причины. Тяжесть, тоска, горечь? Не знаю, может, ни  то,  ни  другое,  ни
третье... Теперь-то я понимаю, что это было всего лишь предчувствие грядущих
перемен.
   В нашу жизнь ворвалось дыхание сельвы. Энн оно пугало,  а  меня...  Но  я
тогда еще ничего не понимал. А потом было уже поздно.

   В  бразильской  гилее5  воздух   влажный   и   горячий,   как   компресс.
Акклиматизация давалась мне  тяжело.  Две  недели  пропали  почти  даром.  Я
привыкал к состоянию вареного рака. Мозги расплавились, а позвоночник размяк
и не мог долее удерживать тело.
   Цепляясь за бесконечные хитросплетения лиан и корней, я с трудом поспевал
за руководителем  нашей  экспедиции,  живым  и  веселым  археологом  из  Рио
Альфонсо де Мораном.
   - Милый док, чтобы привыкнуть, вам следует больше двигаться, - говорил он
и таскал  меня  раз  пять  на  день  от  маленького  домика  на  сваях,  где
разместились  научные  сотрудники  экспедиции,  к  месту  раскопок.   Сказав
"раскопки", я, конечно, оговорился.  Пирамида  затерялась  в  сельве,  и  ее
приходилось не откапывать, а буквально вырывать из цепких  объятий  влажного
тропического леса.
   Я невольно посочувствовал археологам. Их рубашки никогда не просыхали  от
пота. К моему  приезду  они  уже  расчистили  часть  стен,  главный  вход  и
лестницу, ведущую на верхнюю площадку пирамиды, где находился еще один вход.
   У подножья  древней  усыпальницы  была  прорыта  траншея,  неподал„ку  от
которой  первобытно  громоздились  стволы   гигантских   сумаум6,   заросшие
эпифитами7 и перевитые лианами.
   - Нам пришлось здорово попотеть! - объяснял мне  де  Моран.  -  Теокалли8
держалась с помощью деревьев и лиан. Когда  мы  начали  расчистку,  возникла
угроза разрушения объекта. Пришлось укрепить наиболее слабые участки.
   Он указал рукой, и только тогда я  заметил  в  стенах  пирамиды  стальные
скобы, удерживавшие камни от  выпадения.  Металлические  тросы  в  несколько
витков опоясывали расчищенные стены.
   - Храм "Черного тукана" находится внутри  теокалли.  Туда  можно  попасть
только через верхний ход. Но раньше чем закончится расчистка, об этом нечего
и  думать.  Вход  закрыт  мощной  плитой,  сдвинуть  которую  могут   только
механизмы. Придется  ждать.  Поэтому  нам  с  вами  лучше  пока  разработать
подробный план охоты за ископаемыми микробами.
   ...Вечерами, когда все работы прекращались и измученные члены  экспедиции
разбредались по своим  помещениям,  мы  с  де  Мораном  ломали  голову,  как
перехитрить  окружающих  нас  невидимок,  готовых  проникнуть   в   гробницу
одновременно с нами. Де Моран покачивался в обтянутом  антимоскитной  сеткой
гамаке. Изредка из-под этого савана  доносился  хруст,  и  на  землю  летели
скорлупки. Де Моран лакомился орехами сапукайя. Я сидел рядом и сосал сочные
чико. Чудесный освежающий плод примирил меня со многими неудобствами.
   - В любом эксперименте есть какая-то доля риска. В данном  же  случае  мы
рискуем погубить все дело, - глухо сказал де Моран.
   Ночь в тропиках наступает  быстро  и  всегда  немного  неожиданно.  Будто
кто-то большой деловито и хозяйственно  гасит  солнце,  сдергивает  световой
полог с небес, рассыпает яркие звезды,  наскоро  красит  в  один  и  тот  же
иссиня-черный цвет стволы и кроны  деревьев,  землю  и  небо,  а  потом  уже
начинает заниматься деталями: бросит матовый отсвет на узком  листе  сумаумы
или сверкнет призрачным огоньком в перепончатых крылышках неведомого жука.
   - Можно простерилизовать внутреннее  помещение  перед  погребальницей,  -
методично развивает идею де Моран.
   - А воздух? - говорю я. - Воздух, который проникнет вместе  с  нами?  Что
делать с ним?
   Я внимательно прислушиваюсь и принюхиваюсь к надвигающейся  ночи.  Сквозь
тысячи  звуков  и  запахов,  рождаемых  сельвой  после  заката,  пробивается
надсадный тоскующий звон мошкары и сладкий больной аромат  каких-то  цветов.
Сельва ночью - это  воплощенные  тревога  и  ожидание,  это  пропасть,  куда
падаешь, не сознавая глубины  и  неотвратимости  падения.  Когда  я  немного
привык к  здешнему  климату,  то  все  сильнее  стал  ощущать  гипнотическое
действие сельвы,  сладостное  и  жуткое  очарование  неведомой  опасности  и
неразгаданной тайны. Я чувствовал,  что  за  последние  дни  у  меня  сильно
обострились зрение и слух. Я стал немножко  другим,  немножко  непохожим  на
того накрахмаленного оксфордца, который две недели  назад  был  доставлен  в
район раскопок вместе с микроскопами и консервами.
   Мы вели здесь  жизнь  цивилизованных  людей:  брились  утром  и  вечером,
регулярно меняли белье, слушали радио, пили виски.
   Но рядом была сельва. Она дышала, смотрела, ожидала и подстерегала.  И  я
чувствовал, что вся наша цивилизация  не  более  чем  пена,  которую  терпит
спокойное на час море. "Пятачок" отвоеванной нами земли был со  всех  сторон
окружен нависающим, как водопад, потоком растительности.
   - Да, с воздухом ничего не  поделаешь.  Он  полон  микробов,  -  все  еще
рассуждает де Моран.
   Он  выбирается  из  гамака  и  усаживается  рядом  со  мной.   Вспыхивает
прожектор.  Это  дежурный,  вечно  жующий  листья  коки  Сантос,   проверяет
сигнализацию. В сноп света врываются мириады мошек и тут же пропадают, тают,
как клубы табачного дыма.
   Де Моран неожиданно улыбается и говорит:
   - Доктор биологии из Оксфорда совсем как  индеец.  Он  слушает  сельву  и
молчит.
   - Вы правы, амазонские джунгли заворожили меня, и  самое  смешное,  я  не
могу понять, чем именно. Кстати, я не доктор. Всего лишь магистр.
   - Нас всегда влечет загадка. На  этот  крючок  попадаются  самые  трезвые
люди. Логический анализ здесь не поможет. Это внутри нас, в крови.  Наследие
прошлого, древний охотничий инстинкт. А что касается ваших  степеней  -  мне
это безразлично. Не называйте только  сельву  джунглями.  Джунгли  в  Индии.
Здесь сельва Мать отчаянья и туманов.
   Де Моран некоторое время молчит, а до меня из чернильной  мглы  доносится
глухая опасная возня, хлопанье чьих-то крыльев, сдавленный крик неизвестного
зверя.
   - Это  не  зависит  ни  от  образования,  ни  от  возраста..  Вы  слышали
что-нибудь о доне Рамосе?
   Я качаю головой. Нет, я ничего не слышал об этом человеке.
   - Скупщик каучука из Манауса. Слыл чудаком среди своих друзей и родных. В
действительности же Бернардо  да  Сильва  Рамос  был  настоящим  ученым.  Он
работал в близкой мне области, искал следы ушедших цивилизаций.
   Я вопросительно смотрю на археолога.
   - Конечно, его преследовали неудачи. Ему не удалось найти древние города,
но он многое успел сделать.
   - Вот как?
   -  Рамос  собрал  около  трех  тысяч  надписей,  рисунков,   криптограмм,
репродукций предметов, которые встречались ему в древних могилах и  пещерах.
Его находки вошли в замечательную работу "Надписи и предания  доисторической
Америки". Многие из них  до  сих  пор  не  расшифрованы.  Рамос  верил,  что
когда-то  в  далеком  прошлом  финикийцы  посетили  Американский  материк  и
заложили основы древней цивилизации в бассейне Амазонки...
   Голос археолога звучит страстно и напряженно.
   Когда де Моран возбужден, его левая рука непрерывно  поглаживает  колено.
Сейчас она описывает концентрические круги с удивительной ритмичностью.  Мне
странно слушать его. Чувство неестественной раздвоенности овладевает мной. В
привычный реальный мир с его четкими, ясными гранями настоящего  и  будущего
проникает расплывчатый и загадочный мотив из прошлого. Наверное,  будь  я  в
Лондоне, у себя дома, я бы пропустил все это мимо ушей. Но здесь я  не  могу
этого сделать. На меня смотрит сельва. Смотрит тысячами сверкающих глаз, и я
не в силах отвести от нее взгляда. Что-то такое есть в  черной  живой  чаще,
заставляющее меня слушать и верить.
   Над  сельвой  взошла  луна,  чудовищная  и  желтая,   как   на   полотнах
сюрреалистов.
   Я представил себе, как выглядит  храм  ночью.  Залитый  холодным  ртутным
светом, он словно отлит из опалесцирующего стекла. Крутая, заросшая травой и
кустарником лестница уходит в  небо  и  тает  в  черной  тени.  Низвергнутые
временем изваяния неведомых богов почти  нельзя  различить  за  деревьями  и
кустами. Они напоминают о себе лишь бликами сумасшедшего лунного  света.  Из
низин тянет сыростью и запахом перегноя. Кричат обезьяны...
   Когда я  впервые  увидел  среди  этих  прекрасных  и  грозных  памятников
обезьян, они показались мне  духами  усопших,  охранявшими  развалины  своих
поселений. Они прыгали  по  широким  искривленным  ступеням,  собирались  на
высокой террасе, пропадали в черной тени выпавших каменных блоков. А  потом,
испустив пронзительный крик, все разом цеплялись за  лианы  и  исчезали  под
черным готическим сводом леса.
   - Скажите, сеньор Альфонзо,  а  вы  сами  верите  в  древние  финикийские
поселения на Амазонке? - спросил  я,  набивая  трубку  черным  венесуэльским
табаком.
   - Каждая встреча с таким вот сооружением, -  он  машет  рукой  в  сторону
пирамиды, - пробуждает во мне надежду,  что  когда-нибудь  эта  тайна  будет
раскрыта.
   - Но возможно ли это?  При  столь  примитивной  технической  оснащенности
тогдашних мореплавателей...
   - Что мы знаем о прошлом человечества! - горячо восклицает де Моран. - Мы
постигли космос и атомное ядро, но забыли про историю. Время безжалостно, на
то оно и время...
   Мне не кажется удивительным, что жители Тира или Сидона добрались сюда на
своих судах. Финикийцы - искусные мореплаватели, и их корабли лучше каравелл
Христофора Колумба. Возможно... Я, во всяком случае, верю в древние  города,
как верил в них Фосетт. Но те, кто пытался вырвать тайну у сельвы  насилием,
погибали.  Нужно  ждать.  Тайна  откроется  сама.  Открылась  же  людям  эта
пирамида, простоявшая никем не замеченной двенадцать веков. Просто пришло ее
время. А время древних городов еще не наступило. Будем ждать.
   Я с интересом взглянул на де Морана. Это что-то новое.  Археолог-фаталист
- такое в научной практике встречается не часто. Мне почему-то не захотелось
продолжать разговор о  поисках  древних  городов.  Он  почувствовал  это.  Я
попытался перевести беседу на микробов. Но мне не удалось вернуть  возникшую
и оборвавшуюся между нами связь. Мой собеседник отвечал неохотно и вяло,  он
думал о чем-то своем. Поняв,  что  сегодня  ничего  путного  не  выйдет,  мы
отправились спать.
   Я запомнил этот вечерний разговор только потому, что с ним у меня связано
странное и острое ощущение. Раньше сельва казалась мне  живой,  таинственной
силой, лишенной определенной формы  и  конкретности.  Что-то  вроде  большой
волны, которая накрывает вас с головой, и вы теряете представление, где  низ
и верх, начало и конец. Живая, но неразумная стихия,  действующая  сразу  на
все органы чувств. Этой стихийной силой можно восторгаться, можно ненавидеть
или бояться ее,  но  ее  нельзя  понять.  Она  либо  освобождает  вас,  либо
покоряет, вы раб или  властелин,  но  никогда  вы  не  станете  собеседником
сельвы.
   После  разговора  с  де  Мораном  сквозь  завесу  лиан  на  меня  глянули
человеческие лица. У сельвы была история. Еще до. нашествия конкистадоров по
этой земле ступали ноги наших далеких предков. Неужели  здесь  были  города,
построенные моряками Тира? Эту ночь  я  провел  очень  беспокойно.  Странные
сновидения, не имевшие никакого отношения к проблемам вирусологии, прерывали
мой сон. Просыпаясь, я спрашивал себя, уж не заразился ли я  археологической
горячкой. Тусклая  синяя  лампочка  под  деревянным  потолком  моей  комнаты
молчала. Ответа не было. Я засыпал с тяжелым чувством, со  мной  происходило
что-то неладное...
   Через несколько дней, после длительных консультаций и  споров  с  членами
экспедиции, мы как-то незаметно оказались готовыми к  штурму  погребальницы.
Новенькие, еще сохранявшие следы золотистого масла гидравлические подъемники
были установлены у подножья пирамиды. От них тянулись тонкие стальные тросы,
проникавшие через верхний вход в темное, пропахшее плесенью помещение  Храма
"Черного тукана". Концы тросов прикреплялись к анкерным болтам, ввинченным в
каменную  крышку  погребальницы.  Оставалось  нажать  кнопку  электрического
привода, и крышка поползет кверху. Чтобы  предохранить  шахту  от  попадания
микробов  воздуха,  отверстие  предполагалось   закрыть   простерилизованной
пластмассовой пластиной,  размеры  которой  точно  соответствовали  каменной
крышке. После этого я должен  был  начать  свое  нисхождение  в  шахту,  где
последний раз нога человека ступала тысячу двести лет назад.
   Я спускался один. Мы не могли войти туда  вдвоем  одновременно,  так  как
вход был слишком узким. Каждая секунда потерянного  времени  грозила  полной
неудачей  эксперимента.  Микробы-современники  не  дремали,  и  нужно   было
отразить их сокрушительный натиск.
   Мое одеяние напоминало облачение хирурга перед  ответственной  операцией;
стерильный халат,  защитная  маска,  перчатки,  чехлы  на  ногах.  Посуда  и
приборы, включая и маленький прожектор, были тщательно  стерилизованы.  Даже
кабель,  по  которому  поступало  питание  к   прожектору,   был   обработан
антисептическими химикатами.
   - Готово!
   Я вижу в одном из световых вырезов храма бледное, взволнованное  лицо  де
Морана. Он нервничает даже больше, чем я. Еще  бы!  Каждый  раз  он  ожидает
какой-нибудь сверхоригинальной находки. Я с завистью думаю о его  профессии.
Все же в ней есть что-то захватывающее, это  почти  такое  же  занятие,  как
оживление покойников.  Редко  удается,  но  всегда  веришь,  что  это  может
случиться. Наверное, в таком вот ожидании  главная  прелесть  археологии.  Я
тоже волнуюсь, но мое волнение не сравнить  с  азартом  археолога.  Все  они
немножко кладоискатели, а я...  активный  наблюдатель,  и  только.  Конечно,
интересно будет найти и вывести новый  штамм  микроорганизмов.  Какой-нибудь
пенициллиум туканус... Я киваю головой.
   - Готово.
   Раздается учащенный стук  мотора.  Сейчас  масло  под  большим  давлением
загоняется в цилиндры. Это уже заметно  -  тросы  натянулись  и  заскрипели.
Легкое  потрескивание  -  "трэк,  трэк,  трэк...".  Крышка   выдирается   из
тысячелетних объятий каменного пола: "трэк, трэк, трах!". Резко  и  внезапно
обозначился прямоугольник плиты. Пошла! Ну  и  махина!  Интересно,  как  эти
древние ухитрились справиться с таким весом, в ней  килограммов  триста,  не
меньше. Крышка ползет и ползет,  и  рабочие  взялись  уже  за  пластмассовую
пластину, которой накроют входное отверстие, как только оно  освободится  от
каменной пробки. Как и на мне, на  рабочих  стерильные  халаты,  перчатки  и
маски. Нет только  чехлов  на  ногах,  ведь  им  не  придется  спускаться  в
подземелье.
   Ну вот и все... Я даже не успел заметить, как они  ловко  закрыли  черную
дыру пластмассой. Теперь моя очередь.
   - Гоп!
   Осмотревшись, я соскальзываю в узкую темную щель и нащупываю ведущие вниз
ступени. Хорошо, что это не колодезь. Прожектор бросает  на  стены  неровный
пляшущий свет. Ну что ж, в них нет ничего особенного, они такие  же,  как  и
стены храма там, наверху. Но главное - не задерживаться.  Очевидно,  входная
часть погребальницы уже  заражена  воздухом,  проникшим  при  смене  крышек.
Проход очень тесный и узкий. Я делаю несколько шагов,  мои  плечи  трутся  о
стены, а на голову с потолка сыплется какая-то пыль. Ступени кончились.  Еще
шаг. Следует не совсем понятный поворот, и я попадаю в просторное помещение.
Полная  пустота.  Мой  прожектор  суетливо  освещает  стены,  потолок,  пол.
Покойный  жрец  племени  майя,  видимо,  был  великий  скромник  -   никаких
украшений, посуды и прочей утвари в погребальнице не видно.
   Возле одной из стен замечаю продолговатый серый холмик. Это как  раз  то,
что мне нужно! Начинаю отбирать пробы. В одну колбу помещаю немного  пыли  с
пола, в другую со  стен.  Мне  удалось  найти  и  кусочки  дерева,  какие-то
лоскутки, похожие на истлевшую ткань, или может это... Но мне некогда думать
- я  отбираю  пробы.  После  каждого  взятия  пробы  выбрасываю  пинцет  или
лопаточку: они уже не стерильны и поэтому не пригодны для дальнейшей работы.
   Колбы закрываю стерильными тампонами из ваты:  если  здесь  есть  древние
микробы, они в ловушке. Воздух в погребальнице холодный, но не такой  сырой,
как там, наверху. Это, пожалуй, даже приятно. Мешает только примесь затхлого
душного запаха, присущего всем склепам мира, даже тысячелетнего возраста.
   Уф! Кажется, все. Я отобрал пробы и могу уходить. Я не  очень  тороплюсь,
но и задерживаться здесь дольше, чем надо, мне бы не хотелось.
   Вдруг что-то противно щелкает Мой прожектор гаснет. Наверное,  перегорела
лампа, слишком яркой была последняя вспышка света. Тьма наваливается и топит
меня. Я улыбаюсь и жалею, что эту улыбку не  видят  мои  лондонские  друзья.
Охотник за микробами в объятиях мумии... Встреча с  призраком  в  подземелье
Храма "Черного тукана"... Свежий труп в древней  усыпальнице...  Интригующие
заголовки стаей проносятся в моем воображении.
   И все же мне хочется поскорее выбраться. Поднимаю сумку с колбами и делаю
несколько шагов к выходу. Я точно помню, где находился черный  прямоугольник
отверстия, ведущего наверх, и  двигаюсь  к  нему.  Но  натыкаюсь  на  стену.
Значит, нужно взять чуть правее. Опять стена. Я бросаюсь влево. На  какой-то
миг теряю управление и  бестолково  мечусь  по  захоронению.  Стена,  стена,
стена... Вокруг меня одни стены. Выхода нет, он исчез, пропал,  замуровался.
Мне делается душно, я останавливаюсь, пытаясь собраться с мыслями. Это очень
нелегко. Мой мозг не хочет  думать,  рассуждать,  анализировать.  Им  движет
неукротимое желание действовать, бежать,  поскорее  бежать  из  этой  черной
ловушки. На  несколько  секунд  я  поддаюсь  животному  страху.  Как  слепой
котенок, вновь натыкаюсь на стены и совсем теряю рассудок. Похоже,  что  мой
мозг погас вместе с прожектором. С торопливостью испорченной кибернетической
машины он выбрасывает мрачные мысли и страшные предположения.
   А что, если гробница снабжена автоматическим затвором  и  любой  вошедший
захлопывается в ней, как в мышеловке?
   Правда, я не слышал никакого шума. Впрочем, это ничего не значит;  я  был
увлечен своими пробами, и потом  дверь  могла  закрыться  бесшумно.  Древние
знали толк в шлифовке камней.
   Я  пытаюсь  остановить  разыгравшееся  воображение   и   заставляю   себя
рассуждать логично. Для этого опускаюсь на корточки, ставлю рядом саквояж, с
удивлением отмечая, что все еще держу его в руке, и начинаю думать.
   Допустим,  я  действительно  влип  и  автоматика  тысячелетней   давности
сработала. Допустим, какая-то глыба в полтонны весом действительно  завалила
вход и я не слышал этого. Остается сообщить друзьям наверх, что  я  попал  в
беду, и они придут на выручку. У них механизмы, патроны для взрывных  работ,
сверла, отбойные молотки... Но как сообщить? Крикнуть? Вряд ли  они  услышат
мой голос сквозь двухметровую толщу камня.  Постучать?  Я  вспоминаю  ватные
удары своих рук о стены гробницы и отбрасываю  эту  мысль.  Остается  ждать,
через десять-двадцать минут они начнут волноваться,  поднимут  пластмассовую
крышку, спустятся вниз, и тогда... Вдруг меня  обжигает  зловещая  мысль.  А
что, если глыба, завалившая  выход,  герметично  подогнана  к  отверстию?  Я
задохнусь! На сколько хватит  воздуха  в  погребальнице?  Успеют  ли  друзья
прийти мне на помощь?
   Леденящий ужас врывается в клетки моего тела. Я начинаю ощущать настоящее
удушье. Я понимаю, что это результат разыгравшегося воображения,  но  ничего
не могу с собой поделать. Я задыхаюсь! Мне никак не удается  сделать  полный
вдох, какой-то ком стоит поперек горла и  мешает  дышать.  Я  не  могу  даже
пошевелиться от страха - тело совершенно парализовано. Скрюченная  поза  уже
дала себя знать: икры ног  сведены  судорогой,  и  я  не  могу  встать.  Мое
сос