как  он  сказал,
работал программистом. Но не  очень-то  преуспевал.  Гнусный  человечек  с
гнусным характером, ни друзей, ни любовницы,  никого.  Жил  один,  избегал
шкинов и не любил их. Он и людей-то не любил по-настоящему. Но  Густаффсон
как-то  достучался  до  его  души.  Густаффсон  не  обращал  внимания   на
холодность Каменца, на его злобные  насмешки,  на  его  жестокие  шуточки.
Густаффсон не отвечал ему тем же, понимаешь? И скоро  Каменц  стал  хорошо
относиться к Густаффсону,  начал  восхищаться  им.  Они  никогда  не  были
друзьями, но все-таки Каменц считал Густаффсона самым близким человеком.
     Лия вдруг осеклась.
     - И он пошел вместе с Густаффсоном? - бросив на  нее  быстрый  взгляд
подсказал я.
     Глаза Лии по-прежнему где-то блуждали.
     - Нет, не сразу. Он еще боялся, еще не доверял шкинам и был  в  ужасе
от Сосуна.  Но  позже,  когда  Густаффсон  ушел,  Каменц  начал  понимать,
насколько пуста  его  жизнь.  Весь  день  он  работал  с  людьми,  которые
презирали его, с машинами, лишенными всяких эмоций, ночами  сидел  один  и
читал или смотрел голографические представления.
     Это не жизнь. Он никому не был нужен. Наконец он разыскал Густаффсона
и принял культ Единения. Теперь...
     - Теперь?..
     Лия ответила не сразу.
     - Он счастлив,  Роб,  -  наконец  проговорила  она.  -  По-настоящему
счастлив. Счастлив впервые в жизни. Раньше он не знал, что  такое  любовь.
Теперь любовь переполняет его.
     - Ты многое узнала, - сказал я.
     - Да. - Все тот же безучастный голос, тот же отсутствующий взгляд.  -
Он совсем раскрылся. Там оказались ступеньки, но мне совсем не трудно было
спускаться в глубину. Преграды словно зашатались, почти упали...
     - А второй?
     Лия поглаживала пульт управления и  не  отрываясь  смотрела  на  свою
руку.
     - Второй? Второй был Густаффсон...
     И эта фраза вдруг пробудила ее, воскресила ту Лию, которую я  знал  и
любил. Она покачала головой, посмотрела на меня, голос  ожил,  и  на  меня
обрушился стремительный поток слов.
     - Послушай, Роб, это был Густаффсон. Он Посвященный уже почти год,  и
через неделю Конечное Единение. Сосун примет  его  к  себе,  и  он  желает
этого, понимаешь? Он искренне желает этого, и... и, о, Роб, он умирает!
     - Да, через неделю, ты только что сказала.
     - Нет. То есть да, но я не то хочу  сказать.  Конечное  Единение  для
него не смерть. Он верит в Конечное Единение,  верит  во  все  догмы  этой
религии. Сосун его Бог, и он хочет  соединиться  со  своим  Богом.  Но  он
умирал и прежде. У него медленная  чума,  Роб.  Конечная  стадия.  Болезнь
грызет его изнутри уже пятнадцать лет. Он заразился в болотах на  Кошмаре,
там, где погибла его семья. Эта планета не годится для людей,  но  он  там
жил, руководил работой научной базы, это была краткосрочная  командировка.
Семья оставалась на Торе, они поехали к нему в гости, но корабль  потерпел
аварию. Густаффсон прямо-таки обезумел: он попытался добраться до  корабля
и спасти их, но ему достался бракованный защитный костюм,  и  сквозь  дыры
проникли споры. Когда он дотащился до корабля, все уже  умерли.  Он  очень
страдал от боли, Роб. От медленной чумы и еще больше от своей  утраты.  Он
по-настоящему любил семью, он так и не оправился. На Шки его  послали  как
бы в награду, чтобы он отвлекся, но он ни на миг не переставал  думать  об
аварии. Эта картина стояла у меня  перед  глазами,  Роб.  Она  была  такая
яркая. Он не мог ее забыть. Малыши  остались  внутри,  в  безопасности  за
обшивкой корабля, но система жизнеобеспечения отказала, и они задохнулись.
А его жена... ах, Роб, она взяла защитный костюм и пошла  за  помощью,  но
снаружи эти штучки, эти огромные гусеницы, которые водятся на Кошмаре...
     Я с трудом сглотнул, меня тошнило.
     - Черви-хищники, - невесело уточнил я.
     Я читал о них и видел голограммы. Я представлял себе картину, которую
Лия разглядела в памяти Густаффсона: зрелище не из приятных. К счастью,  я
не обладаю ее Даром.
     - Когда Густаффсон подошел, черви все еще... все еще... Ты понимаешь.
Он перебил их всех из станнера.
     Я покачал головой.
     - Я не знал, что такое бывает на самом деле.
     - Да, - сказала Лия. - И Густаффсон не знал. Они с женой были  так...
так счастливы, и тут... и тут этот случай на Кошмаре.  Он  любил  ее,  они
были  очень  близки,  он  блестяще  продвигался  по  службе.  Знаешь,  ему
необязательно было ехать на Кошмар. Он поехал, чтобы испытать себя, потому
что никто не мог там справиться. Это его  тоже  мучает.  И  он  все  время
вспоминает. Он... она... -  ее  голос  задрожал,  -  они  думали,  что  им
повезло, - договорила Лия и притихла.
     Сказать было нечего. Я молча вел аэромобиль,  размышляя  и  испытывая
отдаленное, бледное подобие той боли, которую чувствовал Густаффсон.
     Потом Лия заговорила снова:
     - Он ничего не забыл, Роб. - Она говорила тихо, медленно и задумчиво.
- Но он обрел покой. Он помнит все, помнит, как ему  было  больно,  но  не
терзается так сильно, как прежде. Он только жалеет,  что  они  умерли  без
Конечного Единения. Почти как шкинская женщина, помнишь? На Собрании?  Она
говорила о своем брате.
     - Помню, - отозвался я.
     - Так же как она. И он тоже был открыт. Больше, чем  Каменц,  гораздо
больше.  Когда  он  звонил  в  колокольчик,  ступеньки  исчезали   и   все
оказывалось на поверхности: и любовь, и боль - все. Вся его жизнь, Роб. За
мгновение я прожила с ним его жизнь. Я мыслила, как он... он видел  пещеры
Единения... он спустился туда однажды, прежде чем принять эту веру. Я...
     Над нами нависло молчание. Мы приближались к окраине  Города  шкинов.
Впереди, сияя на солнце, рассекала небо Башня. И виднелись купола  и  арки
сверкающего Города людей.
     - Роб, давай сядем  здесь,  -  попросила  Лия.  -  Мне  надо  чуточку
подумать, понимаешь? Ты возвращайся. Я хочу немного погулять среди шкинов.
     Я хмуро посмотрел на нее.
     - Погулять? До Башни очень далеко, Лия.
     - Все будет хорошо. Пожалуйста. Дай мне немножко подумать.
     Я прочитал ее чувства. Снова вихрь эмоций -  еще  более  бурный,  чем
прежде. То и дело порывами ветра налетал страх.
     - Ты уверена,  что  хочешь  пройтись?  -  спросил  я.  -  Лианна,  ты
испугана. Почему? Что случилось? Черви-хищники за тридевять земель отсюда.
     Лия только бросила на меня тревожным взгляд.
     - Пожалуйста, Роб, - повторила она.
     Я не знал, что делать, и посадил аэромобиль.
     Всю дорогу до Башни я тоже  думал.  О  том,  что  сказала  Лианна,  о
Каменце и Густаффсоне. Я сосредоточился на задаче, которую нас  пригласили
решать. Я пытался выбросить из  головы  мысли  о  Лии  и  о  том,  что  ее
беспокоит. Все уладится, считал я.
     Вернувшись в Башню, я не стал терять время. Я пошел прямо  в  кабинет
Валкареньи. Он  сидел  один  и  записывал  какие-то  свои  соображения  на
диктофон. Как только я вошел, он отключил прибор.
     - Привет, Роб, - сказал он. - А где Лия?
     - Гуляет по улицам. Ей надо подумать. Я тоже думал. Кажется, я  нашел
ответ.
     Валкаренья выжидающе приподнял брови. Я сел.
     - Сегодня днем мы нашли  Густаффсона,  и  Лия  прочитала  его  мысли.
Теперь ясно, почему он принял веру шкинов. Как он ни  улыбался,  внутренне
он был совершенно сломлен. Сосун утолил его боль. С  ним  ходит  еще  один
новообращенный, некий Лестер  Каменц.  Он  тоже  был  несчастным,  жалким,
одиноким человеком, ничто его не держало. В такой ситуации почему бы и  не
перейти в иную веру? Наведи справки о других новообращенных, и ты увидишь,
что так - со всеми. Отверженные, незащищенные, одинокие неудачники  -  вот
кто приходит к Единению.
     Валкаренья кивнул.
     - Допустим, - сказал он. - Но наши психиатры поняли  это  уже  давно,
Роб.  Только  это  не  ответ,  не  настоящий  ответ.  Конечно,   в   целом
новообращенные - команда неудачников, я не спорю. Но почему  именно  культ
Единения?  На  это  психиатры  ответить  не  могут.  Возьмем,  к  примеру,
Густаффсона. Он сильный человек, поверь мне. Я не знаком с ним  лично,  но
мне известно, какой путь он прошел. Он брался за самые трудные  задания  в
основном, чтобы испытать себя, и всегда выходил  победителем.  Он  мог  бы
подыскать себе тепленькое местечко, но ему это было неинтересно. Я  слышал
о происшествии на Кошмаре. О  нем  много  говорили.  Но  Фила  Густаффсона
нельзя раздавить даже этим. Нельс сказал, что Густаффсон  оправился  очень
быстро. Он приехал на Шки и буквально привел планету в порядок,  расчистил
завалы, которые оставил тут Роквуд. Он заключил первое настоящее  торговое
соглашение и втолковал шкинам, что оно означает, а это нелегко.
     Вот он какой, Густаффсон  -  знающий,  талантливый  человек,  который
сделал карьеру благодаря умению работать с людьми и решать  самые  тяжелые
задачи. Он пережил истинный кошмар, личную  трагедию,  но  не  сдался.  Он
несгибаем,  как  всегда.  И  вдруг  он  обращается  к   культу   Единения,
записывается добровольцем в ряды самоубийц. Чтобы утолить  боль,  говоришь
ты. Интересная мысль, но существует много способов утолить боль. От случая
на Кошмаре до Сосуна прошли годы. Все эти годы Густаффсон не глушил  боль.
Он не запил, не пристрастился к наркотикам, отказался  от  других  обычных
способов. Он не вернулся на Старую Землю, чтобы психоаналитики  вычеркнули
из его памяти ужасные воспоминания, и поверь мне, если бы он захотел,  ему
бы сделали это  бесплатно.  После  происшествия  на  Кошмаре  Министерство
колоний готово было исполнить любую его просьбу.  Он  продолжал  жить,  он
превозмог боль и пришел в себя. И вдруг принял веру шкинов.
     Несомненно, горе сделало его  более  ранимым.  Но  дело  не  в  этом:
Единение  предлагает  что-то  такое,  чего  не  могут  дать  ни  вино,  ни
психоаналитики. То же  самое  можно  сказать  и  о  Каменце,  и  обо  всех
остальных. У них были другие варианты, другие  возможности  сказать  жизни
"нет". Они их отвергли. И выбрали Единение. Ты понимаешь, к чему я клоню?
     Конечно, я понимал. Я сознавал, что моя разгадка вовсе  не  разгадка.
Но Валкаренья тоже был не во всем прав.
     - Да, - ответил я. - Полагаю,  нам  надо  еще  раз  заняться  чтением
мыслей и чувств. - Я устало улыбнулся. - Только одно уточнение. Густаффсон
так и не смог справиться с болью. Лия сказала это вполне  определенно.  Он
просто загнал боль внутрь, но она постоянно мучила его. Он просто  никогда
не подавал вида.
     - Но разве это не победа? - спросил Валкаренья. - Спрятать свое  горе
так глубоко, чтобы никто не догадался о его существовании?
     - Не знаю. Не думаю.  Но...  так  или  иначе,  есть  кое-что  еще.  У
Густаффсона медленная чума. Он умирает. Он умирает уже давно.
     Глаза Валкареньи на миг вспыхнули и погасли.
     - Я не знал, но это только подтверждает мою точку  зрения.  Я  читал,
что  около  восьмидесяти  процентов  жертв  медленной  чумы   предпочитают
эвтаназию, если  на  планете,  где  они  находятся,  эвтаназия  узаконена.
Густаффсон был администратором. Он мог принять любой закон. Если  все  эти
годы он не помышлял о самоубийстве, то почему - сейчас?
     Я не знал.  Лианна  мне  не  сказала,  а  может,  тоже  не  знала.  Я
сомневался, что мы сумеем найти объяснение, если только...
     - Пещеры, - вдруг произнес я. - Пещеры Единения.  Мы  должны  увидеть
Конечное Единение. Здесь должно быть что-то,  какая-то  отгадка.  Дай  нам
возможность выяснить, в чем там дело.
     Валкаренья улыбнулся.
     - Ладно, - сказал он. - Я устрою. Я так и думал,  что  вы  с  Лией  к
этому придете. Хотя предупреждаю, зрелище  не  из  приятных.  Я  сам  туда
спускался, так что знаю, о чем говорю.
     - Хорошо, - согласился  я.  -  Если  ты  думаешь,  что  читать  мысли
Густаффсона большое удовольствие, тебе надо было посмотреть на Лию,  когда
она закончила чтение. Сейчас она гуляет  по  городу,  чтобы  справиться  с
потрясением. Вряд ли Конечное Единение ужаснее воспоминаний о Кошмаре.
     - Ну тогда все в порядке. Назначим поход  на  завтра.  Разумеется,  я
пойду с вами. Прослежу, чтобы с  вами  ничего  не  случилось,  -  не  хочу
рисковать.
     Я кивнул. Валкаренья встал.
     - Достаточно, - сказал он. - Не мешало  бы  подумать  о  вещах  более
интересных. Где вы собираетесь обедать?

     В конце концов мы выбрали  ресторан  в  шкинском  стиле,  в  котором,
однако, работали люди; Гурли  с  Лори  Блэкберн  составили  нам  компанию.
Говорили мы  на  самые  нейтральные  темы  -  о  спорте,  о  политике,  об
искусстве, рассказывали анекдоты. Самая обычная светская беседа.  За  весь
вечер мы ни разу не упомянули ни шкинов, ни Сосуна.
     Лианна ждала меня в номере. Лежа в постели, она читала томик из нашей
библиотеки - поэзию Старой Земли. Когда я вошел, она подняла голову.
     - Эй! Как погуляла? - спросил я.
     - Я гуляла долго. - Улыбка прочертила морщинки на ее узеньком бледном
личике и исчезла. - Было время подумать. О сегодняшнем дне и о вчерашнем и
о Посвященных. И о нас.
     - О нас?
     - Скажи, Роб, ты любишь меня?
     Она спросила это довольно сухо, но в  голосе  звучало  сомнение.  Как
будто она и правда не знала.
     Я сел на кровать, взял ее за руку и заставил себя улыбнуться.
     - Я знала. Я знаю. Ты любишь меня,  Роб,  любишь  по-настоящему.  Так
сильно, как может любить человек. Но... - Она запнулась. Покачала головой,
закрыла книгу и вздохнула. - Но мы далеки друг от друга. Все еще далеки.
     - О чем ты говоришь?
     - Это случилось сегодня. Я так смутилась, так испугалась. Я не  знала
почему и решила подумать об этом. Когда я читала мысли, Роб, я будто  была
вместе с Посвященными. Я жила их жизнью, их любовь была моей любовью. И  я
не хотела покидать их, Роб. Когда я отстранилась от них, я  ощутила  такое
одиночество, такую оставленность...
     - Сама виновата, - сказал я. - Я же пытался поговорить с тобой. А  ты
была слишком занята своими мыслями.
     - Поговорить? Что толку от разговоров? Я знаю, это общение, но  разве
это настоящее общение? Пока меня не научили  пользоваться  моим  Даром,  я
считала, что - настоящее. Потом  настоящим  общением  мне  стало  казаться
чтение мыслей. Ну, словно это истинный путь к душе  другого,  такого,  как
ты. А теперь я не  знаю.  Ничего  не  знаю.  Когда  Посвященные  звонят  в
колокола, они настолько едины, Роб. Все - одно. Почти как мы, когда  любим
друг друга. И они тоже любят друг друга. И нас они любят, очень  любит.  Я
чувствовала... не знаю. Только Густаффсон любит меня так же сильно, как  и
ты. Нет. Сильнее.
     Наконец-то она это сказала. Теперь ее лицо стало бледным, а в  широко
распахнутых глазах появились заброшенность  и  одиночество.  А  я...  меня
вдруг зазнобило, будто в душу повеяло холодом. Я ничего не ответил. Только
посмотрел на нее и облизнул губы. Мне казалось, что я истекаю кровью.
     Наверное, она увидела обиду в моих глазах. Или прочитала  мои  мысли.
Она потянулась ко мне и стала поглаживать маю руку.
     - Ах Роб. Пожалуйста. Я не хотела тебя обидеть. Я не о  тебе.  Я  обо
всех нас. По сравнению с ними что есть у нас?
     - Не понимаю, о чем ты, Лия.
     Внезапно мне захотелось плакать. И кричать. Я подавил оба  желания  и
постарался говорить спокойно. Но в душе у меня не было покоя.
     - Скажи, Роб, ты любишь меня?
     Опять. Сомневается.
     - Да!
     Зло. С вызовом.
     - А что такое любовь? - спросила она.
     - Ты же знаешь, что это такое,  -  сказал  я.  -  Черт  возьми,  Лия,
подумай! Вспомни все, что у нас было, все, что мы делили  пополам.  Это  и
есть любовь, Лия. Вот любовь. Нам повезло, помнишь, ты сама это сказала. У
Обыкновенных - "лишь только голос и прикосновение, и снова - темнота". Они
не способны пробиться друг к другу. Они одиноки.  Всегда.  Пробираются  на
ощупь. Вновь и вновь пытаются выйти из своей  скорлупы  и  вновь  и  вновь
натыкаются на стены. Но у нас-то все по-другому, мы нашли путь,  мы  знаем
друг друга так, как только могут знать два  человеческих  существа.  Я  не
скрою от тебя ничего, я поделюсь с тобой всем. Я уже  говорил  это,  и  ты
знаешь, что это правда, ты можешь прочитать мои мысли. Это и есть  любовь,
черт возьми. Разве не так?
     - Не знаю, - прошептала она, и  в  голосе  ее  послышались  грусть  и
недоумение. Беззвучно, даже не всхлипнув, она заплакала. Слезы сбегали  по
щекам двумя дорожками, а она говорила: - Может быть, это  любовь.  Если  у
нас любовь, то что я тогда чувствовала сегодня, к чему прикоснулась, в чем
участвовала? Ах, Роб, я тебя тоже люблю. Ты знаешь. Я хочу делить с  тобой
то, что я прочла в чужих мыслях, и то, что я ощущала при  этом.  Но  я  не
могу. Между нами стена. Я не могу заставить тебя понять. Я здесь - ты там,
мы можем прикоснуться друг к другу, любить друг  друга,  говорить  друг  с
другом, но мы врозь. Понимаешь? Понимаешь?! Я одна. А сегодня днем я  была
не одна.
     - Ты не одна, черт возьми, - сказал я. - Я с тобой. - Я  крепко  сжал
ее руку. - Чувствуешь? Слышишь? Ты не одна.
     Она покачала головой, и слезы хлынули потоком.
     Вот видишь, ты не понимаешь! И я никак не могу заставить тебя понять.
Ты сказал, что мы знаем  друг  друга  так,  как  только  могут  знать  два
человеческих существа. Ты прав. Но насколько человеческие  существа  могут
познать друг друга? Если они все разделены? Каждый сам по себе в  огромной
темной пустой Вселенной. Думая, что мы  не  одиноки,  мы  лишь  обманываем
себя, а когда приходит конец - мрачный, сиротский конец, каждый  встречает
его один, сам, в темноте. Ты здесь, Роб? Откуда мне знать?  Ты  умрешь  со
мной,  Роб?  И  мы  всегда  будем  вместе?  Ты  говоришь,  мы   счастливее
Обыкновенных.  Я  тоже  так  говорила.  У  них  "лишь   только   голос   и
прикосновенье", да? Сколько раз я это цитировала? А у нас что? Два  голоса
и прикосновение? Но этого мало. Мне страшно. Мне вдруг стало страшно.
     Она всхлипнула. Я безотчетно потянулся к ней, обнял,  начал  ласкать.
Мы легли рядом, и Лия рыдала, прижавшись к моей груди. Я наскоро  прочитал
ее чувства,  я  ощутил  ее  боль,  ее  внезапное  одиночество,  ее  тоску,
подхваченные налетевшим гнетущим страхом. Я гладил  ее,  ласково  проводил
рукой по ее телу, снова и снова шептал, что все будет хорошо, что я с ней,
что она не одна, но и знал,  что  этого  недостаточно.  Между  нами  вдруг
возникла пропасть, черная огромная зияющая бездна. Она все росла и  росла,
а я не знал, как преодолеть ее. Лия, моя Лия  плакала,  она  нуждалась  во
мне. А я нуждался в ней, но не мог к ней прорваться.
     Потом я понял, что  тоже  плачу.  Мы  обнимали  друг  друга  и  молча
плакали. Так прошел почти целый час. Наконец слезы иссякли.
     Лия прижалась ко мне так, что я едва мог дышать,  и  я  крепко-крепко
обнял ее.
     -  Роб,  -  зашептала  она.  -  Ты  сказал...  ты  сказал,   что   мы
по-настоящему знаем друг друга. Ты все время это говоришь. И еще ты иногда
говоришь, что я создана для тебя, что я совершенство.
     Я кивнул, я хотел в это верить.
     - Да, ты совершенство.
     - Нет, - хрипло выдавила она. - Неправда. Я прочитала твои  мысли.  Я
ясно  чувствую,  как  ты  перебираешь  в  уме   слова,   чтобы   составить
предложение. Я слышу, как ты ругаешь себя, когда сделаешь глупость. Я вижу
воспоминания, некоторые воспоминания, и переживаю их вместе  с  тобой.  Но
все это на поверхности, Роб, на самом верху. А за  этим  большая,  большая
часть тебя. Полуоформленные мысли, которые я  не  могу  уловить.  Чувства,
которым я не могу  дать  названия.  Подавленные  страсти  и  воспоминания,
забытые и тобой самим. Порой мне удается добраться  туда.  Порой.  Если  я
сражаюсь по-настоящему,  если  я  сражаюсь  до  изнеможения.  Но  когда  я
оказываюсь там, я вижу... я вижу, что за этим еще слой. И еще,  и  еще,  и
дальше, та дальше, и глубже, и глубже. Я не могу туда  проби