Аркадий Львов.
    Человек с чужими руками

   -----------------------------------------------------------------------
   Сб. "Фантастика-65", вып.2. М., "Молодая гвардия", 1965.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 June 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   У профессора Валка  были  странности.  Собственно,  сам  профессор  был
убежден, что именно у него норма, а странности, или, точнее,  аномалии,  у
всех прочих. Под прочими разумелись не только его сотрудники, но и вся  та
часть  человеческого  рода,  которая   имела   неосторожность   отстаивать
привычки, чуждые ему.
   Работал профессор только стоя, у пюпитра, специально оборудованного для
него. "Человек начался тогда, - неустанно повторял  он,  -  когда  вопреки
воле творца ему удалось высвободить верхние конечности, чтобы с этим самым
творцом состязаться. Но для чего  высвобождать  нижние  конечности?  Чтобы
пользоваться задом? Заметьте, подавляющее большинство животных  вообще  не
пользуется им, а остальные - в исключительных случаях. Кстати, поэтому они
не страдают почечуем, то  бишь  геморроем,  и  малоприятными  перебоями  в
великих актах диссимиляции".
   Каждое утро, в  шесть  пятнадцать,  Валк  собственноручно  чистил  свой
лучший костюм, прежде чем  встать  у  пюпитра.  В  театр,  в  гости  можно
заявиться в любом костюме, объяснял он,  от  этого  никто  не  пострадает.
Напротив,  этим  вы  дадите  своим  ближним  высококалорийную   пищу   для
размышлений вслух. Но работа, труд - Валк  держал  перед  носом  оппонента
безукоризненно выпрямленный палец - этого не потерпит.  Кстати,  вспоминал
он, Робеспьер, тяжело больной, даже на казнь явился в безупречном костюме,
ибо безупречный костюм - это безупречная самодисциплина.
   А великий Альберт, возражали ему, ведь он...
   Что Альберт Эйнштейн, негодовал  профессор,  да,  он  подвязывал  брюки
веревкой, но когда, скажите мне, когда? Когда  работал  или  тогда,  когда
принимал гостей? И наконец, взрывался Валк, в мятой  пижаме  и  стоптанных
туфлях дерзайте у себя в спальне - пардон, на кухне, - а ко  мне  извольте
при полном параде.
   - Как Робеспьер на казнь?
   - Вот именно, - хохотал Валк, - на казнь, которая всю вашу жизнь  будет
откладываться со дня на день.
   "Со дня на день, со дня на день", - твердил он, хотя рядом  уже  никого
не было. И так всю жизнь: со дня на день. А  утром,  в  пятницу,  двадцать
седьмого июня, внезапно пришел день  казни:  в  это  утро  сын  профессора
Валка, Альберт Валк из Центральной лаборатории лазеров, лишился обеих рук.
Всю ночь накануне взрыва лаборатория работала.
   Валку позвонили в семь, в восемь он уже был в клинике. Сначала он надел
нечищеный костюм, но едва захлопнулась дверь лифта, он тут же  отворил  ее
и,  поднявшись  к  себе,  привел  костюм  в  идеальный  порядок,  а  затем
отправился в клинику. Альберт был без сознания. Профессор снял простыню  и
сделал шаг назад. Это был очень странный шаг:  профессор  явно  падал,  но
вместо падения получился шаг назад. Ему подставили стул, но он не сел,  он
только ухватился за спинку.  Это  продолжалось  двенадцать  секунд  -  так
показала видеомагнитная запись.
   Но никто, кроме самого профессора, не знал, каковы были его мысли в  те
двенадцать  секунд.  Никто  не  знал,  что  профессору  отчаянно  хотелось
кричать, никто не знал, что профессор задавил крик  чудовищной  мыслью  об
убийстве и  самоубийстве,  никто  не  знал,  что  на  двенадцатой  секунде
профессор решительно сказал себе: Валк, это не твой сын, Валк, ты  должен,
только ты. И никто не знал, что после этого приказа профессор стал  другим
человеком, с тем же именем - Александр Валк,  -  но  другим,  который  уже
ничего не боялся, потому что только в бесстрастии могло быть спасение.
   Через двенадцать часов  Альберта  Валка  перевезли  из  операционной  в
палату - теперь у него были, как прежде, две руки.  Но  останутся  ли  они
его, Альберта Валка, руками?
   В двадцать сорок пять профессор вернулся к себе  в  лабораторию,  выпил
стакан чаю и встал у пюпитра. "Работать!" -  приказал  он  себе.  Но  мозг
отказывался работать в том направлении, которое выбрал профессор, - власть
ритма, заданного операционной, была еще чересчур  велика.  Хорошо,  сказал
Валк,  значит,  надо  выключиться,  чтобы  погасить  ритм.   Но   еще   до
самовыключения он успел подумать, как это унизительно, что человек до  сих
пор находится во власти ритмов, которые  задаются  извне  и  дезорганизуют
мозг.
   - В сущности, - сказал  профессор  вслух,  -  в  этом  главная  причина
недолговечности человека.
   Но тут же, еще раз изумившись поразительной ловкости, с которой  мысли,
рожденные ритмом дня, овладевают мозгом, он сделал решительное усилие  над
собой. Теперь он уже не отдавал себе приказов: приказы  чересчур  насыщены
энергией и возбуждают систему.  Теперь  тело  Валка  пронизывала  аморфная
мысль-воля, и с каждой миллисекундой усиливалось ощущение  грузности  ног,
рук, торса, головы.
   "Девять", - плавно, бесшумно, как световая волна, пронеслось  в  руках,
лежавших на пюпитре.
   Спустя четверть часа, ровно в девять, Валк, развеяв,  как  он  говорил,
пепел впечатлений, приступил к работе.
   "Решая проблему преодоления биологической несовместимости, -  торопливо
записывал профессор, - мы не вправе уходить  от  важнейшего  вопроса:  как
будут вести себя трансплантированные  конечности?  Иными  словами,  каковы
будут взаимоотношения памяти трансплантированных органов и ампутанта, или,
еще точнее, периферической памяти, подключенной к центральной,  с  которой
до пересадки связь ее была нулевой?"
   Поставив вопросительный знак,  Валк  внезапно  увидел  лицо  профессора
Даля, своего "дражайшего коллеги", который считал абсолютной чепухой  его,
Валка,  тревоги,  ибо  сотни  экспериментов  неопровержимо  доказали,  что
трансплантированные конечности собак и обезьян в новой системе ведут  себя
вполне прилично. Ну, во всяком случае, достаточно  прилично  -  разве  что
только "походка и осанка, - Даль при этих словах смеялся оглушительно, как
манежный комик, - не совсем из той оперы".
   - Именно так, - со скрещенными на груди руками, окаменевшим  лицом,  на
котором двигались только пепельные губы, Валк напоминал статую  командора.
-  Именно  так,  не  совсем  из  той  оперы.  И   это   вдвойне,   втройне
знаменательно, если учесть, что речь идет об операх, в которых всего-то по
дюжине нот. А что же, дорогой Даль, произойдет  с  человеческой  рукой,  в
которой сотня опер, а в каждой опере сотня тысяч нот!
   Но профессор Даль вовсе  не  намерен  был  спорить,  ибо,  говорил  он,
спорить с блажью бессмысленно, даже если это блажь такого  проницательного
исследователя, как Валк. И подобно Катону, он все свои речи, даже о  новой
оперетке "Марсианки не должны плакать", всегда  кончал  одной  фразой:  "А
впрочем, никакой автономной памяти у трансплантированных органов нет!"  До
более обстоятельных возражений профессор Даль не снисходил.
   Лицо Даля - мясистый нос, мясистые щеки и мясистые губы в трубочку - не
оставляло  Валка:  оно  гримасничало,  строило  нелепые  рожи  балаганного
зазывалы и под конец,  что  было  уже  совершеннейшей  чепухой,  принялось
хрюкать бегемотом. Все это было тем нелепее, что  Валк  и  профессор  были
друзьями и, кроме того, по части джентльменства Даль мог  дать  сто  очков
вперед любому из своих коллег.
   - Я устал, - громко сказал Валк, - я должен  отдохнуть,  чтобы  вернуть
профессору Далю его человеческое лицо. Хотя у него здорово получается  это
"хрю-хрю".
   Прохрюкав, Валк  захохотал,  восторгаясь  неожиданным  талантом  своего
друга, а потом вдруг  сообразил,  что  хрюкает-то  все-таки  он,  Валк,  и
приказал себе немедленно успокоиться.  "Черт  возьми,  -  изумился  он,  -
какая, однако, только  чушь  не  прозябает  в  тебе,  почтенный  мой  гомо
сапиенс!"
   Подойдя к стене, Валк нажал кнопку - пластиковая, под  красное  дерево,
панель бесшумно поползла вперед; раздевшись,  профессор  лег  и  привычным
движением  вдел  обе  стопы  в   электроды.   Эти   электроды,   тщательно
изолированные, были подключены к массивным медным пластинкам, утопленным в
земле на три четверти метра. Таким  путем  шесть  часов  в  сутки  Валк  в
отличие от прочих гомо, не разувающихся, строго говоря, всю жизнь, получал
живительные токи от своей матери Земли.
   В кабинете было тихо, как в вакуум-камере. Только ровные  глухие  удары
человеческого сердца дробили эту  тишину  на  секунды,  и  тишина  каплями
стекала в пространство.
   Но сон не шел, сколько Валк ни приказывал себе спать. Мелькнула мысль о
гипногенераторе,  хотя  Валк  не  считал  себя  больным,  а   употребление
искусственных   стимуляторов   здоровыми   людьми    полагал    чудовищной
безнравственностью. Повернув регулятор климатизера до отметки 9 выше нуля,
профессор сбросил одеяло и  стал  терпеливо  ждать  того  легкого  озноба,
который, по опыту йогов,  обязательно  активизирует  центр  сна.  Странно,
однако, подумал он, что до сих пор никто не опроверг утверждения Мэгуна об
активизации в состоянии сна дендритной системы в  целом.  Ведь  совершенно
очевидно, что это парадокс, которого природа не потерпела бы.
   Засыпая, профессор смутно чувствовал, как удлиняются  до  бесконечности
его ноги и руки,  а  тело  становится  крохотным  комочком,  в  котором  и
гнездится собственно его "я". Ничего внушающего  тревогу  в  этих  нелепых
ощущениях не было. О них говорил еще Дидро, который,  кстати,  использовал
их как доказательство экзогенного  [термин,  применяемый  к  таким  частям
растений, которые закладываются на поверхности из  наружных  слоев  ткани,
например листья, почки на стебле] происхождения конечностей.  Но  ощущение
было все-таки крайне неприятно: нарушая чувство стабильности, оно  рождало
настроение непрочности и призрачности.
   Наконец Валк  заснул.  Сон  был  глубокий,  без  сновидений,  без  того
обычного фона окраинных тревог, который с недавних пор  почти  не  покидал
его. Но тем загадочнее был внезапный звонок,  который  выбросил  Валка  из
сна. Это был очень резкий, пронзительный телефонный  звонок,  прозвеневший
не вне, а где-то внутри. Причем - и это удивительнее всего - он  с  самого
начала знал, что звонит не видеотелефон, а именно внутри звонит,  хотя  по
тембру это был звонок видеотелефона.
   Через минуту загорелся экран  видеотелефона:  когда  Валк  бодрствовал,
фотоглаз отключал звонок.
   - Извините, профессор, но срочно требуется ваше присутствие.
   - Альберт жив? - воскликнул Валк, подойдя вплотную к экрану.
   - Альберт жив, - ответила доктор Ягич, и Валк тотчас выключил аппарат.
   В палате было полутемно - горела синяя лампочка-ночник. Здешний воздух,
перенасыщенный   кислородом,   давал   тягостное   ощущение   специфически
больничной чистоты и  свежести.  Альберт,  весь,  как  мумия  Тутанхамона,
плотно упакованный в белое, казался пришельцем из другого мира, у которого
свое, неземное время, свое, неземное лицо. "Может быть, - подумал Валк,  -
этот другой мир - просто смерть". Но пустые размышления о смерти он считал
такой же чудовищной безнравственностью, как употребление здоровыми  людьми
искусственных стимуляторов, и мысль о ней была  погашена,  едва  оказалась
опознанное.
   - Почему в палате темно?  -  умеренный  голос  профессора  прозвучал  в
ночной тиши больницы как брань. Профессор хотел еще пояснить,  что  нелепо
гасить свет в помещении, если в этом помещении один только  больной  -  не
видящий, не слышащий, не обоняющий, но вместо этого он  еще  раз  повторил
свой вопрос: - Почему в палате темно?
   Ординатор Ягич немедленно, без  слов,  включила  потолочные  плафоны  и
светильник у изголовья больного, хотя ей очень хотелось  напомнить:  таков
приказ профессора Валка.
   Теперь, при ярком, как полуденное солнце, свете,  Альберт  был  уже  не
пришельцем из другого мира, а обыкновенным землянином, о котором  санитары
говорят - "он уже почти готовый", а врачи - "сложный, но надо верить".
   Отгибая  веки,  Валк  всматривался  в  зрачки  Альберта  -   маленькие,
неподвижные, как глаза мышонка. Пучок света,  направленный  в  зрачок,  не
вызвал реакции. На стопе  и  висках  пульса  не  было,  нос  заострился  и
приобрел матовую прозрачность воскового муляжа.
   Щелкнуло  реле:  включился   электроэнцефалограф.   Медленно,   как   в
замедленном кадре, поползла  лента  восьмидесятиканальной  энцефалограммы.
Все  каналы  показывали  альфа-ритм,  стремящийся  к  нулю.  Ягич   хотела
предупредить Валка, что все  прежние  энцефалограммы  были  не  лучше,  но
доктор уже поднял ворох лент и, рассматривая их, сначала  прищурился,  как
от яркого света, бьющего прямо в глаза, а  затем  кивнул  головой  -  так,
дорогая моя, так.
   Теперь самое время было напомнить Валку, что долго  в  таком  состоянии
больной оставаться не может, что надо немедленно, пока не  поздно,  ввести
больному стимулятор серамин, иначе - ординатор Ягич задумалась, потому что
на ум приходило одно только "экзитус", - иначе можно опоздать.
   Но ничего этого Ягич не сказала: пока она-блуждала в поисках  приличных
слов, которые означали бы то  же,  что  "экзитус",  но  звучали  бы  менее
категорично,  профессор   Валк   неожиданно   заговорил   сам,   спокойно,
неторопливо:
   - Скажите, Ягич,  кто  дал  человеку  право  рисковать  своими  детьми?
Обратите внимание, излюбленнейший мотив древних сказаний - это искупление,
как правило, одной ценой: своими детьми.  Так  вот,  не  кажется  ли  вам,
доктор, что дети  -  это  самая  дорогая  цена,  которую  может  заплатить
человек, а за тайны, известные одним только богам, платить меньше  нельзя?
Потрясающий парадокс - смертью за бессмертие!
   Потом   Валк    вдруг    вспомнил    Эдгара    По,    "изумительнейшего
беллетриста-мыслителя позапрошлого века".
   - Это просто непостижимо, - профессор определенно забыл, что свою  речь
он произносит в больнице, а не в аудитории, - это просто непостижимо,  что
ни до него, ни после, почти в течение двух  веков,  никто  не  говорил  об
исключительной распространенности летаргического сна  среди  гомо.  А  что
такое летаргический сон? Ну, говорите же, что это такое?
   Испуганно улыбаясь, доктор Ягич лепетала о мнимой смерти, глубоком сне,
панторможении, пока Валк не схватил ее за плечо, крича  чуть  не  в  самое
ухо:
   - Анабиоз, милая моя, элементарнейший анабиоз - вот что такое летаргия!
И  заметьте,  в  таком  состоянии  человек  может  пребывать  годы,  если,
разумеется,  живые  и  здоровые   при   этом   не   поторопятся,   подобно
невежественным современникам гениальнейшего По.
   Только теперь Ягич поняла, что состояние, которое по традиции  называли
клинической смертью, профессор Валк вызвал у  своего  сына  преднамеренно,
что  именно  поэтому  никакого  серамина  и  вообще  никаких  электро-   и
биостимуляторов он применять не будет. Но как же это, думала она, ведь  он
не имеет права на это - он не закончил еще своего  эксперимента!  Слышите,
вы не имеете права, профессор!
   Валк улыбнулся:
   - Я знаю, доктор,  чем  занята  ваша  мысль:  вы  поносите  меня  за...
бесчеловечность.  Так?   Отец   убивает   сына.   Увы,   доктор,   легенды
продолжаются. Я говорю, легенды,  потому  что  мифов  нет  -  есть  только
легенды, поэтический экстракт действительности. Эксперимент,  милая  Ягич,
всегда риск. Всегда.
   Ягич была бледна, но, странное  дело,  извечный,  еще  со  студенческой
скамьи, страх ее перед профессором Валком прошел,  и  она  очень  спокойно
объявила ему, что сутки назад, когда он делал операцию  своему  сыну,  она
была поражена его мужеством, а теперь, спустя сутки, она опять поражена  -
его жестокостью.
   Да, думал Валк, так она говорит сейчас. А потом, когда будет успех, она
скажет, что мужество и проницательность подсказали профессору  единственно
верный путь, что только так делается наука.  А  если  будет  неудача,  она
скажет, что профессор Валк убил своего собственного сына, который  мог  бы
сейчас жить почти полноценной жизнью; эту жизнь возвращают ампутированному
полимерные протезы.
   Остаток ночи профессор провел за  пюпитром.  Мысль  его  была  ясной  и
прозрачной, как июльское небо над  Эльбрусом,  но  где-то  неподалеку,  за
невидимыми зубцами гор, собирались грозовые тучи.
   - Чепуха, - сказал себе Валк. - Чепуха! Просто,  дорогой,  в  двух-трех
клеточках твоего энцефалоса [мозга] скопился  в  избытке  адреналинчик.  А
когда он рассосется, от грозовых тучек и невидимых зубцов останется...
   Валк так и не решил, что именно останется, хотя чувство было совершенно
определенным - останется не больше, чем от  капли  жидкого  кислорода  под
горячими лучами солнца.
   Но тревога не исчезала, тревога нарастала, сколько  он  ни  втолковывал
себе, что все дело в избытке адреналина, что предчувствия - это  полнейшая
чепуха  или,  на  худой  конец,  просто-напросто  элементарное   нарушение
биохимического баланса в организме.  А  убедиться  в  этом  очень  просто:
принять таблеточку анафобина сублингвиально, то бишь просто  положить  под
язык, и ждать, пока она  рассосется.  Через  пять  минут,  когда  вернется
идеальное равновесие духа, в самую пору идти с голыми руками на льва.
   Продолжая писать, Валк потянулся к синему  флакону  с  таблетками,  но,
едва прикоснувшись к стеклу, он отдернул руку -  отдернул  поспешнее,  чем
следовало бы человеку, у которого в перспективе охота с голыми  руками  на
льва. "Ну, это уже черт знает что, - внушал себе Валк,  -  это  уже  почти
истерика.  Никаких  таблеток,   никаких   таблеток,   профессор:   вы   же
образованный человек, вы  же  прекрасно  понимаете  механизм  безотчетного
страха. Наконец,  природа  снабдила  вас  изумительным  рычагом  -  волей.
Вслушайтесь еще раз в это слово: "воля".
   Сначала слово  звучало  отчетливо,  звонко,  как  будто  где-то  вблизи
скандировали его детские голоса, но с каждым всплеском оно становилось все
глуше, и непонятно было, то ли оно отступает, то ли теряется  в  огромных,
как океан, волнах. Волны эти обступали  Валка  со  всех  сторон,  и  через
мгновение он уже почувствовал, как они понесли его,  лишенного  тяжести  и
того специфического ощущения плотности, которое дает мышечное усилие.
   Потом  пришло  самое  тягостное:  Валка  не  стало.  Точнее,  не  стало
физически, потому что было только  некое  "я",  которое  ничего  не  могло
сделать, чтобы собрать воедино то, что прежде было Валком: его  руки,  его
ноги, торс, голову. Это "я", бесплотное, невесомое,  потянулось  к  синему
флакону,  но  внезапно  померк  свет,  и  флакон,  качнувшись,  полетел  в
пропасть.
   Звонок видеотелефона застиг Валка на полу. И как тогда, в прошлый  раз,
первый сигнал он принял изнутри. Собственно, это был не звонок, а  толчок,
который тут же перешел в лихорадочный звон.
   В комнате было поразительно много света. Подымаясь,  Валк  взглянул  на
часы - четверть восьмого. Едва голова человека  оказалась  в  поле  обзора
фотоглазка, звуковые сигналы сменились бесшумными световыми. Но видны  они
были, эти сигналы, только при прямом наблюдении, и Валк подумал, что  надо
непременно установить вариатор яркости.
   Вспыхнул  экран.  На  экране  появилась  Ягич  -   усталая,   без   той
специфической утренней серьезности, которая бывает у людей  после  долгого
ночного сна.
   -  Доброе  утро,  профессор,  это  я,  ординатор  Ягич.  Почему  вы  не
включаетесь? Ведь вы уже поднялись.
   Прежде чем включить передатчик, Валк направился к гардеробной,  где  он
обычно оставлял на ночь свой костюм. Но, подойдя к двери  почти  вплотную,
он  остановился:  костюм  был  на  нем   -   и   об   этом   неопровержимо
свидетельствовала его собственная тень - вполне приличная, застегнутая  на
все пуговицы тень.
   - Так, - сказал Валк, включая передатчик, - я слушаю вас.
   Ягич очень обстоятельн