ее зовут, или он ошибся?
     - Как тебя звать-то, милая девица? - спросил Вавилов.
     - Кварту выдержать не можешь, тогда в терцию, что ли, затяни, - тихонько сказала девка. А бомж все продолжал:
     - "Е-е-сау-у-у-ул догадлив был... Су-у-умел сон мой разгадать, разгадать...."..
     - Это же элементарно. Ты же взрослый мужчина, - девка схватила Вавилова за рукав пиджака. - Три тона вверх берешь и все дела. Ты сольфеджио-то проходил в школе?
     - Нет, - честно ответил Вавилов.
     - Ну, мужик...То-то я и гляжу, ты серый такой...
     "Пропадет он говорил, твоя буйна голова".
     - Я - серый, - спросил Вавилов. Достали его эти недоноски. Это он, Вавилов - серый. Нашли себе серого....
     - Это я-то - серый? - Вавилов уставился на Маркизу.
     - А какой же еще, - ответила та. - Конечно. Терцию не держишь, вообще, интервал вменяемый построить не можешь, о чем с тобой тогда говорить-то? А туда же - продюсер. Ты помолчи пока, пусть он один поет, - она кивнула на гегемона-Лекова.
     Да что я, в самом-то деле, вдруг разозлился на себя Вавилов. Он вспомнил лицо Лекова. Мудрено было не вспомнить. Все ларьки кассетами завалены. Каждый третий подросток в футболку с его портретом одет.
     Вавилов мысленно перенес морду гегемона на футболку. И не удержался, зашелся хохотом.
     Гегемон оборвал "Есаула". Этому не наливать, - сказал он Маркизе. И, подумав, добавил: - Толерантность низкая.
     Вавилова аж скрючило от хохота. Шуты! Дешевые шуты! Толерантность! Слова-то какие знают.
     - Врубайся, мужик, - сказал вдруг гегемон. - "Весна священная", финал. В переложении для деревянной лопаты.
     - Ну все, - простонала Маркиза. - Начинается...

***

     Со стороны гостиницы "Россия" вдруг грянул оркестр. Нет, не оркестр. Что-то другое. Что за странные инструменты. Правда, была и медь - тромбоны, валторны. О, и деревянная группа вплелась. Что за черт.
     Не поворачивая головы, Мишунин скосил глаза. Точно, от "России". Вроде бы сегодня, праздников не планировалось. Ростропович позавчера играл, а Паваротти с Доминго послезавтра голосить станут на Васильевском спуске. Ишь, повадились.
     Если честно, Мишунин не любил "попсовую оперу". Что-то есть в этом... Не неестественное, нет. Поверхностное какое-то. Целлофановое бельканто.
     Мишунин про себя попытался определить инструментальный состав. Да, симфонический оркестр имеется. Синтезатор вроде есть. Электрогитары, - куда же без них? - две. Нет, три. И, кстати, не к месту: забивают оркестр. Оркестр-то "Весну священную" заканчивает, а гитары - одна что-то из Сантаны, до боли знакомое ведет, вторая монотонный, грубый, металлический рифф, третья просто класический блатняк. Ум-ца, ум-ца. Нет, что не говори, нет у людей нынче вкуса. Чувство меры потеряно. То ли дело, бывало, в крепостном театре. Маленькая труппа, все свои, все через одну конюшню прошли. Петька-кузнец, Васька-бондарь. Зальчик деревяненький, на двадцать мест. А из зальчика выйдешь - парк, пруд с лебедями. Все чинно-благородно, никаких вольностей.
     Та гитара, что играла параллельные квинты, тяжелый хард-роковый рифф вдруг повела мелодию. О, знакомое. Прокофьев, из фильма "Александра Невского". Злые тевтонские рыцари в бой с картонными мечами под такое шли.
     А оркестрик-то в "России" с претензией.
     Только фигня все это.
     Дешевка.
     Опять "новые русские" гуляют. Устроили себе незнамо что. Да и к тому же из какой-нибудь золотоносной дыры. Здесь-то такие простые забавы давно не в ходу.

***

     Леков играл, прислонясь к стене и поставив ногу в грязном стоптанном ботинке на журнальный столик.
     Музыка Шопена лилась и лилась, воскрешая в памяти лица, голоса...
     Анна откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Как он чудно играет, этот странный человек. Так не хочется вставать, спешить на вокзал...
     A peine ont-ils depos*s sur la planche...
     Исковерканное тело на рельсах...
     А в сущности, зачем?
     Маркизе вдруг явственно увиделась та обшарпанная квартирка в Питере. Капли дождя на оконных стеклах. Запах красок и скипидара. Раздолбанный катушечный "Маяк" с западающей кнопкой переключения дорожек. Рядом чашка с засохшими остатками кофе.
     "Арнольд Лейн". Первый хит Сида Барретта.
     Леков всегда любил Сида. И, видать, сильно любил, раз даже в таком состоянии умудряется играть один в один.
     Ни хрена Васька не изменился. Если глаза закрыть. И только слушать.
     Теперь снова быть им вместе? Ей, Лекову, Огурцу.
     А в сущности, зачем?
     Огурцов притоптывал в такт ногой. "Солнечные дни". Навсегда любимая песня. На даче с Кудрявцевым под водочку в мягких московских сумерках она звучала точно так же.
     Вернуть бы, блин, все. Кудрявцева, ту дачу, сосновый лес. Посиделки молодых бездельников, у которых все впереди, а потом вдруг оказывается, что все уже позади.
     Эх, стать бы снова романтиком. Без рефлексий ненужных, без депрессий. Со здоровым желудком, в который хоть "царскую водку" заливай.
     А в сущности, зачем?
     Вот ведь народ. Песня-то создавалась как шутка. С шутками да прибаутками. Да и группа вся - "Черный лебедь" - сами же ржали над собой. Музыканты все уже в летах. И на тебе - решили в охотку оттянуться. Ан гляди-ка, в народ пошли песни. А еще говорят, что я неважный продюсер. Пусть говорят. Только вот хмырь этот запредельный мои песни поет.
     Еле на ногах стоит, шатается, одет чудовищно, морда небрита и хрипит диким голосом: "Где мои депозиты?". Неплохо хрипит, неплохо. Отмыть бы его, побрить, приодеть, имиджмейкера приставить. Глядишь и раскрутили бы панк-звезду. Хрипел бы себе.
     А в сущности, зачем?
     Леков играл "Весну священную". Всегда любил эту вещь. Сегодня он играл ее строго, без причуд играл. Так, позволил себе несколько вольностей. Из моцартовского "Реквиема" пару фраз вставил. Ну и из иного - так, по мелочи.
     Скучно. Так, блин, скучно. Давным-давно.
     Да и на этом отбойном молотке разве что путное сыграешь?
     Во, новое лицо нарисовалось. Сейчас мы его встретим. Во-от так. небольшой импровизацией в фа-диез миноре.
     Вахтанг застыл в дверях. Шеф всегда любил отрываться "по полной". За те четыре года, что Вахтанг провел с Вавиловым, он кажется напрочь уже утратил способность удивляться. Гулял Владимир Владимирович широко. Медвежья охота, яхты, вертолетные экскурсии, разгромленные ресторанные залы - все было. Но всегда был то, что Вахтанг называл про себя так: шик.
     Здесь шика не было. Напрочь.
     Дешевый номер, бодяжная, ларечная водка. Тяжелый запах "беломора". Старая бомжиха в кресле. Шлюшка, из самых дешевых. Мужик с опухшим лицом, храпящий на диване. Еще один, гопник с гитарой в руках. Одна нога на журнальном столике, вторая попирает полураздавленную сардельку, упавшую на пол с грязной тарелки. Лопнувшая кожица с обрывком нитки, вылезшая начинка.
     И - Владимир Владимирович, с лицом измазанным кетчупом, с лацканами пиджака, умащенными майонезом. С брюками, усыпанными пеплом.
     - О, Ваханг, дарагой, - шеф, наконец, сфокусировал на своем шофере разъезжающиеся в стороны зрачки. - Мы... - Владимир Владимирович глубоко задумался.
     Вахтанг терпеливо ждал.
     Шеф взял с тарелки последнюю оставшуюся сардельку, тоскливо поглядел на нее, надкусил и бережно положил назад.
     - Мы едем, - наконец сказал он. - Да.
     - Мы? - вопросительно поднял черные брови Вахтанг.
     Вопрос вновь поверг Владимира Владимировича в задумчивость. С минуту он посидел, шевеля губами.
     Бомж, прижав рукой гитарные струны, ехидно поглядывал на Вавилова.
     И остальные тоже смотрели теперь на него. Даже спящий мужик вдруг проснулся, повернулся на другой бок и строго взирал с дивана.
     - Мы, - подтвердил Вавилов. - Все... И я.
     Он грозно обвел глазами номер.
     - Все! - сказал он еще раз.
     Вахтанг кивнул. Вахтанг не любил лишних слов.

***

     Какафоническое исполнение "Весны священной" оборвалось так же внезапно, как и началось.
     У Мишунина было отличное зрение. И он увидел, как в "России" распахнулось одно из окон на одиннадцатом этаже и оттуда вырвались несколько точек. Точки направились прямо к нему, к Мишунину.
     Только не голуби, нет!
     Это были не голуби. Это были дрозды. Пропорхнули прямо над головой, сделали круг над мавзолеем, взмыли вверх к рубиновым звездам Спасской башни и канули, растаяли в ослепительном сиянии солнца.
     Мишунин перенес вес тела с одной ноги на другую.
     До дембеля тридцать восемь дней.
     Конец.