БУДУТ КОНЕЦ И НАЧАЛО, СЛИВШИЕСЯ В НИКОГДА.
   РУКИ, ОБАГРЕННЫЕ КРОВЬЮ ДИКОЙ ОХОТЫ, НАЛОЖАТ СЕМЬ ПЕЧАТЕЙ НА ПАМЯТЬ.
   БОЖЕСТВЕННЫЙ ВЕТЕР УМРЕТ В  ЗАВОРОЖЕННОМ  ВОЗДУХЕ,  СОТРУТСЯ  ЛИКИ  И
ЗАБУДУТСЯ ИМЕНА, ВЕЧНОСТЬ ПОГЛОТИТ ЭХО ШАГОВ ПОСЛЕДНЕГО  ИЗ  ВЕЛИКИХ,  И
МИР ПОГРУЗИТСЯ В СОН, В КОТОРОМ НЕТ СНОВИДЕНИЙ.
   ТАК БУДЕТ ДО ТЕХ ПОР, ПОКА НА ПЛОСКОЙ ЗЕМЛЕ, ГДЕ РЕКИ ТЕКУТ ВСПЯТЬ, А
ДОРОГИ ПЛУТАЮТ, ЧТОБЫ ВЕРНУТЬСЯ К НАЧАЛУ НЕ РОДИТСЯ ТОТ,  КТО  ПРОПУСТИТ
СКВОЗЬ  ОЗЯБШИЕ  ПАЛЬЦЫ  ЗВЕЗДНУЮ  ПЫЛЬ,  ТЕКУЩУЮ  ИЗ  БЕСКОНЕЧНОСТИ   В
БЕСКОНЕЧНОСТЬ, И ПРОЧИТАЕТ НА СВОИХ ЛАДОНЯХ ЗНАКИ ВЕЛИКОЙ СУДЬБЫ. И  ВСЕ
НАЧНЕТСЯ СНАЧАЛА. В КОНЦЕ ЭПОХИ РЫБ, В НАЧАЛЕ ВОДОЛЕЯ...
 
Глава первая 
 
СВЯТАЯ КРОВЬ 
 
   Под  ногой  громко  хрустнула  ветка.  Ольга  вздрогнула,   едва   не
вскрикнув,  затравленно  оглянулась.   Никого.   Тишина.   Только   тихо
плескалась вода о поросшие мхом камни.
   Мир замер в ожидании рассвета. На молочно-белом небе гасли  последние
звезды.  Над  дальним  краем  озера,  пробиваясь  сквозь  кисею  тумана,
разгоралась малиновая полоса. Все вокруг заливал белый прозрачный  свет,
струящийся с неба.
   Ночная тьма поблекла, отступая с холмов вслед за туманом, собралась в
узкой лощине, пахла болотом, тревожно  шелестела  пожухлой  прошлогодней
осокой. Что-то живое билось в траве, залитой гнилой водой. Нервная  зыбь
шла  по  вялому  ручейку,  вливалась  в  озеро,   тревожа   его   гладь,
непрозрачную и белую, как заиндевелое стекло.
   Ольга замерла в нерешительности. Хотела было перекреститься, поднесла
пальцы к лицу и с ужасом увидела, что они залиты красным.
   "Вот зараза", - пробормотала она. Попыталась слизнуть  кровь,  но  та
уже успела превратиться в тонкую липкую пленку. На среднем пальце  белел
тонкий, как  лезвием  сделанный,  порез.  Ольга  с  досады  сплюнула  на
маячивший  перед  глазами  острый  лист  осоки.  Наверное,  о  такой  же
поранилась, разводя руками густые заросли, закрывавшие вход в низину  со
стороны озера.
   Она еще раз осмотрелась вокруг. Никого.  Только  в  седловине  крутой
Николиной горы поднимался белый столб дыма. Там то  ли  туристы,  то  ли
археологи, зачастившие в последние годы на берега  Ильмень-озера,  опять
разбили лагерь.
   Полоска зари стала еще ярче, раскалилась до слепяще-оранжевого цвета.
   Времени оставалось мало.  Ольга,  прицелившись,  прыгнула  на  валун,
разделявший надвое  ручей,  взмахнула  руками,  поскользнувшись  на  его
гладкой макушке, прыгнула с него как могла дальше, стараясь не попасть в
жидкую глину у берега.
   По топкой земле, отчетливо виднеясь среди блестящей  от  росы  травы,
петляла узкая тропинка.  Ольга  встала  на  нее,  зажмурилась  и  трижды
повернулась вокруг себя. Как учила бабка, нащупала нательный крестик  на
груди, сжала в горячей ладони и зашептала:
   - Три раза вокруг себя поворотясь, на четыре  стороны  поклонясь,  от
всех хоронясь, росой умытая, тьмой  укрытая,  в  час  рассвета  пойду  к
Горюн-камню спросить совета.
   Она шла по тропинке, низко склонив голову, стараясь  не  смотреть  по
сторонам. Бабка наставляла, что идти надо зажмурясь, но ноги то путались
в траве, то вязли в мокрой земле, Ольга то и дело открывала глаза, потом
решила, то сойдет и так, главное - не смотреть по сторонам, а  пуще,  на
этом особенно  настаивала  бабка,  не  оглядываться.  Тогда  точно  беду
накличешь.
   Горюн-камень  стоял  посреди  единственного  сухого  пятачка  в  этой
заболоченной низине.  Трава  вокруг  него  никогда  не  росла,  жухла  и
выгорала еще по весне. Даже зимой снег вокруг него  не  ложился.  Так  и
стоял черный плоский валун, окруженный черным кольцом. Была в нем особая
сила,  тайный  невидимый  огонь,  не  подпускающий  к  себе  все  живое.
Говорили, что если оставить на нем на ночь только что забитую курицу, то
потом она не протухнет месяц, хоть в погребе ее держи, хоть оставляй  на
солнцепеке. Но охотников до таких забав среди местных не находилось.
   Камень издавна почитался чудотворным. Не одна баба,  таясь  от  всех,
приходила к нему на рассвете. Сила,  живущая  в  камне,  была  страшной.
Могла подарить жизнь, могла  отнять.  Но  и  то  и  другое  она  творила
безбольно, не мучила и не карала.  Кому  что  на  роду  написано,  то  и
происходило. Суждено тебе понести и родить, так оно и будет.  Грудняшек,
над которыми устала биться поселковая  докторша,  несли  к  Горюн-камню,
клали в ложбинку, разделявшую камень надвое, - словно на  колени  черной
бабе, завалившейся в траву в сладкой истоме, за что и звали  еще  камень
Бабьим. Кому жить суждено, заходился криком и орал, не смолкая, два  дня
кряду. А потом хворь сама  собой  уходила.  Докторша,  осмотрев  малыша,
только качала седой головой и облегченно вздыхала:
   "На Горюн ходили. Правильно сделали".
   А кого Господь прибрать хотел, тот затихал на камне.  Так  во  сне  и
отходил.
   Даже дед Ольгин, надорвавшись на ферме, неделю провалявшийся на печи,
устав от боли и изведя  всех  своими  надсадными  стонами,  собрался  и,
несмотря на стужу и пургу, поплелся  к  Горюн-камню.  Вернулся  тихий  и
какой-то  светящийся  изнутри.  О  чем-то  долго  шушукался  с   бабкой,
запершись на кухне. Потом сходил в баню, переоделся во все чистое, выпил
стакан земляничной наливки и лег спать. Перед этим попросил Ольгу с утра
сходить на почту, отбить телеграмму Володьке -  тот  как  последний  раз
вышел из тюрьмы, в поселке  больше  не  показывался,  жил  в  Ярославле,
прибившись к вдове с двумя детьми. А наутро деда не  добудились.  Так  и
умер во сне, с улыбкой на просветлевшем и разгладившемся от морщин лице.
   А археологи, что который год копались на  противоположном  от  берега
склоне Николиной горы, там, где  от  древнего  городища  осталась  гряда
камней, рассказывали, что тысячу лет назад, когда  не  было  даже  этого
городища, на вершине горы было капище и Горюн-камень  стоял  там.  Тогда
жил в этих местах совсем другой народ, не славяне. Они пришли позже,  но
тоже стали поклоняться Горюн-камню.
   После крещения Руси, как стали гнать старую веру, камень с  Николиной
горы стащили вниз. Но вера в силу черного камня  в  народе  жила  долго.
Местный князь так разгневался на упрямство черни, что велел выкопать яму
и столкнуть туда камень. Только весь он в  яму  не  поместился,  макушка
осталась торчать из земли.
   На ней-то и стали  находить  то  остатки  куличей,  то  скорлупки  от
пасхальных яиц.
   Кончилось все тем, что монахи из  Свято-Николина  монастыря  выкопали
камень, погрузили тысячепудовую громадину на плот да и затопили в озере.
Но на  этом  чудеса  не  кончились.  Спустя  десяток  лет  рыбаки  стали
шептаться, что камень ползет по дну. Действительно, в ясный  день  можно
было увидеть  дно  на  десяток  метров  вглубь,  так  прозрачна  вода  в
Ильмень-озере. Все камни на месте стояли, а черный полз. Мало кто верил,
пока однажды не нашли Горюн-камень у самой кромка, воды. А  перед  самой
японской войной вполз камень в низину. Сам собой. Тянула его к  прежнему
месту неведомая сила. Старики  говорили,  что  когда  Горюн  вползет  на
вершину, тут тебе и Конец света, и Суд страшный.
   Собственно, с этих  разговоров  с  археологами  все  Ольгины  беды  и
начались. В продмаге, где, кроме импортных макарон, кошачьих консервов и
двух бочек масла, торговать было нечем, можно было свихнуться от  скуки.
Мужики за водкой прибегали еще до обеда. Да и что это за водка, скипидар
пополам с денатуратом.
   За добавкой уже не приползали, то ли сил не было,  то  ли  догонялись
чем подешевле.  По  старой  традиции  всех  поселковых  продавщиц  Ольга
держала дома ящик водки. И хотя по ночам прибегали не так часто, как  во
времена тетки Зинаиды, прозванной за  жадность  "Рубь-себе",  но  иногда
случалось. А все остальное  время  в  магазине  толклись  бабы,  лузгали
семечки да сплетничали почем зря. Иногда ругались, но больше не со  зла,
а от скуки. К обеду все разбредались по домам, и Ольга с чистой совестью
запирала магазин.
   Ходить к археологам Ольга начала сначала из  любопытства,  за  первую
неделю под разными предлогами в их лагере побывали все  жители  поселка.
Потом стало интересно в обществе неглупых,  а  главное-почти  не  пьющих
мужиков. Но были они какие-то странные, недоделанные,  что  ли.  Как  их
жены с такими ужились, Ольга не  представляла.  Разговоры  шли  заумные,
странные. Про какую-то энергетику, поля да обмен информацией. Слова если
и были Ольге знакомы, наделялись каким-то непонятным смыслом. Короче,  с
чудинкой были мужики. Слава богу, хоть непьющие.
   А Валерка ей сразу приглянулся. В первый же день. Самый  работящий  и
самый спокойный. И на нее внимание обратил. Другие с ней, как со  своими
подругами,  обращались.  По-товарищески.  Две  страхолюдины  в   линялых
штормовках и разбитых кирзачах, может, привыкли, а может, и не  надо  им
этого, но Ольга шла к чужакам именно за тем, чтобы смотрели на нее,  как
Валерка, вроде бы и вскользь, но так, что мурашки по спине и в  коленках
слабость.
   В палатку к нему она пришла сама. И продолжала ходить  каждый  вечер.
Лагерь особого внимания на их отношения не обратил, а  в  поселке...  Да
плевала она на баб, пусть перемывают кости, если больше  делать  нечего.
Двадцать пять в их местах - самый излет бабьего лета. Может,  от  этого,
понимая, что отцветает Ольгина молодость, никто не корил,  в  глаза,  во
всяком случае.
   А месяц назад лагерь неожиданно свернули. Правда,  через  неделю  там
уже появились новые, но к ним Ольга не пошла.
   На Валерку зла не таила. Мужиком  оказался  порядочным,  за  день  до
отъезда пришел прощаться. Чай пили втроем, бабка все глядела на него  да
вздыхала. Ясно, о чем думала. Вовка, пропащая душа,  в  поселок  уже  не
вернется, а вернется, так протянет на воле до первой  пьянки,  а  она  у
него без драки не обходится. Опять, ирод, покалечит кого или, как было в
последний раз, за нож схватится. Шли ему потом на зону посылки  да  моли
Бога, чтобы его с таким сволочным характером не подрезали зеки  или  под
лесовоз не бросили. Отец Ольгин сгорел от водки, когда  ей  шел  седьмой
год. Вовка вообще неизвестно от кого народился, мать всю жизнь  молчала,
даже перед смертью не сказала. Все хозяйство висело на деде  Иване,  как
пришел с войны, впрягся, так и тащил, не разгибаясь, до самой смерти.  А
как помер, остался дом без хозяина.
   Посидели они тогда по-людски, дедову наливку выпили. И уехал Валерка,
с собой не позвав. Ночью Ольга завыла белугой, бабка крепилась, да потом
и сама расплакалась. Заглянуло счастье в  их  дом,  да  не  задержалось.
Утром бабка, увидев красные глаза Ольги да обкусанные  до  синевы  губы,
проворчала: "Не убивайся, девка. На твоего жеребца еще хомут  не  сшили.
Рано ему еще в стойле стоять. Верь, у меня глаз наметанный".
   Глаз у бабки действительно оказался наметанный. Она  первой  заметила
произошедшую в Ольге перемену. Косилась, как-то по-особенному гремела по
утрам посудой, накрывая стол к завтраку, но до поры  молчала.  Ольга  по
привычке долго нежилась  в  постели,  и  бабкина  возня,  сопровождаемая
перезвоном мисок, только раздражала.  Прошла  неделя,  потом  другая,  и
Ольга, почуяв в себе неладное, притихла.
   Вчера  вечером  бабка  молча,  без  обычных  вздохов  и  комментариев
смотрела очередную серию "Санта-Барбары". Потом выключила  подслеповатый
"Рекорд", аккуратно завесила экран вышитой  салфеткой.  Зажгла  лампадку
под иконой, чего не делала с поминок деда, долго и старательно молилась,
строго поджав губы. Потом вздохнула, глаза сделались прежними, лучистыми
и добрыми. Подошла к сидевшей на диване Ольге,  погладила  по  голове  и
сказала:
   - Завтра до зари к Горюн-камню сходи, девка. Грех, конечно, но Матерь
Божья простит. Она баб строго не судит. Что нас судить,  мы  и  так  всю
жизнь маемся. А ты сходи непременно. Что будет, то и будет. А к докторше
под нож всегда успеется, И научила, как надо идти к камню.
   Ольга открыла глаза, камень чернел прямо  впереди,  шагов  десять  до
него, не больше. Свет едва проникал в  лощину,  в  сумраке,  замутненном
туманом, он казался гладкокожим зверем, с трудом вытащившим свою тушу из
озера да так и уснувшим, едва отползя от берега.
   Ольга развела руками холодные от  росы  ветки  ольховника,  вышла  на
полянку и крепко зажмурилась. Дальше надо было идти только  вслепую,  да
еще спиной вперед.
   Если упадешь, предупреждала бабка, сразу  уходи,  не  оглядываясь  на
камень.
   Значит, не хочет он тебя, не подпускает. А пойдешь к камню против его
воли, выжжет изнутри, ни докторша, ни даже профессора не помогут.
   "На зарю оборотясь, иду, не боясь, к камню черному, - шептала  Ольга,
осторожно ступая по мокрой траве, подошвы резиновых  сапожек  скользили,
чтобы не упасть, приходилось ставить носок одной ноги впритык к  каблуку
другой. - То не камень лежит, то дева спит. На  сырой  земле,  на  голой
спине, жар от девы идет, огонь в  ней  живет.  Огонь-горюн,  сожги,  что
мертво, обогрей, чему жить. Как есть, так и быть".
   Едва договорила, нога ударилась о  что-то  твердое,  Ольга  взмахнула
руками, подогнула колени, готовясь упасть спиной  на  землю.  Но  вместо
этого тяжело, до искр из глаз плюхнулась на камень. Сжала зубы, чтобы не
закричать от страха и боли, уткнулась лицом в колени и  стала  ждать.  В
голове была одна мысль:
   "Получилось!" Бабка наставляла, что именно так,  на  последнем  слове
заговора надо сесть на камень, тогда все и получится.
   Ольга ждала, прислушиваясь к своим ощущениям.
   Сначала был только  холод.  От  камня,  как  и  полагалось,  сквозило
тянущим, влажным холодом. Ничего необычного. Потом снизу через копчик по
спине поползла слабая волна тепла. Ольга вздрогнула. Через минуту  тепло
стало ощутимей, покалывало, словно острыми иголками.  Мышцы  спины  сами
собой напряглись, Ольга выпрямилась. Снизу уже пылало жаром, словно  она
сидела на жарко натопленной печи. Вдруг камень выстрелил струей  жгучего
огня, он прошел насквозь от копчика через позвоночник  в  голову.  Ольга
ахнула, а от второго удара зашлась криком. В голове помутнело  от  боли.
Третий, последний, взорвался в животе. Ольга скорчилась  от  конвульсий,
разрывавших нутро на части. Тихо и протяжно, как  умеют  только  бабы  и
насмерть раненные звери, завыла.
   Боль исчезла неожиданно, как и вошла в тело, сама  собой.  Снизу  уже
ощущался не жар, а ласковое тепло, словно сидела не на камне, а на  боку
у чего-то живого, полусонного и доброго.
   Ольга прислушалась к себе. Тяжесть внутри осталась. Что-то упругое  и
горячее трепетало в левом боку. Слабо-слабо, словно птенец в кулаке.
   "Господи, что это я, - прошептала Ольга. - Разбудила...  Сама,  дура,
разбудила!"
   Она всхлипнула. Зажмуренные  глаза  щипали  слезы.  От  отчаянья,  от
жалости к себе, от всего, что накопилось в душе за годы серой,  натужной
жизни, она разревелась.
   Неожиданно что-то теплое коснулось лица. Ольга  отпрянула,  закрылась
ладонью и лишь тогда открыла глаза. Луч поднявшегося над  озером  солнца
ударил прямо в лощину. Вспыхнули капли росы на темных листьях  ольхи.  И
сразу же мир взорвался пением птиц.
   Словно подброшенная неведомой силой, Ольга вскочила с камня, вдохнула
полной грудью  чистый,  как  солнечный  свет,  воздух.  По  телу  прошли
мурашки, показалось, что поток солнечных лучей проходит  сквозь  него  и
оно, каждой клеточкой  впитав  свет,  уже  само  способно  излучать  это
ласковое и всепроникающее свечение.
   Ольга закинула руки за голову, потянулась и легко засмеялась.
   "Врилль, - вдруг вспомнила она. Именно так называл это Валерка. Самый
умный и добрый из всех, кто у нее  был.  -  Врилль  -  священный  огонь,
энергия жизни".
   Жизнь была вокруг нее, разбуженная ласковым теплом солнца. Жизнь была
в ней. Хотелось жить и дарить жизнь.
   "Рожу, назло всем вам рожу!" - решила она. И снова засмеялась.
   Машинально отряхнула юбку и поморщилась. Рука была в чем-то вязком.
   - Вот зараза, - беззлобно выругалась Ольга, потерла ладонь о ладонь.
   Обе они стали темно-красными. Она подхватила подол,  вся  юбка  сзади
оказалось перемазанной бурой жижей.  Ольга  оглянулась  на  камень.  Его
гладкая поверхность тоже была в жиже. Липкие студенистые комки собрались
в раздвоенной ложбинке, рассекавшей гладкую макушку камня.
   Ольга затряслась, инстинктивно поднесла ладонь к  губам,  но  тут  же
отдернула перемазанную в темной жиже руку.
   Крови было много. Весь камень и проплешина вокруг  него  были  залиты
этой жижей. Это была не ее кровь. Не может  из  живого  человека  вытечь
столько.
   Она испуганно посмотрела по сторонам.  Лощина,  насквозь  пронизанная
светом,  не  казалась  уже  зловещей  и  страшной.  Просто  заболоченный
ольховник с поляной и камнем в центре ее.
   Но Ольге было страшно. Так страшно, что даже помутнело  в  глазах,  а
ноги стали ватными.
   Пичуга с отчаянным криком вспорхнула с  куста,  сбив  с  веток  росу.
Ольга вздрогнула, взгляд сам собой упал на куст, росший прямо за камнем.
Потом ниже.
   Она увидела человека.
   Он лежал на спине, запрокинув  голову.  Черная  одежда  от  горла  до
живота блестела от еще не засохшей крови. На левой половине груди одежда
была распорота. В остром клинообразном разрезе белела  кожа.  И  посреди
этого белого пятна чернел крест с кровавыми сгустками по краям.
   Ольга заорала во весь голос и бросилась напролом  через  ольховник  в
дальний конец лощины. Лишь выбравшись из  нее,  остановилась.  Упала  на
колени, тяжело, загнанно дыша. Слева поднимался  склон  Николиной  горы.
Там лагерь. Люди. Дорога в поселок. Справа склон Чудова  холма.  На  его
вершине стоял монастырь. На фоне неба ярко горели маковки куполов.
   Ольга посмотрела на Николину гору,  потом  на  монастырь.  Надо  было
бежать, но она никак не могла сообразить - куда.
   Ударил колокол на звоннице. Протяжный, чистый звук поплыл над озером.
   Ольга встрепенулась, решение пришло само собой. В монастырь.  К  отцу
игумену. Убитый был монахом. Это только сейчас до нее дошло. Монахом.
   Ольга бросилась вверх по склону. Несколько  раз  падала,  вскакивала,
раня руки о мокрую траву. Бежать  было  далеко.  И  не  в  силах  больше
терпеть она закричала:
   - Убили! Люди добрые! Уби-и-и-ли!
 
Когти Орла 
 
Десять дней спустя 
 
   Норду Получен сигнал "Эрнстфаль". Источник использовал  канал  связи,
законсервированный двенадцать лет назад. Псевдоним источника - "Петр".
   Сильвестр
 
   Сильвестру Примите незамедлительные  меры  по  уточнению  информации.
Контакт с источником "Петр" разрешаю.
   Навигатор
 
   Вверх по склону холма  медленно  поднимался  человек.  Трава  еще  не
высохла после ночного ливня, спутавшиеся зеленые пряди липли к  сапогам,
обвивали ноги.
   Склон был пологий, кое-где вода собралась в лужи, отсвечивала  мутным
стеклом.
   Высоко в небе залился песней жаворонок. Человек остановился и закинул
вверх голову.
   На вид человеку было за пятьдесят,  волевое  лицо  отставного  вояки,
глубокие складки в углах рта, голубые, с прищуром глаза. Он был  одет  в
полувоенную униформу российских  дачников:  камуфляжную  куртку,  темные
брюки с накладными карманами и высокие армейские бутсы.
   Человек смотрел вверх по склону. Монастырь скрылся за  зеленой  дугой
вершины, только торчал белый шпиль  звонницы.  Луч  солнца  вспыхнул  на
золоченой маковке, как язычок огня на  кончике  свечи.  Человек  наскоро
перекрестился, свернул с раскисшей тропинки и зигзагом стал  подниматься
вверх. Ноги ставил "лесенкой", крепко  вдавливая  ребро  бутс  в  мокрую
землю.
   На вершине холма он остановился, вытер подошвы бутс о траву. Запахнул
куртку,  незаметно  поправил  сбившуюся  кобуру,  наполовину   застегнул
"молнию".
   Тропинка через десяток метров упиралась в ворота монастыря.
   Оттуда,  из  низины,  монастырь,  подсвеченный  клонящимся  к  закату
солнцем, казался парящим над  равниной.  Здесь,  вб