ним шапочно знаком - гладила маленькую аккуратную попку Маркизы, толстые пальцы скользили по шву джинсов, разрезающему на две равные половинки самую соблазнительную с виду часть тела искательницы истины.
     - А Леков все еще играет? - заплетающимся языком спросил Огурцов.
     И, окинув взглядом помещение крохотной кухни, сам себе ответил:
     - Не играет. Все уже здесь. Опять я все проспал.
     - Играет, играет, - успокоил его Полянский. - А настоящие ценители всегда в буфете сидят. Только публика-дура в зале. Ты что, никогда Ваську не слышал?
     - Я хочу, - с трудом вымолвил Огурцов. - Хочу но-о-овые пес... Пес... Ни...
     - Да нет, - вмешался Царев. - Там тишина полная.
     - Я, все-таки... Позвольте, господа...
     Огурцов протиснулся между замершим с бутылкой в руке Лео и окончательно впавшей в мистический транс Маркизой, споткнулся в коридоре о тело храпевшего на полу Шапошникова и вошел в " концертную комнату".
     Видимо, гастроли в компании с Лукашиной и Григоровичем, действительно, сильно подействовали на психику Василька Лекова. Причем, непонятно, хорошо ли подействовали, или не очень.
     Васлек играл - играл непривычно тихо, нежно перебирая струны и пел длинную - даже включившись на середине, не слыша начала можно было с уверенностью сказать, что очень длинную песню - русский мотив, повторения слов - кажется, песня могла продолжаться до бесконечности. Пел, словно былину рассказывал.
     Волосы Лекова были заплетены в несколько длинных косичек, перехвачены цветастой повязкой. Он был одет в белую рубаху с вышивкой, черные джинсы и какое-то подобие не то лаптей, не то мокасинов.
     В такт по-хорошему заунывной песни позвякивал медный колокольчик, висевший на веревочке, перехватывающей запястье его правой руки.
     - ...вот и все, Ванюша, - наконец, закончил Леков.
     - Все, ребята, все, вам же сказали, - замахал руками вскочившийс пола Яша Куманский. - Все, концерт окончен. Артист устал.
     Куманский начал производить руками пассы, удивиетльно похожие на движения птичницы, сгоняющей гусей с чужого огорода.
     Разношерстная публика послушно потянулась в коридор. Журналист Куманский пользовался в музыкальной среде большим авторитетом.
     Огурцов стоял, прижавшись к стене - его действия Куманского не касались, он был здесь своим человеком и с удивлением думал о том, как влияет содержание песни и ее мелодика на поведение окружающих. Лекова понесло в славянские дела - и тут же пошли ассоциации с гусями. А гусь, поддревним поверьям - птица мистическая. Из царства мертвых прилетает и туда же возвращается. Когда зима настает. А сейчас, как раз, поздняя осень.
     Огурцов с исугом посмотрел на выходящих из квартиры фанатов. Лишь бы они не в царство мертвых сейчас отправились...
     С другой стороны - куда они отправляются выйдя с "квартирника"? В свои мрачные новостройки, которые в конце ноября выглядят еще более уныло, чем обычно? Завтра промозглым утром на работу в воняющем соляркой автобусе? В институты, в которых, в не зависимости от профиля и направленности первой и наиглавнейшей дисциплиной является - что? Правильно. История партии.
     В Крым, что ли, махнуть?...

***

     - Василий, скажи пожалуйста, что это тебя потянуло в официоз?
     - Деньги были нужны.
     - А если серьезно?
     - А если серьезно, то они мне и сейчас нужны.
     - Сколько же тебе нужно денег? Только не отвечай, как Шура Балаганов...
     - Не отвечу. Мне нужно значительно больше, чем Шуре.
     - Зачем же?
     - Яхту купить.
     - Какую яхту?
     - Яхта под названием "Пошли все на хрен". Плавать на ней в нейтральных водах. И на звезды смотреть.
     - Хорошо... Василий, а что ты думаешь, вообще, о роке? Меняется ли он у нас? И, насчет Григоровича - он же был, так сказать, одним из первых рокеров, а теперь стал почти эстрадных артистом...
     - Отчечественный рок всегда воспринимался как музыка протеста. А когда исчезло то, против чего был протест - тут року и кранты пришли. Потому что настало время переводить рок на уровень высокий музыки. А с этим в России беда. Рок для нас чужд. Как чужд французам и немцам. Рок создавался внутри англоязычной среды. Там он и умрет.
     А насчет Григоровича - на самом деле он не был первым русским рокером.
     - А кто был?
     - Мусоргский.
     - Ты любишь классику?
     - Да. Очень.
     - Литературу тоже классическую?
     - Исключительно.
     - Твой любимый литературный персонаж?
     - Еврейская девушка Любочка Каксон.
     - Кто?!
     - Ну, помнишь, Яша, песня есть такая классическая. "А Любовь Каксон стороной прошла".
     - Хм... Ясно. Скажи, если тебе так нравится еврейская девушка, хи-хи, Любочка, то что тебя так привлекает в славянской теме? В твоих новых песнях явстенно прослеживается...
     - А фиг его знает. Ничего меня особо не привлекает. Я пою то, что чувствую. И как чувствую. Портвейна дай, а? В горле пересохло.
     - Последний вопрос. Как ты назовешь своего будущего сына. Или дочь? Вообще, какие у тебя любимые имена?..
     - Гитлеркапут.
     - Как-как?
     - Гитлеркапут. Если у меня родится сын, я назову его Гитлеркапут. А что - очень патриотично. В духе времени и истории нашей страны. Гитлеркапут Васильевич Леков. А?

***

     Где-то в глубинах космоса, в абсолютной тишине, среди светящихся шлейфов ионизированного газа беззвучно умирала звезда.
     Вакуум был в этой области исключительно богат, породив обширные водородные облака, что протянулись на десятки световых лет.
     Сквозь облака пробегали гравитационные волны тревожа атомы водорода и подталкивая их друг к другу, создавая сингулярности. То тут, то там плотность водорода становилась больше. Другая случайная волна вскоре разрушала сингулярность, отгоняла атомы один от другого. Или не разрушала...
     Волна кайфа все нарастала, обволакивая и унося куда-то...
     ... Когда плотность и масса сингулярности достигали некоторого предела, сингулярность, собственно, переставала был сингулярностью. Точнее, не переставала быть, а теряла право так называться. По достижению критического предела сингулярность становилось протозималью, гравитационное притяжение которой стягивало к себе вещество из прилегающих районов облака. Постепенно формировалась протозвезда...
     Тишина. Лишь ритмический шорох дыхания.
     Хорошее слово: ПРОТОЗВЕЗДА. PROTOSTAR. Многозначительное. Протозвезда экрана. Голливудская протозвезда. Рок-протозвезда. Мы все - прото-. Потому что звездами будут те, кто придут после нас.
     ... Давление внутри протозвезды нарастало. Растет и температура. Молекулярная фаза. Металлическая фаза. Температура растет. И вот наконец - реакция термоядерного синтеза. Родилась звезда...
     Чей-то голос, искаженный, будто воспроизводимый на малой скорости. И оглушительно громкий, бьющий по ушам...
     Леков приоткрыл глаза. Он сидел. Под спиной было что-то жесткое.
     - Ты кто?
     - А ты где? - вопросом на вопрос.
     - Маркиза?
     - Нет, блин, папа римский. Козел ты, Васька.
     - А ты чего тут делаешь?
     - Ничего себе! - возмутилась Маркиза. - Он еше спрашивает!
     Леков пошевелился. Под пальцами тихо зазвенела струна. Он сидел на полу, застланном газетами, привалившись к заляпанной известью стремянке. На коленях у Лекова лежала гитара.
     - Хорош, - хмыкнула Маркиза. Она устроилась на диване и оттуда наблюдала за Лековым.
     - И давно я тут? - спросил Леков.
     - Порядком. Звонок в дверь - ты. Двух слов связать не можешь. Стоишь, как столб, лыбишься тупо. Потом зашел, гитару взял и на пол сел. Я тебе говорю, куда, мудило, грязно там. Побелка, не видишь что ли. А тебе все по барабану. Сидишь, наигрываешь что-то. Потом перестанешь, а потом снова наигрываешь. Чем это ты так?
     - А фиг знает, - беззаботно отозвался Леков. - Колеса какие-то. Уносит с них классно.
     - Уносит его, козла. Стадникова знает, куда ты поперся?
     - Не-а. Я и сам не знал. - Леков усмехнулся. - Ладно, хорош трендеть. Жить надо на полную катушку.
     - На хуюшку. Знаешь, что я тебе, Васька, скажу. Ты попросту жизни боишься. Отсюда все твои половецкие пляски. Выкрутасы идиотские.
     - Скажешь тоже. - Леков помотал головой. Подташнивало. Перед глазами все плыло.
     - А хрена лысого тут говорить. Это же видно.
     - А ты сама-то не боишься? - Леков с усилием отлепился от стремянки и встал. Качнулся.
     - Тоже боюсь. Жизнь - страшная штука. Но я себя в руках держу. А ты - нет. И в этом разница между нами. - Маркиза сурово обхватила руками колени.
     - А чего ты тогда, после "сейшена" так быстро свалила? Погудели бы вместе.
     - С тобой после "сейшака" только и гудеть было. Тебя же с квартиры той до автобусной остановки волоком тащить пришлось. - Маркиза хмыкнула. - Правда, мне это в тему вышло. Я тебя на этого здорового погрузила, как его, Ихтиандра, а сама скипнула.
     - А чего скипнула-то?
     - Да он клеится ко мне начал с недетской силой. А мне не в кайф вдруг все стало. Кстати, ты за эти свои гастроли с Лукашиной бабок-то огреб?
     - Огреб.
     - Стало быть, насос ты теперь?
     - Я отсос, а не насос. Я должен до сих пор.
     - Ну, у тебя и долги... А кому должен?
     - А, в том числе, и Ихтиандру этому.
     - То-то он очень недоволен был, что ему тебя тащить пришлось. Ты его еще и облевал под завязку.
     - Я бы их всех облевал. Весь этот шоу-бизнес.
     - Слышь, Васька, а что ты там про звезды бормотал? Ну уж очень заумное втюхивал. Сидишь тут, бормочешь. То ли со мной разговариваешь, то ли сам с собой. Ну я тоже поддакиваю. Знаешь, если с пьяными разговаривать, они быстрее в себя приходят. Точно тебе говорю. Я по себе это знаю.
     Леков пожал плечами.
     - А пес его знает. Я помню что ли. Снилось что-то.
     - Ты про бытийную массу все бубнил. А что это такое?
     Леков провел пальцами по струнам гитары. Поморщился отчего-то.
     - У людей масса есть.
     - Открыл Америку, - хмыкнула Маркиза.
     - Да нет, не та, которая помидоры давит, если на них жопой сесть. Другая. Вот ты можешь изменить судьбу другого человека?
     - Как два пальца, - заржала Маркиза. - Да я, знаешь...
     - Нет, ты не врубилась. Вот ты прешь по жизни своим путем, своей траекторией, а траектории других людей, если они поблизости от тебя оказываются, меняются. Или твоя меняется.
     - И это все? - разочарованно протянула Маркиза. - А я-то думала... Нет, Васька, мудак ты. Тренькал бы на своей гитаре, а в философию не лез.
     - Ты опять не въехала, - Леков сморщился. - Вот взять, к примеру, Ленина. У него бытийная масса была очень большая. Он вон сколько траекторий изменил.
     - Ну и к чему ты клонишь?
     - К звездам. Они горят лишь благодаря своей массе. Водород сжимается, разогревается, возникает термоядерная реакция. Чем больше масса, тем он сильнее разогревается, тем быстрее выгорает водород, тем ярче горит звезда. И тем короче живет.
     - Не сильна я в этих делах! - вдруг рассердилась Маркиза. - Жить надо на полную катушку, а не заморачиваться. Меньше колес надо жрать. Ленин твой, он вон не очень-то мало жил.
     - Во-от, - протянул Леков. - Тут-то и суть. В звезде накапливается гелий. Если не хватит массы, то здесь и песец. А если масса большая, то загорается и гелий. Только это уже другой период в жизни звезды. И так далее. Через кризисы. Что ты понимаешь в Ленине?
     - Тоже мне историк партии выискался! Стало быть, ты мне хочешь впарить...
     - Ага, - сказал Леков и провел ногтем по шестой, басовой струне, издав неприятный скрипущий звук. Он усмехнулся. - Именно. Люди - они как звезды, блин.
     - Заколебал ты меня, Васька, со своими водородами-гелиями. Слушай, а ты что уже перед "сейшаком" колес обожрался. Етти твою мать, уж от тебя я такого не ожидала. Хрена лысого ты байду эту дешевую воткнул. Ну "Дроздов" этих долбаных. Я, блин, по "Маяку" в "Рабочий полдень" их чуть ли не каждый день слышу. Слушай, Леков, а может ты ссучился уже, а? Ты, Васька, им можешь не говорить, коль стесняешься. Но мне - старому боевому, так сказать, товарищу скажи: ты часом ИМ не продался?
     - Мои дрозды не полевые.
     - А какие? - с издевкой спросила Маркиза.
     - Да так, - уклончиво сказал Леков. - Слышала, может быть. Поверье такое было у славян старинное. Будто бы души умерших похожи на птиц. Или птицами и являются.
     - И что же, ты, Васька птицей намылился заделаться? Воробышком? Или нет, дроздом. А Стадникова твоя как к этому относится? Или на пару по веткам скакать станете - прыг-прыг, чик-чирик?
     Леков хмыкнул.
     - Ты чего ржешь?
     - Тебя птицей представил.
     - А какая же я по твоему птица? - Маркиза потянулась.
     - Оомимидзуку, - сказал Леков.
     - Ча-аво? - не поняла Маркиза.
     - Это филин так по-японски называется. Он там поменьше наших и вопит попронзительнее. В зоопарк сходи, посмотри.
     - Филин - он мужчина, - мотнула головой Маркиза.
     - Ну-ну, - Леков снова извлек из гитары скрежещущий звук. - А на яйцах кто по-твоему сидит. Сова?
     - Сова это сова. Филин - это филин. Ты мне мозги не пудри, Леков. Обожрался колес и гонишь. Сиди на яйцах ровно, оомимидзуку. Не, а ты точно уверен насчет этого поверья? Жутко как-то. У меня вон птицы часто на подоконник садятся. И несколько раз даже в дом залетали, представляешь? Последний раз синица была. Я ее в конце концов поймала.
     - Вестница смерти, - заметил Леков. - А как ты определила, что это синица? Синица, а не какя-нибудь другая птица?
     - Да синяя просто, опухшая, дрожащая. Ну кто же как не синица.
     - Точно, - озадаченно протянул Леков. - Видно не просто ей было, птице этой - синице. И так вот и залетела?
     - Да вот, не поверишь. Я тут себе сижу, пиццу мастерю, сковородочку уже поставила, водички в нее налила, стою озираюсь - чего бы ее туда бросить? Открытую банку килек в томате нашла. Хорошо, думаю, важный ингридиент. Зашипели они на сковородочке, вдохновили меня. Туда же - черствый хлеб, туда же унылую прядь увядшей петрушки. Туда же - льда из холодильника наковыряла. Там мясо когда-то лежало, лед его запах впитал, пусть отдает. Туда же - витамин С, несколько шариков нашла, чтоб цынга мне последние зубы не выела. И только мяса не было в пицце той. Но вкус мяса я бы представила, у меня фантазия богатая.
     А тут - хрясь, трах-бам - синица обторчанная влетает. Чуть с ног не сшибла
     - Вечно ты Маркиза с твоим morbid fascination.
     - С твоей, - поправила Маркиза. - С твоей fascination. А что мне поделать, ежели я по жизни такая, мрачно-завороженная. Пицца-то остыла уже поди.
     - Да ладно, холодная сойдет. Тащи.
     Маркиза вздохнула и встала с дивана. Протопала на кухню, шаркая стоптаными тапками. Вернулась с маленькой сковородочкой в руках.
     - На, жри, - сказала она. - Помни мою доброту. И вилку, кстати, возьми.
     - Нуте-с, нуте-с, - бодро сказал Леков, приняв сковородочку. Не вставая, дотянулся, до валявшейся неподалеку вилки. - Слушай, а маловато будет.
     - Да что вы, что вы, - хозяйка зарделась. - Скажите тоже. Да вы, кушайте, кушайте.
     Ах, ну до чего они были хороши - дрозды по-нормандски. Съедаешь - и не замечаешь. Будто снетки.
     Будто снетки! Снеток - это вобла, которая размером не вышла. А вобла там и рядом не лежала. Там иная прельстительница лежала - обитательница проточных вод форель, чье мясо так нежно и тает на языке. А после форели как славно откушать грудку корелевского пингвина по-эквадорски, с соусом "Либертад".
     Умница, Маркиза! Нет конца твоей пицце.
     -Ты ешь?
     - Ем.
     - Спасибо.
     Вилка выскакивает из потной руки, но так вкусно все, так вкусно....
     Как в этой сковородочке все умещается? Цапнул вилкой - и - на тебе - ухо дикого осла -вагриуса по-бразильски. Цапнул в другой раз - глядь, а это и не вилка вовсе, а ложка - и в ложке той красная икра, или борщ холодный - хлебай - не хочу.
     Нет сил уже есть. А надо. Потому, что fascination, потому что не оторваться.
     Цап вилкой - что на этот раз? Ого - мясо белого медведя, на правительственной антарктической станции специально откромленного медом на убой - Вавилов лично рамки с сотами привозил. И жрал медведь тот мед, давился им, тошнило его. Не хочу, говорил медведь, мед твой вонючий. Жри, говорил Вавилов, жри - надо. И жрал медвель... Пора остановиться. Переедание вредно сказывается на жизнедеятельности организма.
     - А что же вы всухомятку-то кушаете? - напевный голос хозяйки. - Вот, не желаете ли отпробовать? "Агдам" урожая 1917 года.

***

     Другая половина слова замерла на устах рассказчика...
     Окно брякнуло с шумом; стекла, звеня, вылетели вон,
     и страшная свиная рожа выставилась, поводя очами,
     как будто спрашивая:
     "А что вы тут делаете, добрые люди?".
     Н.В. Гоголь. Сорочинская ярмарка.

     - А что ты с ним будешь делать? - спросил Володя Сашу.
     - Пригодится, - ответил старший брат.
     - А стрельнуть дашь, - Володя не мог отвести взгляда от пистолета в руках у Саши.
     - Мал ты еще для таких дел, - снисходительно глянул на него Александр Ульянов. - Да и патронов мало, для дела надо беречь.
     - Для какого дела? - не отставал Володя.
     Саша пожал плечами. Он и сам толком не знал, для какого. Для очень важного дела. Саша явственно ощущал сейчас, что впереди у него будет очень важное дело.
     Эх, на уши всех поставим. Удача с нами.
     - Бухаря завалишь? - испуганно прошептал Володя.
     - На кой мне твой Бухарь? - старший брат прицелился в канделябр.
     - А ко мне сегодня Вовка Керенский подваливал.
     - Да, - Саша нахмурился, водя стволом по помещению. - И что?
     - Я сбежал. Там дырка была в заборе. Знаешь дом Лекова?
     - Этого пьяницы, - Саша поморщился. Знаю, конечно.
     - Так вот, я через его сад и рванул.
     - С паршивой овцы хоть шерсти клок, - усмехнулся Саша. - А то, что ты сбежал - это не страшно. Кто ты, а кто Вовчик-балалайка? Он старше тебя и сильнее. Ты поступил умно. Это называется тактика. Ладно, иди спать. Я хочу побыть один.
     Володя с недовольным видом удалился к себе. Вот, вечно так.
     Интересно, а почему все называют Лекова пьяницей? Пьяницы на престольные праздники возле трактиров лежат. А Леков он другой. Он на скрипке играет, в гимназии даже слышно. А еще у него телескоп есть. На чердаке.
     Только играет он странную музыку. И неправильно. Нельзя так на скрипке играть.
     Володя потянулся и заснул.

***

     Владимир Ильич потянулся и зевнул.
     Ну нигде покою нет. Что за чудное было кафе - тихое, спокойное. Уютное. А теперь во что превратилось? Все заполонили эти - патлатые, бритые, черт-те что на головах. Одеваются словно клоуны... Как тараканы на объедки праздничного пирога, не убранного на ночь в буфет, как отвратительные насекомые набросились эти негодяи на жирную, пасторальную Швейцарию. Войны испугались, не хотят воевать. А война нужна. Объективно нужна. И, лучше всего, не одна, а несколько. Как Владимир Ульянов учил, еще тогда, в детские годы - перессорить противников, ослабить их междуусобными распрями, а потом улучить момент и всех разом...
     Взять, к примеру, хотя бы вот того. Или - этого. Их бы в Симбирск, да носом к носу с Вовчиком-Балалайкой, с Керенским. Или - на пристань, к Бухарю в лапы. Что бы делали эти патлатые да бритые? Нет, с этой командой каши не сваришь. А каша, она, ох как хороша бывает, если ее правильно заправить и вовремя на стол подать.

***

     Голодранцы...
     Владимир Ильич сунул руку в карман и, не вытаскивая бумажник на свет божий, пересчитал пальцами купюры. Голодранцы... Впрочем, где-то это и хорошо. Вот, скажем, если этой тощенькой, несколько франков показать издали, так, вероятно, и забудет она тут же своих волосатиков, да и побежит задрав хвост за тем, кто ее франками-то поманит. Прогнило тут все.
     Владимир Ильич вытащил из кармана несколько бумажек и, поглядывая на волосатых, сделал вид, что пересчитывает деньги. Компания за соседним столиком явно следила за действиями Владимира Ильича. Ульянов продолжал м