мышка Марша, эта корова,  эта
язва, эта зубная боль -  это  же  я!  По-твоему,  у  меня  соображения  не
хватает? Так хватает! И у всех моих подруг  тоже  хватает.  Они  все  меня
ужасно жалеют. Ты меня  любишь  ровно  столько,  сколько  Ричардсон  любил
Маршу! Ах, Сисси просто персонаж в романе! Как бы не так! Как бы не так! -
Хелен заплакала. - Ты в нее влюблен,  чтоб  тебя  черт  побрал!  Она  твоя
маленькая онанистичная мечта. Если бы она сейчас сюда вошла, ты меня сразу
бы бросил, как Ричардсон бросил добрую старую  Маршу.  Скажешь,  нет?  Вот
попробуй сказать нет!
     Кантлинг смотрел на жену, не веря глазам.
     - Я не верю! Ты ревнуешь к персонажу в  моей  книге.  Ты  ревнуешь  к
женщине, которой никогда не существовало.
     - Она существует у тебя в  голове,  а  для  тебя  это  важнее  всего.
Конечно, твою книжонку  раскупали  нарасхват.  Ты  думаешь,  из-за  твоего
мастерства? Только из-за секса, только из-за него!
     - Секс составляет важную часть  жизни,  -  объявил  Кантлинг.  -  Для
искусства это вполне законная тема. Ты хочешь, чтобы я задергивал  занавес
всякий раз, когда мои персонажи ложатся в постель? Ты этого хочешь? Умение
принять сексуальность как она есть - это тема "Черных  роз".  Естественно,
она требовала откровенности в выражении. Не будь ты такой отпетой  ханжой,
ты бы сама это поняла.
     - Я не ханжа! - вскрикнула Хелен. - Не смей называть меня так. -  Она
схватила тарелку с остатками завтрака и швырнула в него. Он  уклонился,  и
тарелка разбилась об стену. - Если мне не нравится твоя грязная  книжонка,
это еще не значит, что я ханжа.
     - Роман тут ни при чем, -  отрезал  Кантлинг.  Он  скрестил  руки  на
груди, но в голосе сохранял спокойствие. - Ты ханжа в том, что  делаешь  в
постели. Или следует сказать: чего не делаешь? - Он улыбнулся.
     Лицо Хелен стало красным; свекольно-красным, подумал  было  Кантлинг,
но тут же отверг это определение. Старо и избито.
     - Ну да. Зато она - уж она все делает, верно? - Голос у нее  был  как
разъедающая кислота. - Сисси,  твоя  маленькая  Сисси.  Она  наколет  себе
сексуальную татуировку на заднице, если ты  ее  попросишь,  так?  И  будет
заниматься этим под открытом небом, будет заниматься этим где  ни  попадя,
когда вокруг полно людей.  Она  будет  носить  белье,  которое  ничего  не
прячет, - что может быть веселее? Она всегда готова, и у нее на животе  ни
единой складочки, и у нее  груди  восемнадцатилетней,  и  у  нее  навсегда
останутся такими, верно? Так как мне тягаться с такой? Как? Как?!
     Гнев Ричарда Кантлинга был холодным,  управляемым,  саркастичным.  Он
встал и нежно улыбнулся ее ярости.
     - Перечти роман, - сказал он. - Сделай выписки.

     Он внезапно проснулся в темноте от прикосновения шелковистой  кожи  к
его ноге.
     На задней спинке кровати устроилась Сисси, завернутая в алую атласную
простыню. Длинная  стройная  нога  шарила  под  одеялом.  Сисси  шаловливо
улыбнулась ему и продолжала свою игру.
     - Привет, папуля! - сказала она.
     Этого Кантлинг и боялся. Про это он думал накануне весь вечер,  из-за
этого долго не мог уснуть. Он отдернул ногу и с  трудом  сел  на  постели.
Сисси надула губы.
     - Ты что, не хочешь поиграть? - спросила она.
     - Я, - сказал он, - не верю. - Это не может быть реальностью.
     - Ну и что? Все равно очень здорово!
     - Чего добивается Мишель, черт побери! Как она это устраивает?
     Сисси пожала  плечами,  простыня  чуть-чуть  соскользнула,  и  из  ее
складок выглянула безупречная восемнадцатилетняя грудь с розовым соском.
     - У тебя все еще груди восемнадцатилетней девочки, - тупо пробормотал
Кантлинг. - И у тебя они всегда будут такими.
     - А как же! - Сисси засмеялась. - Можешь попользоваться, папуля, если
хочешь. На спор: ты для них такое придумаешь!
     - Перестань называть меня папулей, - буркнул Кантлинг.
     - Но ты же мой папуля, - произнесла Сисси детским голоском.
     - Прекрати, - потребовал Кантлинг.
     - Почему? Тебе хочется, папуля. Хочется поиграть со  своей  дочуркой,
правда? - Она подмигнула. - Сладок  разврат,  а  инцест  -  во  сто  крат.
Совместные игры в  семье  укрепляют  семью.  -  Она  кивнула  взглядом  на
кровать. - Обожаю старинные ложа. Папуля, хочешь меня связать? Вот здорово
будет!
     - Нет, - сказал Кантлинг, сбросил одеяло, слез с кровати, вдел ноги в
шлепанцы и надел халат. Эрегированный член пульсировал  и  дергался.  Надо
уйти. Уйти подальше от Сисси, не то... Додумывать он не хотел и нагнулся к
камину.
     - Здорово! - сказала Сисси, следя, как он разжигает растопку. - Огонь
- это жутко романтично.
     Кантлинг обернулся к ней.
     - Но почему ты?  -  спросил  он,  пытаясь  сохранять  спокойствие.  -
Главное действующее лицо "Черных роз" Ричардсон, а вовсе не ты.  И  почему
понадобилось сразу перепрыгнуть к моей четвертой книге? Почему  не  кто-то
из "Семейного древа" или "Дождя"?
     - Из этой жвачки? Там никого настоящего нет. А  Ричардсон  тебе  ведь
совсем ни к чему,  правда?  Со  мной  куда  веселее!  -  Она  выпрямилась,
простыня упала на пол, по мягким складкам заскользили огненные блики. Тело
Сисси было нежным, прелестным, юным. Она выпутала ногу из простыни и пошла
к нему, шлепая босыми ногами по полу.
     - Сисси, прекрати! - рявкнул Кантлинг.
     - Я же не кусаюсь! - сказал Сисси и хихикнула.  -  Ну  разве  ты  сам
попросишь! Может, мне связать тебя, а? - Она прильнула к нему  и  откинула
голову в ожидании поцелуя.
     - Пусти! - сказал он  растерянно.  Ощущение  от  ее  рук  было  таким
сладким! Она прижалась к нему всем телом, и это было  так  сладко!  Ричард
Кантлинг уже давно не обнимал женщины - подумать страшно, как  давно...  А
такой женщиной, как Сисси, он вообще не обладал ни разу. Никогда. Ни  разу
в жизни. И ему было страшно. - Не могу, - сказал он. - Не могу. И не хочу.
Сисси сунула руки под его халат. Ее пальцы забрались  к  нему  в  трусы  и
ласково сжались.
     - Врун! - сказала она. - Ты меня хочешь. И всегда хотел. На спор: ты,
когда сочинял сексуальные сцены, бросал машинку и дрочил.
     - Нет, - сказал Кантлинг. - Никогда.
     - Ах никогда? - Она надула губы, а ее  пальцы  скользили  вверх-вниз,
вверх-вниз... - На спор: тебе все равно  хотелось.  На  спор:  он  у  тебя
каждый раз вставал, когда ты меня описывал.
     - Я... -  начал  он  и  не  сумел  выговорить  "нет!".  -  Сисси,  ну
пожалуйста!
     - Ну пожалуйста! - повторила она  шепотом,  а  ее  пальцы  продолжали
двигаться. - Да пожалуйста! - Она сдернула с него трусы на пол.
     - Вот, пожалуйста! - сказала она, развязала пояс халата и помогла ему
высвободиться из рукавов. - Пожалуйста. - Ее пальцы  скользнули  вверх  по
его боку, поиграли с его сосками.  Она  придвинулась  ближе,  и  ее  груди
защекотали ему кожу. -  Пожалуйста,  -  сказала  она  и,  откинув  голову,
посмотрела на него. Между ее губами зазывно высунулся язычок.
     Ричард Кантлинг застонал и обнял ее дрожащими руками.
     Она была совсем непохожей на женщин,  какими  ему  довелось  обладать
прежде. Ее прикосновение жгло огнем, нежило, как шелк, било  электрическим
током, а потаенные местечки ее тела казались слаще меда.

     Утром ее уже не было.
     Кантлинг проснулся поздно - таким измученным, что не смог приготовить
себе завтрак. Одевшись, он побрел в город в маленькое кафе на первом этаже
затейливого кирпичного здания, построенного  у  подножия  обрыва  сто  лет
назад,  и  за  кофе  с  черничными  оладьями  попробовал   разобраться   в
происходящем.
     Полнейшая бессмыслица. Этого просто не  могло  быть.  Но  ведь  было!
Попытки отрицать ничего не меняли. Кантлинг отправил в рот  кусок  оладьи,
но ощутил только вкус страха. Он  боялся  за  свой  рассудок.  Он  боялся,
потому что не понимал и не хотел понимать. А в глубине  таился  еще  более
острый страх.
     Ричард Кантлинг боялся того, что его еще ожидало. Он  написал  девять
романов.
     Его мысли обратились к Мишель. Можно позвонить  ей,  упросить,  чтобы
она прекратила, пока он не сошел с ума. Она  же  его  дочь,  его  плоть  и
кровь, непременно выслушает его. Ведь она его дочь. Конечно же.  И  он  ее
тоже любит, чтобы  она  там  ни  думала.  Свои  недостатки  Кантлинг  знал
наперед. Недаром он столько раз анализировал себя под разными личинами  на
страницах своих книг. Да, он неимоверно  упрям,  своеволен,  не  поддается
убеждениям.  Несгибаем,  даже  беспощаден.  Но  он   все-таки   безусловно
порядочный человек. Мишель... Она унаследовала свою меру его отрицательных
качеств, она безумно зла на него - ненависть ведь так близка  к  любви,  -
но, разумеется, она не хочет причинить ему непоправимый вред.
     Да, можно позвонить Мишель,  попросить,  чтобы  она  перестала...  Но
перестанет ли она? В тот день, в тот  жуткий  день  она  сказала,  что  не
простит никогда. Никогда! Но не могла же она серьезно так думать!  Она  же
его единственное дитя. Во всяком случае, единственное дитя его плоти.
     Кантлинг оттолкнул пустую тарелку и откинулся на спинку  стула.  Губы
его сурово сжались. Умолять о прощении? Но в конце концов с  какой  стати?
Что он такого сделал? Ну почему они не хотят понять? Хелен так ничего и не
поняла, и Мишель оказалась не менее слепой, чем ее мать.  Писатель  обязан
жить для своего творчества. Ну что он сделал такого страшного? За что  ему
просить прощения? Нет! Не он должен звонить Мишель, а она ему!
     К черту! Он не даст вывести себя из равновесия.  Он  прав.  Не  права
она. Так пусть и позвонит, если ищет примирения. Ей его не запугать. Да  и
чего ему, в сущности, бояться?  Пусть  присылает  портреты  -  сколько  их
напишет. А он будет развешивать их по стенам, гордо выставлять на всеобщее
обозрение (как-никак это дань уважения его творчеству!). Если  же  чертова
мазня будет оживать по ночам и шляться по его дому, так  на  здоровье!  Их
визиты  будут  недурным  развлечением.  Кантлинг  улыбнулся.   Сисси   его
развлекла. И как! Где-то в душе у него даже  пряталась  надежда,  что  она
навестит его еще раз. И даже Хью...  Нахальный  парень,  но,  в  сущности,
хороший. Просто любит давать волю языку.
     Да, теперь, когда он хорошенько обдумал  ситуацию,  нельзя  отрицать,
что  в  чем-то  она  опьяняюще  интересна.  Ему  представилась  уникальная
привилегия.  Скотт  Фицджеральд  ни  разу  не   участвовал   в   сказочных
вечеринках, которые закатывал Гэтсби, Конан Дойл не беседовал  запросто  с
Холмсом и Ватсоном, в реальной жизни Набоков не обладал Лолитой. А что  бы
они сказали, откройся им такие возможности?
     Чем больше Кантлинг размышлял, тем легче становилось у него на  душе.
Можно  будет   сыграть   в   шахматы   с   Сергеем   Тедеренко,   циничным
сутенером-эмигрантом из "Проходной пешки", поспорить о политике с  Френком
Корвином,  профсоюзным  вожаком  из  "Трудных  времен",   пофлиртовать   с
красавицей Бет Мак-Кензи, сплясать с сумасшедшей  старушкой  мисс  Агги  и
соблазнить  близняшек  Дангизер,  осуществляя   единственную   сексуальную
фантазию, для которой не годилась Сисси. Да, верно - какого  же  черта  он
испугался? Они же все его творения, его персонажи, его друзья и близкие.
     Правда, следовало подумать и о последней книге. Кантлинг  нахмурился.
Эта мысль его смутила. Впрочем, Мишель его дочь, она любит его и, конечно,
не зайдет так далеко. Разумеется, нет! Решительно  выкинув  эту  мысль  из
головы, он расплатился с официантом.

     Он ожидал его. Можно  сказать,  предвкушал.  И  действительно,  когда
разрумяненный ветром, ощущая нетерпеливое биение  сердца,  он  вернулся  с
вечерней прогулки, у двери  его  приветствовал  знакомый  прямоугольник  в
оберточной бумаге. Ричард Кантлинг бережно внес бандероль  в  дом,  сварил
кофе и только тогда развернул портрет, нарочно продлевая  ожидание,  чтобы
смаковать решительную минуту, упиться мыслью о том,  как  ловко  он  сумел
превратить жестокий план Мишель в источник радости.
     Он выпил кофе, снова наполнил чашку, допил ее. Бандероль он прислонил
к стене напротив и теперь затеял игру с собой, стараясь отгадать, чей  это
портрет. Сисси  упомянула  что-то  о  нереальности  персонажей  "Семейного
древа" и  "Дождя",  и  Кантлинг  мысленно  обозревал  труды  своей  жизни,
стараясь определить, какие персонажи наиболее  реальны.  Размышления  были
приятными, но ни к какому твердому выводу он не пришел и, отставив  чашку,
взялся за бандероль. А, так вот кто!
     Барри Лейтон.
     И этот портрет был великолепен. Лейтон  сидел  в  редакции,  упираясь
локтем в металлический футляр старенькой пишущей машинки. Мятый коричневый
костюм, белая рубашка с расстегнутым воротом прилипала к потной  коже.  Не
единожды  сломанный  нос  занимает  чуть  не  половину  широкого  лица   -
некрасивого, но чем-то располагающего. Сонные глаза.  Лейтон  был  грузен,
брыласт и заметно лысоват. Он отказался от курения, но не от  сигарет:  из
уголка его рта торчал незажженный "кэмел". "Только  не  закуривай  чертову
штуку и можешь ничего не  опасаться!"  -  не  раз  повторял  он  в  романе
Кантлинга "Подпись под заметкой".
     Успеха книга не имела. Это был гнетущий рассказ  о  последней  неделе
старой солидной газеты, для которой настали тяжелые дни. Но  книга  отнюдь
этим не  исчерпывалась.  Кантлинга  интересовали  люди,  а  не  газеты,  и
разоренная газета стала у него символом  разоренных  человеческих  жизней.
Его издатель советовал ввести в сюжет динамичную увлекательную  интригу  -
пусть Лейтон и все остальные обнаружат какой-нибудь сенсационный материал,
сулящий  газете  спасительный  триумф,  но  Кантлинг  уперся.   Он   хотел
рассказать о маленьких людях, неумолимо сокрушаемых временем и  возрастом,
о неизбежности одиночества и поражения. Он создал роман такой же  серый  и
сухой, как газетная бумага. Чем очень гордился.
     Романа никто не стал читать.
     Кантлинг взял портрет и пошел наверх повесить его рядом с  портретами
Хью и Сисси. Ночь обещала быть очень интересной, решил он.  В  отличие  от
этих двоих Лейтон далеко не молод. Ровесник ему. Очень умный, очень зрелый
человек. Конечно, есть в Лейтоне и озлобленная горечь, как прекрасно  знал
Кантлинг. Тоска от того, что жизнь, вопреки всем ожиданиям,  принесла  так
мало, что все его заметки и статьи забывались  на  другой  же  день  после
напечатания. Тем не менее репортер сумел сохранить чувство юмора и отгонял
демонов с помощью всего лишь незакуренной сигареты  "кэмел"  и  остроумных
сарказмов. Кантлинг восхищался им  и  с  радостью  предвкушал  предстоящий
разговор. Он решил, что ложиться спать  вообще  не  стоит.  Сварит  полный
кофейник, припасет бутылку "Сигрэма" и будет дожидаться.

     Шел первый час ночи, когда Кантлинг, углубившись  в  переплетенный  в
кожу экземпляр "Подписи под заметкой", услышал позвякивание  кубиков  льда
на кухне.
     - Позаботься о себе сам, Барри! - крикнул он.
     Из кухонной двери вышел Лейтон со стопкой в руке.
     -  Уже  позаботился,  -  сказал  он,  поглядел  на  Кантлинга  из-под
набрякших век и насмешливо крякнул. - Ты выглядишь до того старым,  словно
мне в отцы годишься. Вот уж не думал, что кто-то способен выглядеть  таким
старым!
     Кантлинг закрыл книгу и отложил ее.
     - Садись, - пригласил он. - Помнится, у тебя болят ноги.
     - Да уж, ноги у меня всегда болят, - отозвался  Лейтон,  опустился  в
кресло и отпил виски. - А-ах! - вздохнул он. - Так-то лучше.
     Кантлинг постучал пальцем по кожаному переплету.
     - Моя восьмая книга, - сказал он.  -  Мишель  перескочила  через  три
романа. А жаль. Кое с кем там я бы с удовольствием повидался.
     - Может, она торопится перейти к делу? - заметил Лейтон.
     - А в чем дело?
     Лейтон пожал плечами.
     - Не знаю, черт дери. Я же только газетчик:  кто,  что,  где,  когда,
почему и как. Романист у нас ты. Вот и объясни, в чем дело.
     - В девятом романе, - предположил Кантлинг. - В последнем.
     - Совсем последнем? - спросил Лейтон.
     - Конечно,  нет.  В  последнем  по  времени.  А  я  уже  приступаю  к
следующему.
     - Согласно моим источникам, это не так. - Лейтон улыбнулся.
     - А? И что же утверждают твои источники?
     - Что ты старик и ждешь смерти, -  сказал  Лейтон.  -  И  что  умрешь
совсем один.
     - Мне пятьдесят два, - веско произнес Кантлинг. - Какой же я старик?
     - Стариком становишься, едва перестаешь задувать разом все  свечи  на
своем именинном пироге, - сухо сказал Лейтон. - Хелен была моложе тебя,  а
умерла пять лет назад. Все дело  в  сознании,  Кантлинг.  Видывал  я  юных
старцев и стареньких  подростков.  А  у  тебя  старческие  пятна  в  мозгу
появились раньше, чем волосы в паху.
     - Это несправедливо, - возразил Кантлинг.
     Лейтон отхлебнул "Сигрэма".
     - Справедливо? - сказал  он.  -  Ты  слишком  стар,  чтобы  верить  в
справедливость, Кантлинг. Молодежь любит жить. Старики сидят и  наблюдают,
как живут другие. Ты родился стариком. Ты  старик,  а  не  живец...  -  Он
нахмурился. - Не живец! Ну и словоупотребление!  Впрочем,  живец  все-таки
лучше, чем писец. А ты только и делал, что  пописывал.  Может,  ты  просто
мочевой пузырь.
     - Ты заврался, Барри, - сказал Кантлинг. - Я писатель. И  всегда  был
писателем. В этом моя жизнь. Писатели наблюдают жизнь,  они  повествуют  о
жизни. По определению. И тебе следовало бы это знать.
     - А я и знаю, - ответил Лейтон.  -  Я  же  репортер,  не  забывай.  И
потратил много долгих серых лет, рассказывая истории других людей. А своей
истории у меня нет. Ты это знаешь, Кантлинг. Вспомни,  что  ты  сделал  со
мной в "Подписи"! "Курьер" дает дуба, я  решаю  написать  мемуары,  и  что
получается?
     Кантлинг не забыл.
     - Сознание у тебя блокируется. Ты заново  переписываешь  свои  старые
репортажи -  двадцатилетней  давности,  тридцатилетней  давности.  У  тебя
невероятная память. Ты способен  вспомнить  всех,  о  ком  писал  -  даты,
мельчайшие подробности, их слова. Ты  способен  слово  в  слово  повторить
первую заметку,  которая  вышла  под  твоей  подписью,  но  ты  не  можешь
вспомнить имя первой девушки, с которой спал, не можешь вспомнить  телефон
бывшей жены, не можешь... не можешь... - Его голос прервался.
     - Не могу вспомнить день рождения моей дочери, - договорил Лейтон.  -
Откуда ты почерпнул эти бредовые идеи, Кантлинг?
     Кантлинг молчал.
     -  Может,  из  жизни?  -  мягко  заметил  Лейтон.  -  Я  был  хорошим
репортером. Вот и все, что ты сумел сказать обо мне. Ты... ну,  может,  ты
хороший писатель. Пусть судят критики, а я  просто  газетчик,  у  которого
болят ноги. Но даже если ты хороший  писатель,  пусть  даже  великий,  все
равно ты паршивый муж и никудышный отец.
     - Нет! - возразил Кантлинг. Но так вяло...
     Лейтон повертел стопку в пальцах, кубики льда зазвякали и застучали.
     - Когда Хелен ушла от тебя? - спросил он.
     - Не  по...  Лет  десять  назад  примерно.  Я  как  раз  работал  над
окончательным вариантом "Проходной пешки".
     - А когда развод был окончательно утвержден?
     - Ну, через год. Мы попытались восстановить наш брак,  но  ничего  не
вышло. Помнится, Мишель училась в школе. Я писал "Трудные времена".
     - А ее спектакль в третьем классе помнишь?
     - Тот, на который я не попал?
     - "Тот, на который"... Ну  прямо  как  Никсон:  "Этот  раз,  когда  я
соврал?" Спектакль, в котором Мишель играла главную роль, Кантлинг.
     - Но что я мог  поделать?  -  вздохнул  Кантлинг.  -  Я  очень  хотел
приехать. Но мне присудили премию. Нельзя же не присутствовать на  банкете
Национальной литературной лиги. Просто нельзя.
     - Ну разумеется, - сказал Лейтон. - А когда умерла Хелен?
     - Я тогда писал "Подпись под заметкой".
     - Интересная у тебя система датировки. Тебе бы составить  собственный
календарь. - Он отхлебнул виски.
     - Ну хорошо, - сказал Кантлинг.