о перечислила все,  что  произошло  ночью,  после
ухода Валка, и Валк убедился, что ничего особенного не  произошло,  потому
что альфа-ритм стабилизировался, а это было самое главное.  Слушая  своего
ординатора, Валк отчаянно боролся с искушением остановить ее и  популярно,
как говаривали в клинике, объяснить, что уже все сказано и по этой простой
причине разумнее всего было бы умолкнуть. Но Ягич не унималась, а  Валк  в
это удивительное июньское утро,  когда  света,  казалось,  было  вдесятеро
больше, чем обычно, нашел в себе мужество не поучать.
   Потом  Ягич  внезапно  остановилась  и,  глядя  Валку  прямо  в  глаза,
негромко, но с удивительной для нее твердостью сказала:
   - Профессор, я не сказала еще самого главного.  -  Валк  улыбнулся,  но
Ягич не ответила на его улыбку. - Я не сказала, что всю ночь ждала  вашего
звонка...
   - И...
   - ...и ждала зря.
   - И это самое главное?
   - Да, самое главное. Для меня.
   Валк терпеливо  ждал  последних,  заключительных  слов,  ради  которых,
собственно, она и затеяла весь разговор. И хотя он  уже  точно  представил
себе не только слова, но и паузы и  интонацию  этих  слов,  они  оказались
какими-то другими, когда были произнесены вслух:
   - У вас железные нервы, профессор. Чересчур железные.
   Позже Валк понял, какими именно "другими" они были, эти слова: они были
сказаны живым человеческим  голосом,  и  этому  живому  голосу  надо  было
ответить, объяснить что-то. А  что  объяснять,  собственно?  Что  у  него,
профессора Валка, нервы вовсе не железные,  что,  борясь  со  страхом,  он
потерял сознание, что вот только сейчас, за мгновение до звонка,  сознание
вернулось к нему? Но ведь так или иначе он не стал бы звонить, потому  что
нельзя погружаться в детали, потому что эти самые детали таковы, что могли
бы лишить его твердости в решающий момент.
   Стало быть, вот это и следовало объяснить  ординатору  Ягич,  объяснить
только для того, чтобы она думала о нем лучше? Но это же  ерунда,  это  же
вздор, обыкновенный душеспасительный вздор!  И  Валк,  улыбнувшись,  -  во
всяком случае, сам он был уверен, что улыбнулся, - сказал:
   -  Спасибо,  Ягич.  В  двенадцать  я  буду   в   клинике.   Приготовьте
энцефалограммы. До двенадцати меня можно найти в лаборатории.
   Выключив передатчик, Валк секунду-другую наблюдал за ней: она  смотрела
так, как будто по-прежнему перед нею светилось на экране лицо Валка и  она
хотела увидеть в этом лице что-то такое, после чего все само собою встанет
на место.
   Странно, думал  Валк,  очень  странно:  она  убеждена,  что  домогается
истины, на самом же деле ей  нужно  только  одно  -  уверенность  в  своей
правоте. У нее появилась мысль, и она эту мысль не проверяет, а изыскивает
лишь подтверждение ей. Нет, зря он принял ее в клинику:  Ягич  никогда  не
станет настоящим ученым. Ученый должен быть  своим  первым  и  беспощадным
оппонентом. Первым и беспощадным.
   Валк повернулся к окну. Опираясь на  белую  крышу  семиэтажного  здания
лаборатории бионики, солнце слегка покачивалось влево и вправо, следуя  за
Валком. И он опять удивился  обилию  света,  который  был  везде,  который
ниоткуда не появлялся и никуда, казалось, не мог исчезнуть, свету, который
не мог иметь своим источником солнце, потому что солнце чересчур локально,
чересчур конкретно. "На каком расстоянии от тебя радуга?" - вспомнил вдруг
Валк вопрос, который поразил его в детстве.  Собственно,  поразил  его  не
столько вопрос, сколько ответ, который гласил -  сто  пятьдесят  миллионов
километров. Сначала это казалось абсурдным - радуга на уровне  солнца!  Та
самая радуга, которую он видит в десяти шагах от себя в струях фонтана. Но
тут же он представил себе солнце,  отраженное  в  зеркале,  в  полутораста
миллионах километров от поверхности стекла. И все вроде бы встало на  свое
место. И все-таки полного ощущения достоверности тогда не было. А  теперь?
Пожалуй, не было его и теперь. Валк вздохнул: ощущения опережают мысль,  а
нужно, чтобы они по меньшей мере были  синхронны,  и  тогда  предрассудков
будет  вдесятеро  меньше.  Педагогика  еще  не  стала  наукой:  педагогика
по-прежнему виснет на хвосте у очевидного.
   Но откуда же так много света? И почему  моя  мысль  юлит?  Она  бережет
меня, она бережет меня потому, что этого требует от нее нечто  заключенное
во мне, в моем гипоталамусе  [часть  головного  мозга,  расположенная  под
зрительными буграми], что лучше меня знает о моих нуждах. Но это же вздор,
потому что все это - я! Я должен быть хозяином себе, я не могу  позволить,
чтобы это нечто из гипоталамуса играло со мной в кошки-мышки.
   Отойдя от окна, Валк на мгновение замер, а затем  решительно  шагнул  к
пюпитру, который стоял в северном, самом темном углу комнаты. Но  и  здесь
он  не  мог  избавиться  от  этого  ощущения  совершенно   фантастической,
прямо-таки ослепляющей яркости. Лист бумаги, лежавший перед  ним,  утомлял
глаза своей отчаянной белизной, и Валк  глядел  на  него,  щурясь,  как  в
детстве,  когда  он  считал  постыдным  уклониться  от  солнечного   луча,
посланного прямо ему в глаза зеркалом товарища.
   Но самое удивительное, это мучительное  ощущение  не  было  неприятным.
Напротив, оно было  явно  сродни  тем  гипнотическим  воспоминаниям  давно
прошедших детских  лет,  которые  пронизывают  человека  мгновенно,  точно
комета, оставляя где-то чуть повыше глаз темный, после яркой вспышки, след
и долго не проходящее чувство грусти и быстротечности.
   Валк вздохнул: мы еще чересчур поэты! Ничто для нас не  существует  вне
эмоций.  "Дорогой  коллега,  ваша  великолепная  гипотеза  доставила   мне
эстетическое наслаждение!" Ах, как прелестно! Как  прелестно,  прямо,  как
белокурое дитя с синими, в полнеба, глазками!
   Будь то лет на десять раньше, Валк наверняка  прошелся  бы  кулаком  по
пюпитру. Но увы, и это ведь не что иное, как эмоции, которые лишь  изредка
проясняют мысль и почти всегда  нелепо,  кричаще  расцвечивают  ее.  Гнев,
страх,  ярость,  злоба  нужны  были   животному   -   они   помогали   ему
мобилизоваться.  А  гомо  разумному  они  только  помеха,  только  вредный
атавизм: коронарный спазм разрушает систему. А гнев -  это  всегда  спазм.
Почти всегда.
   Опершись о пюпитр, Валк стоял неподвижно, тяжело,  с  плотно  закрытыми
глазами.  Грандиозный  белый  город  -  белые  дома,  белые  с  белыми   и
блестящими, как тальк, листьями деревья, белые тротуары и мостовые -  млел
под полуденным солнцем. К северу, западу и востоку от него  лежали  белые,
как  закипающая  известь,  пески  Руб-эль-Хали,  к  югу  -  белесые   воды
Индийского океана, замершие, как мраморные пряди волос на головах античных
эллинов и римлян.
   И Валк почувствовал, как  медленно,  но  неуклонно  тяжесть  оцепенения
покидает его тело, как становится легко и  радость,  которая  однажды  уже
была, вновь возвращается после невероятно долгого отсутствия.
   Только двое - он и его сын Альберт - были  тогда  на  берегу:  Альберту
минуло десять лет, и всюду, где можно, он строил города. Белые города.  Он
никогда не мог объяснить, почему именно белые, но после смерти  матери  он
строил только белые города. И в этих городах все было белым, даже деревья,
даже листья на деревьях. Тогда, на берегу океана, профессор Валк,  человек
с железными нервами, после двух лет гнетущей скорби заново познал радость.
Кажется, он плакал даже. Во всяком случае, потом, когда они перебрались на
яхту, сын сказал ему: "Папа, у тебя слезы". - "Это от ветра",  -  объяснил
он Альберту, и мальчик кивнул головой: да, от ветра.
   Должно быть, это был самый большой день в жизни Валка: он увидел в этот
день нового человека, проницательного  и  мудрого,  с  раскрытыми  настежь
глазами, и этим человеком был его сын. "Мой сын, мой сын", -  твердил  про
себя Валк, и все эпитеты - ласковые,  величальные,  сокровенные  -  блекли
подле этих двух слов.
   Потом несколько лет кряду Валком овладевал циклами страх:  он  мысленно
взбирался по отвесным ледяным кручам Памира, осваивал  ледники,  спускался
по тросу в ущелья и приземлялся с парашютом в таежных  дебрях,  куда  иным
путем пробраться было невозможно. Одним словом, не покидая лаборатории, он
проделывал с сыном обязательный комплекс юного альпиниста.
   Иногда Валку казалось, что  следовало,  пожалуй,  предпочесть  комплекс
юного морехода иди аэронавта, но  мысль  эта  немедленно  разоблачалась  -
везде есть свои волчьи ямы, и, как обычно, виднее, разумеется, те, которые
встречаются на твоем пути, а не те, которые  могли  бы  встретиться.  Увы,
студенческая психология владеет человеком всю жизнь: ближайший  экзамен  -
всегда самый трудный экзамен.
   Позже, когда Альберт  стал  студентом  института  лазеров,  опасения  и
страхи оставили Валка. Впрочем, возможно, дело было  просто  в  неизменном
благополучии.
   И вот в один миг не стало благополучия: Альберт в клинике регенерации и
трансплантации, его сын Альберт. В белом, весь в белом, словно призрак  из
беззвездных  ночей  средневековья,  словно  мумия  из  загадочного   мира,
огражденного от тлена, Альберт недвижим, Альберт  безучастен,  Альберт  не
может повторить полутысячелетней давности слова геометра-мудреца:  cogito,
ergo sum [мыслю - значит существую (лат.)].
   Какая-то чудовищная нить раскалялась с непостижимой быстротой. Она была
над головой, над теменем Валка, и погасить ее можно было только мгновенным
сверхусилием.  Сначала  человек  собрался  в  точку,  точка   стремительно
тяжелела, но тяжесть  прибывала  не  извне,  а  изнутри.  Откуда  изнутри?
Впоследствии Валк не мог дать определенного объяснения этому феномену.  Во
всяком случае, мысль о сгущенной, материализованной воле не  казалась  ему
вздорной. Но как бы то  ни  было,  когда  вернулось  привычное  восприятие
пространства и тело обрело нормальные размеры, Валк почувствовал  огромную
усталость и ломотную, ноющую боль, особенно в плечах и груди. И  вместе  с
этой болью  пришел  покой,  пришло  чувство  освобождения  и  уверенности.
Уверенность была беспредметной, но Валк  явственно  ощущал,  что  от  него
одного зависит дальнейшая судьба этой уверенности и он  может  придать  ей
любое направление.
   Это  чувство  немеркнущей  уверенности   сохраняло   предельно   четкую
стабильность вплоть до того самого дня, двадцать восьмого июля, когда Валк
решил,  что  пора  вернуть  Альберту  сознание.  Почему  именно   двадцать
восьмого? Дать вразумительный ответ на этот вопрос Валк не мог ни себе, ни
другим. Ягич в этот  день  смотрела  на  него  своими  огромными  зелеными
глазами, и, добро, было бы в них осуждение,  недовольство,  негодование  -
нет, ничего такого не  было.  Было  только  одно:  ожидание  неотвратимого
бедствия, но неотвратимого в той мере, которая человеку уже не подвластна.
   В  полдень  звонил  Даль.  Валк  не  сомневался,  что  звонком   своего
"дражайшего коллеги" он целиком  обязан  Ягич,  которая,  видимо,  убедила
себя, что лучше все-таки действие,  пусть  даже  бесполезное,  чем  вообще
никакого действия. И странное дело, хотя разговор с Далем был сейчас  явно
некстати, чтобы не сказать больше, Валк не сделал ординатору Ягич внушения
за самочинность. Больше того, он даже  передал  ей  содержание  разговора,
основной  приметой  которого,  по  его  собственному   определению,   было
полнейшее отсутствие информации. Даль говорил об ответственности медика, и
Валк поблагодарил его за свежую и оригинальную мысль, которую в  последний
раз слышал всего лет  десять  назад  в  интерпретации  выпускника  средней
школы, трижды провалившегося  на  вступительном  экзамене.  Даль,  в  свою
очередь, поблагодарил Валка  за  исключительно  насыщенную  информацию  об
интуиции, которую еще в прошлом, двадцатом, веке некий философ-обществовед
определил как инвариант знаменитой  проблемы  схоластики  "Сколько  чертей
может уместиться на конце иголки?".
   Ягич слушала очень внимательно. Но Валка не оставляла мысль, что в поле
этого ее внимания не разговор его с  Далем,  а  сам  он,  Валк.  Это  было
неприятно, и он прямо сказал:
   - Доктор, вы не слушаете меня.
   - Да, - ответила она машинально, - я слушаю вас.
   - Черт возьми, - рассвирепел Валк, - я же говорю, что вы  слышите  меня
не хуже, чем дежурный по станции Селена-32.
   Ягич извинилась, и то, что она извинилась, а не замкнулась, как обычно,
когда отваживалась на некий полупротест,  на  мгновение  озадачило  Валка.
Значит, лихорадочно соображал он,  есть  во  мне  сегодня  нечто...  нечто
пробуждающее милосердие. Отвратительное слово! Но бояться  чувства  и  при
этом еще бояться  его  словесного  символа  -  это  попросту  нагромождать
трусость на трусость. Нет, так  далеко  Валк  никогда  не  заходил.  И  не
зайдет.
   Ну что ж, милосердие так милосердие!
   - Послушайте,  -  вдруг  воскликнул  Валк,  -  а  ведь  Даль  прав:  мы
по-прежнему ни черта не знаем  об  интуиции.  Кибернетика  еще  в  зеленом
детстве своем окунулась в сказочное царство интуиции. И вот до сих  пор  в
этом царстве не нашли ни кола ни двора. А что, если и царства-то  никакого
нет?
   Странно, а ведь она испугалась, эта Ягич. Побледнела даже, и  глаза  ее
от этой бледности стали вдвое больше. И теперь  в  них  не  испуг  уже,  а
страх, самый доподлинный страх.
   - Но  вы  же  верите,  вы  же  знаете,  что  интуиция  есть.  Вы-то  не
сомневаетесь...
   Интонация  ее  постепенно  сходила  на  нет,  и  последние  два   слова
прозвучали почти как мольба, как вопрос, на который  возможен  был  только
один ответ: да, не сомневаюсь.
   - Да, - сказал Валк, - не сомневаюсь. - И тут же зачем-то добавил: - Но
наука не религия, одной веры здесь бывает недостаточно.
   - Да, - подтвердила Ягич, - недостаточно.  Недостаточно  для  тех,  кто
лишен интуиции.
   Валк от неожиданности стал массировать свой  нос:  вот  так  антраша  -
секунду  назад  она  испрашивала  милостыню,  а  теперь   сама   выступает
благодетельницей! Нет, пожалуй, она все-таки не  совсем  безнадежна.  Черт
возьми, будем мы когда-нибудь толком знать своего ближнего? Наука говорит:
да. Но  при  этом  надо  бы,  наверное,  добавить:  если  она  сама  будет
закладывать в человека программу.
   - Да, - решительно заявил Валк, - я верю,  я  убежден  в  существовании
интуиции, как... - Валк на мгновение запнулся, - как убежден в том, что вы
не автомат, а человек.
   Ягич улыбнулась: профессор удостоил  ее  сейчас  большого  комплимента.
Пожалуй, самого большого.
   Валком овладело минутное сомнение: а не рассказать  ли  Ягич  все,  что
думал о ней сейчас он, ее шеф, ее железный шеф? Впрочем,  нет,  не  стоит:
ведь она и без того поняла все, а попусту ковыряться в  эмоциях  -  только
ослаблять себя.
   Прозрачные кварцитовые  стены,  пропуская  солнечный  свет,  окрашивали
палату Альберта золотистым  колером  ранней  осени.  Валк  всегда  отдавал
предпочтение именно этому цвету - мягкому, теплому, ненавязчивому. Кстати,
весь древний Египет до нашествия персов и Месопотамия  представлялись  ему
именно  такими  золотистыми  землями.  Передний  Восток   был   такой   же
золотистый, но, кроме того, там было еще много лазури, и  поэтому  он  был
холоднее и отрешеннее.
   Подойдя к Альберту, Валк внезапно почувствовал тот же страх, что тогда,
накануне  операции,  когда  он  должен  был   полностью   подчинить   себя
надличному, чтобы сохранить способность к действию. Но сегодня он  уже  не
мог отрешиться от своего сына, сегодня легенды древних об  отцах  и  детях
должны были обрести первозданную свою силу, и  Валк  вдруг  с  потрясающей
остротой ощутил, что истинные жертвы не сыновья, а отцы.
   Доверял ли Валк  своей  интуиции  сполна?  Да,  доверял.  Но  где-то  в
глубинах его сознания всегда тлело  сомнение,  порожденное  неограниченной
верой в логос. И хотя не только история,  но  и  личный  опыт  многократно
убеждали Валка, что и наука подводит, он неизменно твердил,  что  подводит
не наука, а невежество. Если же ему напоминали, что ложные  знания  всегда
соседствуют с истинными и не во власти человека  сразу  отделить  одни  от
других, он отвечал: "Вот тогда я и обращаюсь к интуиции, которая, увы,  не
знает такой великолепной категории, как надежность".
   Ягич  не  спрашивала,  сколько  времени  понадобится  для   пробуждения
Альберта, - в  экспериментах  с  животными  Валк  придерживался  железного
правила:  длительность  полного  погружения  в  анабиоз   и   длительность
пробуждения должны быть тождественны. И когда  Валк  предупредил  ее,  что
полное пробуждение пациента - он так и сказал: пациента - придет к  исходу
вторых суток, она испуганно прошептала:
   - Так долго? Почему?
   - Но это вовсе не долго! - внезапно озлился Валк. - У  этого  пациента,
как вы догадываетесь, не обезьяний,  а  человечий  церебрум.  А  это,  как
говаривали в старину, две большие разницы.
   - Да, -  сказала  Ягич,  -  вы  правильно  предположили,  профессор:  я
действительно догадывалась, что у  этого  пациента  человеческий  мозг.  И
между прочим, у меня тоже.
   Она хотела еще объяснить, что  просто  ее  обеспокоил  этот  откровенно
голый эмпиризм, хотя, в сущности, ничего  иного  она  сама  предложить  не
может, но Валк уже смеялся и, взяв ее под локоть, проникновенно пообещал:
   - Коллега, я учту это. То есть то, что вы заметили между прочим.
   Теперь, собственно, уже нечего было объяснять, и, пожалуй, даже  лучше,
что разговор сложился именно так: наконец у Ягич отлегло от сердца. Строго
говоря, шутка не очень серьезное основание для душевного  облегчения,  но,
если у тебя сняли камень с сердца, стоит ли упорствовать и  водружать  его
на прежнее место? Еще недавно, лет сто назад, добровольное самоистязание -
его  называли  тогда  как-то  иначе   -   считалось   признаком   высокого
гражданского мужества, и, как это  ни  парадоксально,  люди  меньше  всего
интересовались при этом материальным кпд, заботясь лишь о  так  называемом
нравственном кпд. Но и тогда, хотя была разработана  специальная  шкала  -
кодекс морального кпд, поставить учет этих  функций  на  подлинно  научную
основу так и не удалось: они не поддавались  математической  обработке.  А
теперь, спустя целое столетие, они изъяты из обращения самим  временем.  И
все-таки как трудно даже сегодня отделаться от этих бесполезных функций!
   - Не томите себя попусту, - неожиданно произнес Валк.
   Ягич покраснела - как всегда, когда Валк внезапно  демонстрировал  свое
ясновидение на материале ее "я". В таких случаях  ей  мучительно  хотелось
парировать выпад профессора неотразимой и откровенной колкостью, но нужные
слова приходили с большим опозданием. Чересчур большим.
   Однако  сегодня  -  может  быть,  впервые  -  мстительное  чувство   не
захлестнуло ординатора Ягич;  сегодня  -  может  быть,  впервые  -  она  с
предельной ясностью осознала, что,  подтрунивая  над  ней,  Валк  зачастую
освобождает ее от истинного бремени.
   Наклонившись над Альбертом, Валк подключал к его голове,  позвоночнику,
рукам, ногам датчики электроэнцефалоскопа и  электробиостимулятора.  Когда
подключение было  закончено,  Альберт  напоминал  Гулливера  в  Лилипутии,
прикрепленного тысячами нитей к своему ложу.
   Лицо Альберта было безжизненно. Точнее,  это  было  лицо  покойника,  о
котором говорят: он как будто спит. И всякий раз, глядя на Альберта,  Ягич
должна  была  вспоминать  показания  приборов,  чтобы  увидеть  в  нем  не
покойника,  который  "будто  спит",  а  действительно   живого   человека,
погруженного во временный сон.
   Было ли такое же чувство у Валка? Ягич почему-то не  решалась  спросить
об этом. Но вчера, когда они стояли у койки Альберта, Валк  перехватил  ее
взгляд - отчужденный взгляд живого, обращенный на усопшего, - и сказал.
   - Я знаю, что он жив. Я понимаю, что он жив.
   Ягич молчала. Да и что, собственно, было говорить,  что  она  понимает,
как тяжело отцу? Но эти слова не для Валк