онял  только,  что  ей
приказано проводить его к одному из секретных ходов. Он должен  был  вынести
зверя за пределы стеклянной страны. После этого он  мог  идти  куда  угодно.
Возврата назад для него не было. "Пусть он уйдет, не выпуская Это из рук,  и
ты не касайся руки его, - сказал дочери жрец. - С этой минуты никто  никогда
не должен касаться его руки. Пусть он не возвращается".
   Жрец подумал,  что  по  закону  в  тот  момент,  когда  чужеземец  минует
стеклянную границу, его следует убить. Но в хижине не было никого,  кто  мог
бы прокрасться за чужеземцем до секретного хода и пустить в него стрелу. Все
в ужасе бежали. А медлить было нельзя.
   "Но он все равно обречен, да и не найти  ему  дороги  назад",  -  подумал
жрец, и эта мысль успокоила его. Повелительным жестом  он  велел  немедленно
выполнять приказание.  Адаманта-Анта  наклонила  голову  и  выскользнула  из
хижины. Пришелец пошел за ней. Серебряный зверь в его руках был неподвижен и
только урчал, как надутый бычий пузырь.
   Когда они достигли секретного хода, была глубокая  ночь.  Кроны  деревьев
скрыли огни деревни. Только звезды светили бесстрастно и  ярко,  как  тысячи
лет назад. И язык их был прост и понятен без слов. И зов их был вечен и нов,
как будто в эту ночь они загорелись впервые. Он позвал ее  с  собой,  и  она
пошла с ним, ни разу не оглянувшись назад. Они спустились в заросшее колючим
кустарником ущелье. Она пошла впереди, указывая ему путь. Он  шел,  стараясь
не отстать от смутно белевшей в ночи накидки, сделанной из меха вампира. Они
вошли в пещеру. Она, пренебрегая запретом, положила ему  на  плечо  руку,  и
долго шли они в темноте, пока их глаз не коснулось дыхание ветра и звезд. Он
разжал руку, и серебряный зверь канул в ночь. Когда в воздухе замер  урчащий
рокочущий звук, они пошли на юг, куда указывали  звезды.  От  старого  жреца
Адаманта-Анта знала о тайных путях, которые ведут  из  стеклянной  страны  в
Большой мир.
   Долго шли они по безводным чападос, обходя  тростники  и  кишащие  змеями
болота. Не глядя вниз, по одинокому бревну перебирались через горные потоки.
Ночевали в пещерах и на деревьях. Собирали плоды  и  коренья  и  подкрепляли
силы листьями гуарани. Им пришлось бежать  по  опасным  звериным  тропам  от
преследования морсего. Они слышали треск и шум погони, задыхаясь  от  ударов
собственных сердец. Как-то его укусила змея, но она высосала из  раны  яд  и
приложила к ней целебные листья. И нога его не опухла. Когда на  них  напала
пума, он отбился от нее  суковатой  палкой,  заслонив  собой  прижавшуюся  к
дереву женщину.
   Наконец по крику жакубим, которая  селится  возле  людей,  они  узнали  о
близости  человеческого  жилья.  Это  была  небольшая  каучуковая  фактория,
затерянная в великом лесу. Несколько домиков, в которых жили серингейро, бар
с бильярдом, склад готовой продукции, сарай с инвентарем - вот и все.
   Серингейро жили в постоянном  страхе  и  даже  ночью  не  расставались  с
винчестерами. Много  лет  назад  какие-то  серингейро  напали  на  деревушку
племени кубен-кран-кегн и, убив нескольких  индейцев,  продали  остальных  в
рабство. С тех пор племя мстило  сборщикам  каучука  и  постоянно  совершало
набеги на факторию.
   Вот почему, когда какие-то черные от голода и  лихорадки  люди  вышли  из
леса, серингейро чуть было  не  подстрелили  их.  Но,  очевидно,  судьба  до
времени берегла сына белого вождя и дочь жреца, ведя их к какой-то одной  ей
ведомой цели.
   В баре шла очередная попойка. Серингейро пили попеременно качасу,  виски,
баккарди и пульке, приготовленную из сока агавы. Играли в кости.  Ссорились.
Рвали сукно на бильярдном столе. Стреляли в потолок.
   Только на минуту оставил молодой белый на  крыльце  свою  подругу,  чтобы
выпить стаканчик доброго  мак-кинли,  но  и  минуты  достаточно  для  богов,
которые никогда не спускают с человека глаз.
   Когда он вышел из бара, Адаманта-Анта лежала  на  земле.  Грудь  ее  была
окровавлена, и алые капли темнели на жухлой траве и белой древесной стружке!
   Он сразу же подумал, что это дело рук какого-нибудь грязного  серингейро,
одичавшего от пьянства и беспросветной кабалы. Но, склонившись над  ней,  он
увидел в рассеченной груди перья серебряной птицы...
   Он взял ее на руки и  медленно  пошел  к  лесу.  Притихшие  и  напуганные
серингейро видели, как он исчез в сельве.
   Черная анаконда.
   ...Рассказ индейца потряс меня неожиданной силой ассоциаций и причудливых
аналогий.  Он  породил  в  моей  голове  бледные  ростки  неясных   догадок,
перебросив шаткие мосты от прошлой дал„кой жизни к  этой  ночи  у  пахнущего
смолой араукарий костра. Логический круг моей жизни если и не замкнулся,  то
наметился и высветился, как радуга в  тучах  и  молния  под  черным  пологом
сельвы. Отныне я до конца дней моих буду бежать по этому кругу,  подгоняемый
бичом совести и жаждой поймать неизведанное.
   Я записал рассказ индейца  уже  потом,  по  памяти.  Сначала  я  старался
сохранить особенности языка рассказчика и его манеру, потом увлекся, и ткань
повествования приобрела окраску,  свойственную  моему  воображению  и  моему
пониманию вещей. Очевидно, и линия  серебряного  зверя  оказалась  чуть-чуть
усиленной и несколько более определенной, чем в неуловимом, как  цвет  чешуи
арапаймы, рассказе индейца. Но я ничего не хочу менять. Пусть все  остается,
как есть. Теперь я понимаю, чем больше ушей и уст проходит быль, тем сильнее
напоминает она сказку.
   Я слушал рассказ индейца, следил  за  тем,  как  он  курит  и  улыбается.
Щемящая тоска сдавила мне сердце.  Рядом  со  мной  сидел  потомок  великого
народа, осколок великой и загадочной  цивилизации.  С  каждым  днем  мы  все
дальше отходим и от этого народа и от его древней культуры. Мы упускаем  их.
Они ускользают от нас, меркнут,  тают,  просачиваются  сквозь  наши  сны.  С
каждым человеком умирает мир. С каждым индейцем  уходит  нераскрытая  тайна.
Молчание моря!
   С каждым индейцем исчезает эхо далекого мира. А кто скажет, что исчезает,
когда  погибает  целое  племя?  Уходит  целый  народ,  погружается  в  волны
забвения, как обреченная и молчаливая Атлантида.
   Остановитесь! Но поезд всегда впереди.  Его  не  догнать.  Он  летит  без
мостов, не по правилам, косо. И нельзя даже лечь под его колеса. Он уходит в
черный тоннель.
   Кровью индейцев красная Риу-Мансу...
   Приближался сезон дождей. Вода в Манисауа-Миссу стояла  высоко.  Срываясь
белыми струями со скользких камней, река обретала  величавое  спокойствие  в
туманной  Шингу.  Стремительные,  лохматые  нити  переплетались   и   теряли
индивидуальность  в  бесконечном   потоке   ткани,   медленно   льющейся   с
циклопического ткацкого станка. Конечно, здесь нечего было ждать завала...
   В поэтической легенде индейца о Стеклянной стране меня заинтересовали два
момента, которые могли быть отражением действительных событий и  явлений.  Я
хотел докопаться до источника странных звуков, которые якобы слышны  в  этих
местах. О таких звуках писал и Фосетт, да  и  я  не  раз  слышал  о  них  от
индейцев. Теперь ко всему прибавился еще и миф.
   Особенно  важным  показалось   мне   сообщение   об   изменении   течения
Манисауа-Миссу после образования в каменистых порогах естественной  запруды.
Такое придумать нельзя. Это следствие опыта, многолетних наблюдений.
   Вполне правомерно предположить, что Фосетт достиг дельты  реки  в  момент
завала. Если он действительно прошел здесь, это могло быть не позднее июля -
августа, то есть в период самой низкой воды, когда завал наиболее  возможен.
Посему есть  вероятность,  что  лодку  Фосетта  либо  действительно  увлекло
течение временного рукава реки, либо он ошибочно принял разлив  за  устье  и
свернул в сторону от Шингу.  Прежде  чем  двигаться  дальше,  я  должен  был
проверить, так ли это.
   Сколько я ни расспрашивал индейца о бифуркации Манисауа-Миссу, он не смог
мне толково объяснить, с какими реками она сливается в разливе.  Воссоздавая
обстановку, которая была при Фосетте, я решил  обследовать  северный  берег,
имея в виду, что в июле - августе северные  притоки  более  полноводны,  чем
южные.
   Буйная зелень скрывала следы любых  изменений,  которые  могли  произойти
здесь всего неделю назад. Все же, чуть ли не ползая  с  лупой  по  земле,  я
отыскал следы лессовых наносов и  разложившиеся  кучи  сплава.  Я  проследил
трассу и с удивлением обнаружил, что  на  всем  ее  протяжении  нет  высоких
деревьев.  Кругом  росли  исполинские  цекропии  и  бертолеции,  а  в  узкой
извилистой полосе - только мелкий кустарник и вьюн. Настоящая  просека.  Это
могло быть только одним из  рукавов  бифуркации.  Причем  постоянной,  а  не
единичной, случайной.
   И я решил пойти вдоль этой  безлесной  полосы.  На  четвертый  день  пути
прохладное зловоние и тучи комаров возвестили  о  приближении  к  озеру  или
болоту. Красноватая почва уступила место перегною, который  упруго  пружинил
при каждом шаге. Лес сменился непролазным кустарником, и каждый шаг  давался
ценой поистине кавалерийской атаки. Наши мачете не знали отдыха. К  счастью,
полоса кустарника оказалась неширокой, и мы вступили в море  шуршащих  трав.
Пришлось  надеть  рубашку  с  длинными   рукавами.   Саблевидные   ленты   с
микроскопическими зазубринами на обоюдоостром лезвии  нещадно  резали  руки.
Грунт становился  все  более  зыбким.  Прежде  чем  сделать  следующий  шаг,
приходилось  уминать  траву  ногой,  чтобы  ступать  не  по  земле,   а   по
зеленовато-белому травяному настилу. Так было больше шансов  не  провалиться
по пояс.
   Но вот пошла уже откровенная трясина: затянутые  коричневой  дрянью  ямы,
окна черно-кофейной воды,  поблескивающие  сквозь  слой  зеленой  сальвинии.
Впрочем, гораздо большую опасность таили в себе скрытые травой участки.  Вот
где действительно можно  было  отдать  богу  душу!  Приходилось  внимательно
приглядываться к  каждому  цветку.  Цветы  растений-амфибий  красноречиво  и
честно предупреждали об опасности.  Что  же  касается  цветов,  растущих  на
сравнительно твердом грунте, таких я знал слишком мало.
   Шестичасовой изнурительный переход оказался  напрасным.  Дальше  пути  не
было. Я возвращался назад по беловатой дороге из травяных стеблей,  чуть  не
плача от злости. Пот ел лицо, как серная кислота. Виски трещали под  ударами
пульса.
   От наших шагов разбегались кузнечики и разлетались стрекозы.  Над  нашими
головами проносились цапли. "Цапли, - подумал я. - Цапли. Значит, там все же
есть открытая вода. Может быть, даже то самое озеро..."
   Я выругался тогда длинно и витиевато, как умеют  только  в  Манаусе.  Мои
проводники остановились и переглянулись.  Я  выругался  опять,  уже  короче,
по-английски. Они пошли дальше. Легче мне не стало.
   И все же я решил сделать еще одну попытку прорваться к озеру.
   После суточного отдыха мы вновь пошли на приступ.  Опухшие  от  укусов  и
полосатые от расчесов, мы четыре дня одолевали эти проклятые триста ярдов. В
итоге мы кровью и болью своей проложили дорогу к  озеру.  Дорогу,  в  полном
смысле слова вымощенную жердями и окрапленную нашим потом.
   Сразу же за болотом показалась узенькая кайма  краснозема,  обрывающегося
над темневшим внизу  озером.  Во  время  паводка  вода  в  озере,  наверное,
подымается вровень с берегами. Потом стремительно  падает,  размывая  обрыв,
увлекая комья красного суглинка и обнажая переплетение корней.
   Вода казалась черной  не  только  ночью,  как  можно  было  заключить  на
основании легенды. Впрочем, в Амазонии  это  не  редкость.  Образующиеся  из
отмерших растений гумусовые  вещества,  соприкасаясь  с  известняками,  дают
нерастворимые соединения, которые выпадают на дно.
   Но знание и эмоции не всегда выступают заодно. Вид озера навевал тоску  и
тревогу. Синее небо померкло. Солнечный свет раздражал. Я решил  дать  отдых
людям и, чтобы развеяться самому, отправился побродить с  винчестером  вдоль
береговой каймы. Но мне фатально не везло. С  сорока  футов  я  не  попал  в
индюка. Злой и мрачный, как  раненый  слон,  продирался  я  сквозь  заросли.
Ядовитая улитка упала мне за шиворот, и шея тотчас  вспухла.  Жгло,  как  от
горчичника. Поэтому, когда я заметил  карабкающегося  по  стволу  древесного
дикобраза коэнду, первым моим побуждением было влепить в него добрый  заряд.
Потом мне стало стыдно, что я хотел сорвать досаду на ни в чем  не  повинном
существе, совершить бессмысленное убийство.
   Хорошо, что я не убил коэнду. Встреча с ним помогла мне прийти в себя.  Я
огляделся по сторонам и поразился тому, как мало видит сердитый человек.
   Поистине гнев ослепляет. Все, что я увидел  сейчас,  точно  пряталось  до
последней минуты. Но как только я успокоился, мир вновь раскрылся и вернулся
к прерванным делам.
   Меня заинтересовала нависшая над обрывом, увитая ползучими лианами скала.
Мне  захотелось  взобраться  на  нее  и  попытаться  разглядеть  в   бинокль
противоположный берег. У подножья скалы зияла черная яма.  Я  склонился  над
ней, и на меня пахнуло сыростью  и  каким-то  странно  влекущим  запахом.  Я
попытался  прислушаться  к  этому  запаху,  и  он  сразу  же  показался  мне
отвратительным. Я выпрямился и достал зажигалку. Но только я хотел  поднести
огонь к провалу, как оттуда неторопливо высунулась сатанинская голова...
   В кошмарном бреду и то не привидится змеиная голова такой  фантастической
величины, абсолютно черная и сонно-равнодушная. Это  был  очень  редкий  вид
черной  анаконды.  Ее  называют  дормидера  или  "сонливая"  за  характерное
храпение, которое она обычно издает.
   Но уставившаяся на меня дормидера была молчалива и неподвижна.  Наверное,
я  казался  ей  муравьем.  В  моей  руке  по-прежнему  была  зажата  горящая
зажигалка, и я почему-то подумал, что зря выгорает бензин. О чем  только  не
думает человек в самые ужасные минуты!
   Но шевельнуться я не мог и стоял перед чуть покачивающейся головой словно
загипнотизированный. А может быть, это  и  был  гипноз.  Во  всяком  случае,
исходивший от змеиной пасти запах опять показался мне влекущим и тревожным.
   Внезапно черное лоснящееся тело напряглось, и змея выбросилась из пещеры,
как  стальная  рулетка  из  гнезда  или  невиданной  величины   торпеда   из
пневматического аппарата.  Чудовище  молниеносно  пронеслось  мимо.  Горящий
фитилек зажигалки  качнулся  один  только  раз.  Но  мне  этот  миг  казался
бесконечным,  как  все  удлиняющееся  чудовище  с  исполинской   треугольной
головой.
   Дормидера и на землю-то шлепнулась, как торпеда на воду, чтобы скользнуть
к неведомой цели, оставляя волнистый след встревоженной травы.
   Я сразу же ощутил странную пустоту  и  изнурительную  слабость.  Медленно
опустился на  траву,  ожидая,  что  меня  сейчас  вырвет.  И  тут  только  я
почувствовал боль от ожога. Проклятая зажигалка обожгла мне три пальца.
   Потом я услышал тяжелый всплеск воды и  нечеловеческий  крик  Энрико.  Но
тут, к счастью, сработала биологическая  защита,  я  погрузился  в  какую-то
странную прострацию. Потом стало ясно, что я просто упал в обморок.
   А вечером Мануэл  и  Энрико  наотрез  отказались  идти  со  мной  дальше.
Оказалось, что черная анаконда плюхнулась  в  озеро  в  каких-нибудь  десяти
шагах от того места,  где  они  ловили  пинтадо,  наживляя  на  крючок  яйца
саубе31. Ужас, испытанный ими при этом, был мне хорошо знаком. Не успели они
прийти в  себя  после  встречи  с  дормидерой,  как  услышали  далекий  гул,
сопровождавшийся тихим свистом и потрескиванием. Они  бросились  разыскивать
меня, чтобы рассказать о встрече на озере и о  таинственном  гуле,  но  меня
нигде не было. На выстрелы я тоже,  по  понятным  причинам,  не  откликался.
Только через два часа они нашли меня лежащим у  скалы  с  белым,  как  сухой
корень, лицом.
   Нет, они ни  за  что  не  пойдут  дальше.  Никакие  уговоры  не  помогли.
Единственное, о чем мне удалось с  ними  договориться,  это  обещание  ждать
меня.
   Они уйдут  от  озера  и  вернутся  проторенной  нами  дорогой  к  границе
кустарника. Там построят жилище и станут ожидать меня до 15  ноября.  Дольше
они никак не могут. И так в их распоряжении окажется не больше двух  недель,
чтобы выйти к Шингу до начала дождей.
   Простились мы рано утром. И они ушли в травы, унося с  собой  часть  моей
решительности и оптимизма, а также почти всю качасу. Откровенно говоря, было
очень грустно глядеть им вслед. Хотелось крикнуть, чтоб они  остановились  и
подождали. Но я не позвал их. И травы сомкнулись за  Мануэлем,  который  шел
последним.
   "Никто не может в завтра заглянуть"
   И все же судьба была ко мне благосклонна. В тот же вечер я услышал гул.
   Так  гудит  ток  высокого  напряжения   в   трансформаторах   и   свистит
настраиваемая рация. А может быть, это больше напоминало зов далеких  миров,
которого никто, кроме меня, не слышал,  или  звон  хрустальных  бокалов  под
холодной пенистой стру„й шампанского на нашей помолвке...
   Я  слышал,  как  звук  плыл  над  сельвой,  опускался  на  черную   воду,
просачивался в черную дыру под скалой, но не мог  понять,  откуда  он  идет.
Источник его был везде и нигде,  как  дневной  свет  в  комнате  с  матовыми
стеклами.
   Казалось, что звук льется с неба, испаряется с поверхности озера, слетает
с крыльев стрекочущих в травах кузнечиков, тяжело оседает с черных, уходящих
неведомо куда стволов. Откуда же он идет? Я так и не определил этого  в  тот
вечер.
   Только  на  следующий  день,  когда  в  звуковую  гамму  влилось  шипение
вырывающейся из пожарной кишки воды, я понял, откуда идет звук. И  сразу  же
вспомнил рассказ индейца. Все правильно. И я пошел по берегу озера, в обход,
стараясь не потерять направление. А идти нужно было на  север.  И  "чуть  на
восток". Жаль, что не было лодки. Это бы здорово сократило путь.
   ...В тот день, когда я пересек черное плато,  у  меня  оставалось  только
сорок галет и три фунта сушеной говядины. Плато походило на огромную лепешку
базальта, выброшенную в незапамятные времена из раскаленных недр. Все  здесь
напоминало какую-то космическую катастрофу. Чудовищное извержение  глубинной
симы32.
   Стрелка компаса  вращалась  против  хода  часов,  как  заведенный  раз  и
навсегда  механизм.  В  безоблачном  небе  поминутно  вспыхивали  ветвящиеся
молнии.  Волосы  на  голове  шевелились,  как   вблизи   электростатического
генератора  невероятной  силы.  Странный  электрический  феномен,  настоящая
кольцевая  ловушка  молний!  Даже  моноцитовые  песчинки  располагались   на
базальтовой поверхности  строго  ориентированными  полосами.  Поднявшись  на
высокую глыбу, я увидел, что пески  сосредоточены  вдоль  невидимых  силовых
линий почти правильными концентрическими эллипсами. Точно кто-то причесал их
огромными граблями. И никакой жизни. Только  однажды  мне  попалась  большая
уродливая ящерица, спрятавшаяся при моем появлении под камень.
   Я вспомнил, что у Фосетта была  загадочная  статуэтка.  Она  представляла
собой человеческую фигурку, обернутую лентой с таинственными письменами.  Он
получил  статуэтку  в  подарок  от  сэра  Рейдера  Хаггарта,  автора  широко
известных приключенческих романов "Копи царя  Соломона",  "Дочь  Монтесумы",
"Прекрасная Маргарет".  Хаггарт  привез  статуэтку  из  Бразилии.  Это  дало
Фосетту некоторое право утверждать, что она найдена в  одном  из  затерянных
городов.
   "Эта каменная фигурка, - писал Фосетт, - обладает престранным  свойством:
каждый, кто возьмет ее в руки,  тотчас  же  ощущает  подобие  электрического
тока, устремляющегося вверх  по  руке,  -  ощущение  настолько  резкое,  что
некоторые люди спешат поскорее положить статуэтку. Причины этого явления мне
не известны".
   А не высечена ли статуэтка, привезенная Хаггартом, именно здесь? Из этого
черного  базальта,  над  которым  поминутно  трепещут  молнии?  Кто   знает,
возможно, неведомые нам могучие силы вызвал