы состязались в Игре ума, я  отняла  его  жизнь  и
проснулась в этом мерзком теле.
     Человеческому мозгу нелегко привыкнуть к чужой плоти. На целые  сутки
я потерялась в гадком обрубке, разбираясь в  образах,  звуках  и  запахах,
бессмысленных, как кошмарный  сон.  Я  отчаянно  старалась  выкарабкаться,
овладеть новым телом и выжила. Победа духа  над  плотью.  Когда  подоспело
новое состязание, я закончила его в теле, которое выбрала сама.
     Она была женщиной. Тридцати девяти лет,  если  верить  ей  на  слово,
здоровая, некрасивая, но физически сильная.  Профессиональный  игрок,  она
прилетела на Кроандхенни сыграть в главную  игру  Вселенной.  У  нее  были
длинные темно-рыжие волосы и  аквамариновые  глаза,  цветом  вызывавшие  в
памяти моря Гулливера. Для Игры ее силы и навыков оказалось  недостаточно.
В те давние дни Хар Дориан с работорговым флотом у меня еще  не  появился,
на Кроандхенни редко появлялись люди. Выбор был невелик. Я взяла ее.
     Вечером я снова посмотрела  в  зеркало.  Там  по-прежнему  отражалась
незнакомка: слишком длинные волосы, глаза не те, прямой, как лезвие, нос и
невыразительный, непривычный к улыбке рот.
     Через сколько-то  лет,  когда  это  тело  начало  харкать  кровью  от
какой-то заразы, подхваченной в болотах Кроандхенни, я построила башню  из
черного обсидиана, чтобы встречать в ней каждого нового  незнакомца.  Годы
бегут быстрее, чем  мне  хотелось  бы,  пока  башня  остается  закрытой  и
недоступной, но всегда наступает день, когда я снова сюда прихожу, и тогда
мои слуги взбираются по лестнице и полируют черные зеркала, а  когда  Игра
ума заканчивается, я поднимаюсь наверх одна, раздеваюсь и медленно  танцую
с изображениями остальных.
     Высокие  угловатые  скулы  и  темные  глаза,  глубоко  утопленные   в
глазницы. Лицо сердечком,  окруженное  ореолом  непокорных  черных  волос,
большие бледные груди с коричневыми сосками.
     Поджарая, с напряженными мышцами под маслянистой  красноватой  кожей,
длинные острые ногти, узкий  острый  подбородок,  жесткие  темные  волосы,
подстриженные в виде гребешка вдоль головы и  ниспадающие  до  лопаток,  и
горячий дух похоти меж бедер. Моих бедер? Люди  тысячи  планет  отличаются
тысячами черт.
     Массивная шишковатая голова, глядевшая на мир с высоты  трехметрового
роста, борода и шевелюра, превратившиеся в яркую, словно червонное золото,
львиную гриву, каждая мышца и сухожилие -  эталон  мощи,  широкая  плоская
грудь с бесполезными красными сосками, странность длинного мягкого  члена.
Слишком странный он был для меня и оставался вялым целый год, пока  носила
я то тело, а башня за это время открывалась дважды.
     Лицо, похожее на столь памятное мне. Но действительно ли я так хорошо
его помню? Столетие рассыпалось в пыль, а я  не  храню  изображений  своих
прежних лиц. От далекой юности остаются только стеклянный цветок.  У  этой
были короткие каштановые волосы, улыбчивые губы, серо-зеленые глаза.  Шея,
пожалуй, длинновата, а груди маловаты.  Похожа,  похожа,  но  тоже  начала
стареть, и в один прекрасный день я увидела, что по замку вместе  со  мной
опять гуляет незнакомка.
     А теперь одержимое дитя. В зеркалах она похожа на  дочь  грез,  дочь,
которую, будь я прекраснее, чем была, могла бы родить. Хар привез мне  ее,
самую прекрасную девочку, в подарок, в уплату долга за то, что  некогда  я
сделала его, старого, дряхлого и покрытого шрамами, молодым и сильным. Она
не старше одиннадцати-двенадцати. В худеньком неловком  теле  пробуждается
грация, наливаются юные грудки, и год назад пришла первая  кровь.  Водопад
гладких серебристо-золотых волос струится почти до земли.  На  миниатюрном
личике огромные  глаза,  они  глубокого  фиолетового  цвета.  Лицо  словно
вылепленное.  Ее,  конечно,  специально  вырастили   такой:   генетическое
программирование, превратив толстосумов Лилит и Фелланоры в  ослепительных
красавцев, озолотило магнатов Шрайка.
     Когда Хар привез мне девочку, ей не исполнилось еще и семи, но  разум
ее уже померк, она превратилась  в  скулящее  животное,  остатки  сознания
агонизировали в темной камере черепа. Хар сказал, что такой  ее  и  купил.
Она была дочерью казненного за политический  террор  главаря  фелланейских
гангстеров. Его близкие, друзья  и  слуги  были  убиты  или  превращены  в
безмозглых кукол для утех победивших врагов. Так утверждает Хар. И  я  ему
верю.
     Она моложе и  красивее,  чем  я,  даже  в  свою  невозвратную  первую
молодость на Эше, где безымянный юноша подарил мне  стеклянный  цветок.  Я
надеюсь носить эту дивную плоть столько же лет, сколько носила мое  родное
тело. И, как знать, возможно, в один прекрасный день  я  увижу  в  зеркале
свое лицо.

     Я пропускала их через себя одного за другим - через свою  мудрость  к
новому рождению; по крайней мере им хотелось в это верить.
     Высоко над топями, заперевшись в башне, я готовилась  к  ним  в  зале
перемен.  Мое  Нечто  выглядит  не  слишком  внушительно:  большая   грубо
обработанная чаша из какого-то неизвестного  ковкого  сплава  темно-серого
цвета и тепловатого на ощупь. По краю чаши через равные промежутки сделано
шесть ниш. Это сиденья - жесткие, тесные, неудобные, рассчитанные явно  не
на людей, но все-таки сиденья. Со  дна  чаши  поднимается  узкая  колонна,
вверху колонна расширяется и раскрывается, словно бутон,  образуя  подобие
блюдца, на котором должен восседать... титул выбирайте по вкусу.  Господин
Боли,  властитель  Разума,  повелитель  Жизни,  дарующий   и   отнимающий,
катализатор, хозяин. Все это - я, последнее звено в цепочке, восходящей  к
Белому и, вероятно, к стародавним временам, к создателям,  к  неизвестным,
что изготовили эту машину на заре далеких веков.
     Зал в башне несколько театрален, но это моих рук дело. Округлые стены
и сводчатый потолок изготовлены из  тысяч  кусочков  обсидиана.  Некоторые
кусочки такие  тонкие,  что  сквозь  них  пробиваются  серые  лучи  солнца
Кроандхенни. Другие потолще и почти непрозрачные.  Цвет  у  всех  кусочков
один, но тысяча оттенков, и, если приглядеться, можно увидеть  грандиозную
мозаику жизни и смерти, грез и кошмаров, боли и экстаза,  пресыщенности  и
опустошенность, всего и ничего - они сливаются, перетекают  друг  в  друга
снова и снова, по кругу без конца,  словно  уроборос  -  змея,  пожирающая
собственный хвост. Каждый кусочек уникален, хрупок и остр, как  бритва,  и
каждый - часть огромной картины, огромной, черной и эфемерной.
     Я  разделась,  отдала  одежду  Раннару.  Блюдце  открыто  сверху,  но
глубокое. Я забралась в него  и  приняла  позу  лотоса  -  самую  удобную,
учитывая  форму  Нечто  и  сложение  человека.  Внутренние  стенки  бутона
покрылись влагой. Капли черно-красной жидкости выступали на сером металле,
наливались, тяжелели, потом лопались и струйками крови стекали по  гладким
изогнутым  стенкам  на  дно.  Там,  где  жидкость  соприкасалась  с   моим
обнаженным телом,  кожа  загорелась  огнем.  Поток  становился  быстрее  и
обильнее, пламя ползло вверх  по  телу,  пока  я  не  погрузилась  в  него
наполовину.
     - Вводи, - приказала  я  Раннару.  Сколько  раз  это  повторялось?  Я
сбилась со счета.
     Сначала привели призы. Хар Дориан вошел с татуированным парнишкой.
     - Сюда, - небрежно бросил он ему, указывая  на  сиденье  и  похотливо
улыбаясь мне.
     Молодой убийца и отпетый негодяй  отшатнулся  от  провожатого,  потом
обречено занял указанное место. Брейдже, мой  биомедик,  привела  женщину.
Обе были под  стать  друг  дружке  -  бледные,  толстые,  рыхлые.  Брейдже
хихикнула, закрепляя кандалы на щиколотках  покорной  подопечной.  Третий,
слеток, сопротивлялся, извиваясь и громко  хлопая  огромными  бесполезными
крыльями. Разъяренный гигант Джонас с подручными запихнули его в нишу.
     Гверн издал высокий пронзительный свист, от  которого  заложило  уши.
Хар Дориан ухмыльнулся.
     Креймура Делуна внесли его прислужники.
     - Туда, - указала я, и они неловко  усадили  его  на  предназначенное
место.  Запавшие  узкие  глазки  старика  метались  в  глазницах,   словно
крошечные хищные зверьки, губы причмокивании, словно  новое  рождение  уже
свершилось и он искал материнскую грудь. Он  был  полуслепой  и  не  видел
мозаики; зал казался ему просто  темной  комнатой  с  черными  стеклянными
стенами.
     Со скучающим видом вошла Ризен Джей, скользнула взглядом по мозаике и
более заинтересованно осмотрела ниши, исследуя призы, как мясник  -  туши.
Дольше всего ее взгляд задержался на слетке; попытки  существа  вырваться,
его неприкрытый страх, то, как он  свистел,  и  шипел,  и  сверкал  яркими
яростными глазами, как будто доставляли Ризен Джей огромное  удовольствие.
Она протянула руку и отскочила, засмеявшись, когда слеток щелкнул  зубами.
Наконец усевшись, она лениво расслабилась в ожидании Игры. Клерономас  был
последним. Он сразу разглядел мозаику,  остановился.  Его  кристаллические
глаза медленно обвели комнату, задерживаясь на некоторых деталях.  Он  так
долго осматривался, что Ризен Джей  не  выдержала  и  рявкнула,  чтобы  он
садился.
     Киборг повернул к ней непроницаемое лицо.
     - Заткнись! - велела я.
     Клерономас не спеша осмотрел купол и  только  после  этого  уселся  в
последней свободной нише так, словно выбрал ее сам.
     Я приказала очистить зал, Раннар поклонился и знаком велел  удалиться
остальным - Джонасу, Брейдже и прочим. Хар Дориан вышел последним,  махнув
мне на прощание рукой. Что означал его жест? Пожелание удачи? Возможно.  Я
услышала, как Раннар запирает двери.
     - Ну? - произнесла Ризен Джей. Взглядом я заставила ее замолчать.
     - Вы сидите в Смертельной Осаде. - Я всегда  начинаю  этими  словами,
которых никто не понимает. Но в этот раз... Может, Клерономас их понял.  Я
наблюдала за маской его лица и уловила в кристаллических  глазах  какое-то
движение, попытку разгадать смысл. - Состязание разумов - игра без правил,
- продолжала я, - однако после ее окончания, когда вы  снова  окажетесь  в
моем замке, все будет, как я говорила. Тот из вас, кто попал  сюда  не  по
собственному желанию и проявит  достаточно  воли,  чтобы  сохранить  тело,
которое носит, получит его навсегда. Я дарю его. Призы  играют  не  больше
одного раза. Держитесь за свою плоть, и, когда игра закончится, Хар Дориан
отвезет вас на ту  планету,  где  он  вас  нашел,  и  отпустит  с  тысячей
стандартов. Тот из  игроков,  кто  сегодня  обретет  второе  рождение,  по
окончании игры восстанет в новой плоти. Помните: ваша победа или поражение
зависит только от вас самих, и  избавьте  меня  от  сетований  и  упреков.
Недовольный результатом, конечно же, имеет  право  на  повторную  попытку.
Если сумеет за нее заплатить.
     И последнее. Всем вам будет больно. Так больно, как вы и  представить
себе не можете.
     С этими словами я начала Игру.
     Снова...

     Что можно сказать о боли? Словами ее не передать, они лишь тень боли.
Настоящая же, жестокая, острая боль не похожа ни на что. Когда нам  больно
по-настоящему,  действительность  отдаляется  и  меркнет,  превращаясь   в
призрачное, смутное воспоминание, в пустую бессмыслицу. И все наши идеалы,
мечты, привязанности, страхи и мысли становятся совершенно  неважными.  Мы
остаемся один на  один  с  болью,  и  она  -  единственная  сила  в  нашей
Вселенной. И если боль сильна и нескончаема, то все, что  составляет  нашу
человеческую сущность, растворяется в ее огне, и сложный, гордый компьютер
- человеческий мозг способен на  одну-единственную  мысль:  "Хватит,  ради
Бога, хватит!!!" И если боль в конце концов действительно уходит,  то  уже
очень скоро даже те, кто ее испытал,  не  могут  ее  объяснить,  не  могут
вспомнить, насколько ужасна она в действительности, не  могут  описать  ее
так, чтобы хоть мало-мальски отразить недавние ощущения.
     Во время состязания разумов болевые муки  не  сравнимы  ни  с  какими
другими, что мне доводилось испытывать. Игроков затягивает в болевое поле.
Оно не вредит телу, не оставляет следов, шрамов, никаких  признаков  того,
что боль  была.  Оно  воздействует  непосредственно  на  мозг  и  вызывает
мучения, которые человек бессилен передать словами.  Сколько  это  длится?
Вопрос для специалистов по теории  относительности.  Долю  микросекунды  и
целую вечность.
     Мудрецы Дэм Таллиана, мастерски владеющие своим разумом и телом, учат
послушников изолировать боль, отстраняться от нее, отталкивать ее прочь  и
побеждать. Когда я впервые играла в Игру ума, я давно уже звалась  Мудрой.
Я пускалась на все  освоенные  хитрости  и  уловки,  на  которые  привыкла
полагаться. Они оказались совершенно бесполезными. Эта  боль  не  касалась
тела, не бежала по рецепторам и синапсам,  она  просто  затапливала  мозг,
затапливала неудержимо, не оставляя даже крохотной частички разуму,  чтобы
думать, анализировать или  медитировать.  Боль  становилась  сознанием,  а
сознание - болью.  От  нее  нельзя  было  абстрагироваться,  и  больше  не
существовало прохладного прибежища мысли, куда можно было бы спрятаться.
     Болевое поле беспредельно  и  бесконечно,  и  от  этой  нескончаемой,
немыслимой муки есть только одно избавление. Боль - мой мрачный властелин.
Мой враг, моя любовь. И я снова, еще раз, думая только о том, как оборвать
боль, бросилась в ее черные объятия.
     И она прошла.
     В просторной гулкой долине за пределами жизни я дожидалась остальных.

     Из тумана возникают расплывчатые тени. Четыре, пять... Мы кого-нибудь
потеряли? Меня бы это не удивило. В трех Играх из четырех один из  игроков
обязательно находит свою истину в смерти и больше уже ничего не ищет. А на
этот раз? Нет. Я вижу шестую тень, вот и она вышла из клубящегося  тумана.
Все в сборе. Я еще раз осматриваюсь и пересчитываю: ...три, четыре,  пять,
шесть, семь... и я сама. Восемь.
     Восемь?
     Что-то тут не так, совсем не так! Я сбита с толку,  у  меня  кружится
голова. Рядом кто-то кричит. Это маленькая девочка с милым личиком, на ней
платье пастельных тонов и блестящие украшения. Она не понимает, как попала
сюда. У нее  по-детски  растерянный  и  слишком  доверчивый  взгляд.  Боль
вырвала ее из царства экстазиловых грез и  перенесла  в  неведомую  страну
страха.
     Я поднимаю маленькую сильную руку, смотрю на смуглые  толстые  пальцы
(на большом мозоль), на плоские, коротко  остриженные  ногти  и  привычным
движением сжимаю руку в кулак. В ней появляется зеркало моей железной воли
и живого серебра желаний. Я вижу в его сверкающих глубинах  женское  лицо.
Лицо волевое, строгое; вокруг глаз, часто щурившихся от света чужих солнц,
- сеть морщинок. У женщины пухлые, довольно  благородно  очерченные  губы,
сломанный, криво сросшийся нос и вечно  растрепанные  короткие  каштановые
волосы. Уютное лицо. Сейчас я черпаю в нем силу.
     Зеркало тает, превращается в дым. Земля, небо, все  нечеткое,  все  в
мареве. Смазливая маленькая девочка зовет папу.  Кто-то  смотрит  на  меня
растерянно. Вот некрасивый молодой брюнет  с  цветными  прядями  в  прямых
волосах, зачесанных назад по гулливерской моде столетней давности. Тело  у
него рыхлое, но  во  взгляде  читается  жесткость,  напомнившая  мне  Хара
Дориана. Ризен Джей поражена, испугана, но это та же, знакомая Ризен Джей;
можно говорить о ней что угодно, но одного у нее не отнять - она прекрасно
знает, что собой представляет. Может  быть,  ей  этого  достаточно.  Рядом
возвышается гверн, он крупнее, чем раньше,