старомодном  Перроте,  штат   Айова,   он   в   полной
безопасности. И вот кто-то забрался в его дом, чего ни разу  ни  случилось
за все годы его жизни на Манхэттене. Так что же ему делать, черт побери?
     Полиция! Надо запереть дверь и вызвать полицию. Он вернулся к кровати
и протянул руку к телефонной трубке.
     Телефон внезапно зазвонил. Ричард Кантлинг уставился  на  аппарат.  У
него было два номера. Один - деловой, подсоединенный  к  автоответчику,  и
личный, не значившийся в телефонных  справочниках.  Его  он  давал  только
самым близким друзьям. Горели две сигнальные лампочки. Значит,  звонят  по
личному номеру. Он поколебался, потом взял трубку.
     - Алло!
     - Самолично он! - произнес голос. - Не дрейфь, папаша. Ты же собрался
звякнуть легавым, а? А этого всего-навсего я. Спускайся, потолкуем.
     У Кантлинга перехватило дыхание. Голос он  слышал  впервые,  но  знал
его, знал!
     - Кто говорит? - спросил он.
     - Дурацкий вопрос, - сказал голос четко. - Будто сам не знаешь.
     Он знал, но все-таки спросил еще раз:
     - Кто?
     - Не кто, а Хью. (Эту реплику написал Кантлинг.)
     - Ты не реален.
     - Вот и парочка критиков то же утверждала. Помнится, тогда  это  тебя
шибко уело.
     - Ты не реален, - повторил Кантлинг.
     - Ну ты даешь! - сказал Хью. - Если я не реален, так по  твоей  вине.
Не заедайся, о'кей? Накинь что-нибудь на задницу и  валяй  сюда.  Посидим,
поговорим. - Он повесил трубку.

     Лампочки на аппарате погасли. Ричард Кантлинг оглушено присел на край
кровати. Как это понять? Сон? Нет, он не спит. Что же делать? Он спустился
вниз.
     Хью растопил камин в гостиной и, уютно развалившись в большом кожаном
кресле Кантлинга, пил из горлышка "Пабст блю риббон". Он лениво  улыбнулся
входящему Кантлингу.
     - А вот и он! Ну чего нос повесил? Пивка хочешь?
     - Кто вы, черт побери? - почти крикнул Кантлинг, остановившись.
     - Так мы это уже прожевали. Не нуди. Бери бутылку  и  припаркуй  свою
задницу у огонька.
     - Актер!  -  сказал  Кантлинг.  -  Проклятый  актеришка.  Вас  Мишель
подослала.
     - Актер! - Хью ухмыльнулся. - Хреновина! Ты бы в свой романчик всадил
такую фигню? Да никогда, дружище. А кто другой напиши такое в  журнальчике
или в книжке, так ты бы ему всю его фиговую печенку выел.
     Кантлинг медленно  прошел  по  комнате,  не  спуская  глаз  с  парня,
развалившегося в его кресле. Нет, это был не актер. Это был Хью, мальчишка
из его романа, лицо на  портрете.  Все  еще  пристально  его  разглядывая,
Кантлинг опустился в мягкое, пухлое кресло.
     - Нелепость! - сказал он. - Что-то из Диккенса.
     Хью захохотал.
     - Нет, старик, это не фиговая "Рождественская песнь", и я тебе не дух
прошлого Рождества.
     Кантлинг нахмурился.  Кто  бы  это  ни  был,  а  реплика  была  не  в
характере.
     - Неверно! - сказал он резко. - Хью не читал Диккенса.  -  Комиксы  -
да, но не Диккенса.
     - А я фильм видел, папаша, - ответил Хью и отхлебнул из бутылки.
     - Почему ты называешь меня папашей? - сказал  Кантлинг.  -  Это  тоже
неверно. Чистейший анахронизм. Хью был уличным мальчишкой, а не битником.
     - Это ты мне говоришь? Будто я не знаю, или что! - он  усмехнулся.  -
На хрена. А как мне тебя еще называть? -  Он  запустил  пальцы  в  волосы,
отбрасывая их со лба. - Как ни крути, я же твой хреновый первенец!

     Она хотела назвать будущего ребенка Эдвардом, если родится мальчик.
     - Не говори глупостей, Хелен, - ответил он.
     - Я думала, тебе нравится имя Эдвард, - сказала она.
     Почему, собственно, она торчит в кабинете? Он  же  работает!  Вернее,
пытается работать. Он ведь просил ее не входить в кабинет, пока  он  сидит
за машинкой. В первые дни их брака Хелен считалась с его  просьбой,  но  с
тех пор, как она забеременела, все пошло прахом.
     - Да, мне нравится имя Эдвард, -  сказал  он  ей,  стараясь  говорить
спокойно. Он не терпел, когда его отвлекали.  -  Мне  очень  нравится  имя
Эдвард. Я обожаю чертово имя Эдвард. Вот почему я дал его главному  герою.
Эдвард - это его имя. Эдвард Донахью.  Вот  почему  мы  не  можем  назвать
младенца так. Я уже использовал это имя. Сколько раз я должен объяснять?
     - Но в книге ты его ни разу Эдвардом не назвал, - возразила она.
     - Ты опять читала рукопись? - Кантлинг  нахмурился.  -  Черт  побери,
Хелен, я же тебе сто раз говорил, чтобы ты не трогала рукописи,  пока  она
не кончена!
     Но она не позволила себя отвлечь.
     - Ты же ни разу его Эдвардом не назвал, - повторила она.
     - Да, - ответил он. - Совершенно верно. Я не называю его Эдвардом,  я
называю его Хью, потому что он  уличный  мальчишка,  потому  что  это  его
уличная кличка и он не терпит, чтобы его называли  Эдвардом.  Но  это  все
равно его имя, понимаешь? Эдвард - его имя. Оно ему не  нравится,  но  это
его хреновое имя, и в финале он говорил, что  его  имя  -  Эдвард,  и  это
чертовски важный момент. Поэтому мы не можем назвать ребенка Эдвардом, так
как он уже назван Эдвардом, и  мне  надоел  этот  разговор.  Если  родится
мальчик, можем назвать его Лоренсом в честь моего деда.
     - Но я не хочу, чтобы его звали Лоренсом, -  прохныкала  она.  -  Так
старомодно! И ведь его будут звать Ларри, а я "Ларри" терпеть не  могу.  -
Почему ты не назвал Лоренсом своего персонажа?
     - Потому что его имя Эдвард.
     - Я ношу нашего ребенка. На-ше-го, - сказала она и положила  руку  на
вздутый живот, словно Кантлинг нуждался в напоминании.
     Ему надоело спорить. Ему надоело  обсуждать.  Ему  надоело,  что  его
отвлекают от работы.
     - И давно ты носишь ребенка? - спросил он, откидываясь в кресле.
     - Ты знаешь, - ответила Хелен с недоумением. - Уже  семь  месяцев.  С
неделей.
     Кантлинг наклонился вперед и хлопнул ладонью по  стопке  напечатанных
листов рядом с машинкой.
     - Ну а я вот этого ребенка ношу уже три чертовых года. Это  четвертый
хреновый вариант - и последний. Он был назван Эдвардом в первом  варианте,
и во втором, и в третьем варианте - и останется,  черт  побери,  Эдвардом,
когда чертова книга выйдет. Он был Эдвардом целые годы  до  той  блаженной
памяти, когда  ты  решила  устроить  мне  сюрприз,  не  приняла  мер  и  в
результате забеременела.
     - Это нечестно, - сказала она жалобно. - Он просто  персонаж.  А  это
наш ребенок.
     - Нечестно? Хочешь, чтобы было по-честному? Ладно. Пусть по-честному.
Наш первенец получит имя Эдвард. Это по-честному?
     Хелен просветлела. Она  робко  улыбнулась.  Но  он  поднял  ладонь  и
продолжал, не дав ей ничего сказать:
     - Конечно, по моим расчетам, я кончу эту чертову штуку  через  месяц,
если ты не  будешь  все  время  меня  отвлекать.  А  тебе  осталось  ждать
подольше. Но честнее я ничего предложить не могу. Разрешись до того, как я
напечатаю "КОНЕЦ", и получай своего Эдварда. Или мой ребенок, -  он  снова
хлопнул ладонью по рукописи, - будет первенцем!
     - Ты не можешь... - начала она.
     Кантлинг забарабанил по клавишам машинки.

     - Мой первенец, - сказал Ричард Кантлинг.
     - Он самый, - ответил Хью, приветственно взмахнул бутылкой и  сказал:
- За отцов и сыновей! - Долгим глотком допил пиво и швырнул бутылку  через
комнату в камин, где она разлетелась стеклянными брызгами.
     - Это сон, - сказал Кантлинг.
     Хью ехидно хмыкнул.
     - Послушай, старик, не крути! Я же тут.  -  Он  вскочил  на  ноги.  -
Блудный сын вернулся! - Он  отвесил  насмешливый  поклон.  -  Так  где  же
хреновый упитанный телец и прочая фигня? Хоть бы пиццу заказал!
     - Хорошо, я подыграю, - сказал Кантлинг. - Чего ты от меня хочешь?
     Хью ухмыльнулся.
     - Кто? Я? Хрен его знает. Я-то ведь никогда не знал, чего  хочу,  как
тебе известно. - Никто во всем хреновом романе не знал, чего он хочет.
     - В этом был весь смысл, - сказал Кантлинг.
     - Усек, - ответил Хью. - Что я, идиот, что ли? Сынок Дикки  Кантлинга
никак не идиот, верно? - Он двинулся к кухне. - В  холодильнике  есть  еще
пиво. Хочешь бутылочку?
     - Пожалуй, - сказал Кантлинг. - Ведь не каждый день мой  старший  сын
меня навещает. "Дос эквис" с ломтиком лимона, будь так добр.
     - Пьешь теперь всякую дрянь  с  клевыми  этикетками,  а?  Фигня.  Как
насчет "Пильза"? Было время, когда ты сосал "Пильз" не хуже всех прочих. -
Он скрылся за кухонной дверью. Вернулся он  с  двумя  открытыми  бутылками
"Дос эквис", всунув пальцы и их горлышки, а  в  левой  руке  сжимая  сырую
луковицу. Бутылки позвякивали друг о друга. Одну он протянул Кантлингу.  -
Бери! Я вот тоже решил приложиться к культуре.
     - А лимон? - спросил Кантлинг.
     - За своим хреновым лимоном сам сбегай, - ответил Хью. - Лишишь  меня
содержания  или  как?  -  Он  ухмыльнулся,  подкинул  луковицу  и   отгрыз
порядочный кусок. - Лук! - сказал он. - Это я, папаша, тебе припомню! Мало
того, что должен жрать сырой лук, так, фигня, ты подстроил,  что  мне  это
дерьмо даже не нравится. Так прямо и написал в чертовой книжке.
     - Совершенно верно, - сказал Кантлинг. - Лук несет  двойную  функцию.
На одном уровне ты его ел, просто чтобы показать, какой ты  крутой.  Никто
еще из ребят в "Риччи" этого не мог, и ты так зарабатывал авторитет. Но на
более глубоком уровне, вгрызаясь в луковицу, ты символически  провозглашал
свою жадность к жизни, свою тягу  к  ней  всей  целиком  -  к  горькому  и
жгучему, а не только к сладкому.
     Хью откусил еще кусок.
     - Фигня! - буркнул он. - Надо бы  тебя  заставить  сгрызть  луковицу,
посмотреть, как тебе понравится.
     Кантлинг отпил пива.
     - Я был молод. Это же моя первая книга. Тогда мне этот штрих  казался
очень удачным.
     - Жри его сырым, - сказал Хью и доел луковицу.
     Ричард  Кантлинг  решил,  что  эта  уютная  семейная  сцена   слишком
затянулась.
     - Знаешь, Хью, кем бы ты ни был, - сказал он, - ты совсем не то, чего
я ждал.
     - А чего ты ждал, старик?
     Кантлинг пожал плечами.
     - Я создал тебя своей мыслью, а не своей спермой, и потому в тебе  от
меня гораздо больше, чем могло бы оказаться в любом порождении моей плоти.
Ты - это я.
     - Э-эй! - буркнул Хью. -  Невиновен,  ваша  милость.  Я  тобой  и  за
миллион не стану!
     - У тебя нет выбора. Твоя история возникла из моих подростковых  лет.
С первыми романами всегда так. "Риччи" - это "Пицца Помпеи"  в  Нью-Йорке.
Твои друзья были моими друзьями, а ты был мной.
     - Да неужто? - отозвался Хью с ухмылкой.
     Ричард Кантлинг кивнул. Хью расхохотался.
     - Как бы не так, папаша!
     - То есть как? - окрысился Кантяинг.
     - Ты живешь в  дерьмовых  выдумках,  старик,  чуешь?  Может,  тебе  и
нравится сочинять, будто ты был похож на меня, да только это фигня с любой
стороны. Я в "Риччи" был заводилой. А ты в "Помпее" был очкариком и  жался
у игрового автомата. Меня ты заставил трахаться до опупения в шестнадцать,
а сам голые сиськи увидал, когда тебе  за  двадцать  было,  в  этом  твоем
занюханном колледже. Ты  неделями  пыхтел  над  шуточками,  которыми  меня
заставлял сыпать  направо  и  налево.  А  сумасшедшие  номера,  которые  я
откалывал в книжке? Что-то проделывал Немчура, что-то  проделывал  Джо,  а
что-то никто не проделывал, но ты-то никогда ничего из этого не делал, так
что не смеши меня!
     Кантлинг чуть покраснел.
     - Я писал роман. Да, в юности я был немножко отчужденным, но...
     - Чокнутым, - сказал Хью. - Чего вилять-то?
     - Я не был чокнутым, -  отрезал  Кантлинг,  которого  это  задело.  -
"Болтаясь на углу" - правдивая вещь. И нужен был герой,  занимающий  более
центральное  место,  чем  когда-то  я.  Искусство  черпает  из  жизни,  но
организуя ее, оформляя, конструируя. Он не может просто ее воспроизводить.
Именно это я и делал.
     - Не-а! Делал ты вот что: высасывал Немчуру, и Джо, и всех остальных.
Прикарманивал их жизнь, старик, и всю честь приписал себе.  Даже  втемяшил
себе в башку психованную мыслишку, будто я построен на тебе, и  так  долго
это думал, что поверил. Ты пиявка, папаша. Ты чертов вор!
     Ричард Кантлинг задыхался от ярости.
     - Вон отсюда! - крикнул он.
     Хью встал и потянулся.
     - У меня сердце, мать его, разрывается. Что же ты, папаша?  Выгоняешь
малютку-сына на холодную годину?  Что,  не  так?  Пока  я  сидел  в  твоей
чертовой книжке, когда ты командовал всем, что я говорил и делал,  я  тебе
нравился, так? А вот теперь, настоящий, я тебе не слишком по вкусу, верно?
В этом вся твоя беда. Настоящая жизнь тебе всегда  нравилась  куда  меньше
книг.
     - Жизнь мне нравится, заруби себе на носу! - отрезал Кантлинг.
     Хью улыбнулся. Он стоял, как стоял,  но  вдруг  весь  как-то  поблек,
утратил плотность.
     - Н-да? - сказал он, и его голос прозвучал слабее, чем раньше.
     - Да! - заявил Кантлинг.
     Хью таял на глазах. Его тело лишилось всех красок, он выглядел  почти
прозрачным.
     - Старик, а ты докажи! - сказал он. - Пойди в кухню и отхрямсай кусок
от этой твоей фиговой луковицы жизни. - Он встряхнул волосами,  засмеялся,
и все смеялся, смеялся, смеялся, пока не исчез.
     Ричард Кантлинг еще долго смотрел на то место, где он стоял, а  потом
устало побрел наверх спать.

     Утром он приготовил себе солидный завтрак:  апельсиновый  сок,  кофе,
английские тартинки, густо намазанные маслом и смородинным джемом, омлет с
сыром, шесть толстых ломтиков грудинки. Стряпня и поглощение  пищи  должны
были его отвлечь. Но не отвлекли. Он  все  время  думал  о  Хью.  Сон.  Ну
конечно, бредовый сон. Стеклянные осколки в камине  и  пустые  бутылки  на
полу гостиной сначала  поставили  его  в  тупик,  но  затем  он  нашел  им
объяснение: пьяное помрачение сознания,  лунатизм,  решил  он.  Стресс  от
мыслей о продолжающейся ссоре с Мишель, вызванный портретом,  который  она
ему прислала.  Надо  бы  с  кем-нибудь  посоветоваться  -  с  врачом...  с
психологом...
     После завтрака Кантлинг прошел прямо в кабинет, чтобы теперь же найти
разрешение проблемы.  Изуродованный  портрет  Мишель  все  еще  висел  над
камином. Гноящаяся рана, подумал  он.  Она  воспалилась,  и  пришло  время
избавиться от нее.
     Кантлинг затопил камин, а когда огонь  разгорелся,  снял  погубленный
портрет, разобрал металлическую рамку - он был бережливым  человеком  -  и
сжег рваный обезображенный холст. Глядя на  жирный  дым,  он  ощутил  себя
очистившимся.
     Теперь на очереди был портрет Хью. Кантлинг повернулся и посмотрел на
него. В сущности, отличная вещь. Она уловила характер. Конечно, его  можно
тоже сжечь, но тогда он присоединится к губительным играм  Мишель.  Нельзя
уничтожать произведения искусства. Свой  след  он  оставил  в  этом  мире,
созидая, а не разрушая, и слишком стар, чтобы измениться. Портрет Хью  был
задуман как жестокий упрек, но Кантлинг решил назло  дочери  отпраздновать
его получение. Он его повесит, повесит  на  самом  видном  месте.  Он  уже
знает, где.
     Наверху лестница завершалась длинной площадкой,  огороженной  резными
перилами над холлом прямо напротив входа. Длина площадки  была  пятнадцать
футов, и на задней стене ничего не висело. Получится прекрасная портретная
галерея, подумал Кантлинг. Человек, входящий в дом, сразу  увидит  Хью,  а
поднимаясь на второй этаж, пройдет совсем рядом с ним.  Он  взял  молоток,
гвозди и повесил Хью на почетном месте. Когда Мишель придет мириться,  она
тут же его увидит и, уж конечно, сделает вывод,  что  Кантлинг  не  уловил
суть ее подарка. Не забыть поблагодарить ее как можно горячее.
     Настроение Ричарда Кантлинга заметно улучшилось.  Вчерашний  разговор
превращался в приятное воспоминание. Он выбросил его из головы и до  конца
дня писал письма своему агенту и издателю. Под вечер, приятно подустав, он
с удовольствием выпил чашку  кофе  с  кремовым  пирожным,  припрятанным  в
морозильнике. Потом  отправился  на  свою  ежедневную  прогулку  и  добрых
полтора часа бродил над речными обрывами, освежаемый прохладным ветром.
     Когда он  вернулся,  на  крыльце  его  поджидала  большая  квадратная
бандероль.

     Он прислонился к стулу и откинулся на кожаную спинку  своего  кресла,
чтобы получше рассмотреть. Ему было немножко не по себе.  Портрет  обладал
несомненной силой. Он почувствовал шевеление в паху, брюки стали неприятно
тесными.
     Портрет был... ну... откровенно эротичным. Она  лежала  в  кровати  -
большой старинной кровати,  точь-в-точь  как  его  собственная.  Она  была
совсем голой и, лежа на боку, глядела через плечо. Вы видели гладкую линию
ее позвоночника, изгиб правой груди. Большой,  упругой  и  очень  красивой
груди с напряженным соском в  бледно-розовом  кружке.  Она  притягивала  к
подбородку смятую простыню, прятавшую, впрочем, очень мало. Волосы  у  нее
были медно-золотыми, глаза - зелеными, а улыбка - дразнящей.  Юная  нежная
кожа чуть порозовела, точно после жарких объятий. В центре правой  ягодицы
был вытатуирован крохотный символ мира. Она, несомненно, была совсем  юной
- Ричард Кантлинг прекрасно знал,  насколько  юной.  Ей  едва  исполнилось
восемнадцать. Девочка-женщина,  запечатленная  в  божественном  промежутке
между невинностью и опытом, когда секс - чудесная  увлекательнейшая  новая
игрушка. О да. Он знал о ней очень много. Он знал ее близко-близко. Сисси.
Он повесил ее портрет рядом с портретом Хью.

     Кантлинг назвал этот роман "Увядшие цветы".  Его  издатель  предпочел
"Черные розы"  -  более  интригующее,  объяснил  он,  более  романтично  и
зазывно. Кантлинг возражал,  отстаивая  художественность  образа,  но  был
вынужден уступить. Потом, когда роман попал в списки бестселлеров, у  него
хватило честности признать, что  он  ошибался.  Брайену  он  тогда  послал
бутылку его любимого вина.
     Этот роман по счету был четвертым и знаменовал  его  последний  шанс.
"Болтаясь на углу" получил прекрасные отзывы и  разошелся  очень  недурно,
однако следующие две книги  критики  разнесли  вдребезги,  а  читатели  не
заметили. Надо было найти что-то новое, и он нашел. "Черные розы"  вызвали
споры.  Одни  критики  пришли  в  восторг,  другие  прониклись  к   роману
омерзением, однако он раскупался, раскупался, раскупался и вышел в  мягкой
обложке, что в совокупности с продажей прав на экранизацию (снят фильм так
и не был)  впервые  избавило  его  от  финансовых  забот.  Наконец-то  они
получили возможность внести аванс за дом, отдать Мишель в частную школу  и
поставить ей на зубы дорогостоящие пластинки.  Остальные  деньги  Кантлинг
вложил как сумел выгоднее. Он гордился "Черными розами" и радовался успеху
романа, который создал ему репутацию.
     Хелен яростно возненавидела роман.
     В тот день, когда он исчез с последнего места в списке  бестселлеров,
она не сумела скрыть злорадства.
     - Я знала, что там ему не удержаться! - сказала она.
     Кантлинг сердито бросил газету.
     - Он там удерживался очень долго! Какая муха тебя укусила?  Когда  мы
еле сводили концы с концами, тебе это не слишком нравилось. Девочке  нужны
пластинки на зубы, девочке нужна школа получше, девочке не следует  каждый
день питаться чертовыми бутербродами с арахисовым маслом  и  студнем.  Ну,
теперь все это уже позади, а ты злишься  еще  больше.  Похвали  меня  хоть
немного. Разве тебе нравилось быть женой неудачника?
     - Мне не нравится быть женой порнографа, - окрысилась Хелен.
     - А пошла ты! - сказал Кантлинг.
     Она ехидно ему улыбнулась.
     - Было бы на что! Ты меня неделями не замечаешь. Тебе больше нравится
трахаться со своей Сисси.
     - Ты что, с ума сошла? - Кантлинг уставился на нее. - Это же персонаж
в моей романе, и все.
     - Иди к черту! - в бешенстве крикнула Хелен. - Говоришь со мной как с
идиоткой. По-твоему, я не умею читать? По-твоему, я ничего не  понимаю?  Я
прочла  твою  дерьмовую  книжку.  И  я  не  дура.   Марша,   жена,   тупая
невежественная занудная Марша, жующая жвачку