ite p'tits ou?
                Mait Carrefour - ou ouvre yo!
                Papa Legba - ouvri barriere pour li passer!
                Ouvri! Ouvri! Carrefour!

     "Каррефур" - это ведь по-французски  "перекресток".  И  Легба  -  мои
кулаки сжались. Это было не французское слово, но  имя,  и  я  слышал  его
раньше. С криком, похожим на задыхающийся смех, толпа отхлынула, показывая
на что-то. На открытом  пространстве  перед  запятнанным  кровью  рисунком
прыгали и прихрамывали две фигуры, опираясь на палки, которые вытащили  из
огня. Один из них, полный мулат средних лет, кренясь на один бок, пробежал
мимо меня, зловеще ухмыляясь и моргая воспаленными глазами. Но  когда  мои
глаза встретились  с  его  взглядом,  я  почувствовал  приступ  леденящего
возбуждения.  Настоящего  сходства  здесь  не  было  -  скорее  выражение,
промелькнувшее на этом совершенно  другом  лице,  притом  очень  странном.
Искаженное, изуродованное гримасой почти до неузнаваемости, и все же я  не
мог ошибиться. Это был взгляд старого  музыканта  с  угла  улицы  в  Новом
Орлеане - с перекрестка. А Легба - это  было  имя,  которым  звал  его  Ле
Стриж.
     Я в отчаянии позвал его. Человек заколебался, оглянулся на меня, и  я
уже не был уверен, что видел  тогда  этот  взгляд  на  его  лице.  У  меня
пересохло в горле, и я поднял к нему свои связанные руки. Но в  это  время
Дон Педро снова крикнул: "Каррефур!" - и толпа  подхватила  это  имя,  как
гром. Танцоры застыли, выпрямились, они уже больше не опирались на  палки.
Поднявшись во весь рост и встав на цыпочки, они распростерли руки широкими
вызывающими жестами, словно преграждая чему-то путь, на их лицах появилось
выражение мрачного отрицания. Толпа заорала, приветствуя их.
     Стоявший передо мной человек расхохотался жутким  булькающим  смехом,
который казался его собственным, сделал огромный глоток  рома  и  выплюнул
его над своей все еще сверкавшей палкой прямо в меня.
     На меня ливнем  жгучих  иголок  обрушился  огонь,  я  заорал  и  стал
извиваться в оковах. На Стрижа тоже кое-что попало, и он  гневно  зарычал.
Мужчина снова расхохотался, в этот раз мстительно: - Pou'  faire  chauffer
les grains, blancs! - выплюнул он и  поплелся  назад,  танцевать.  Согреть
мои?... Мои чресла. Как мило с его стороны.  Но  на  мгновение,  когда  он
отвернулся, могу поклясться, что его  черты  исказились,  словно  в  муках
какого-то ужасного сомнения или  агонии,  и  снова  появился  этот  взгляд
Легбы! На этой обвисшей злорадной физиономии мелькнуло нечто большее,  чем
злоба, что-то новое - словно это он о чем-то молил меня?
     Опять меня - все время меня. Что им от меня было нужно? Что я мог  им
дать?
     - Звать его? - мрачно пробормотал Стриж. - Мог бы  поберечь  дыхание,
дурень, черт бы тебя побрал!
     - Он помог мне в Новом Орлеане! - запротестовал я.
     - Может быть! Хотя как и почему... - Стриж хмуро покачал головой. Его
голос трещал, как тыквенные бутыли с костями. - Но здесь он не поможет. Не
может Помочь. Заклинание питалось живой кровью. Он не мог  сопротивляться.
Оно вызвало его теневое "я", его искаженную  форму  -  Темного  Повелителя
Перекрестков, Каррефура. Не Открывателя Путей, а Стража на Перекрестках. А
Каррефур людям не друг. - Ле Стриж вобрал голову в плечи.  -  Теперь  пути
открыты. И Другие должны последовать за ним, когда зовет кровь...
     Линии кукурузной муки начертили новый,  более  сложный  знак  вевера.
Барабаны гремели и стучали, толпа раскачивалась -  внезапно  новое  адское
возлияние ромом вылилось в пламя.  Мужчины  и  женщины  в  толпе  вытащили
вперед  нескольких  козлов,  а  другие  -  собак,   отвратительных   тощих
дворняжек,  вызывавших  жалость   тем,   как   они   виляли   хвостами   и
принюхивались. Снова взмыл ввысь пронзительный зов Дона Педро:

                       Damballah! Damballh Oueddo!
                       Ou Coulevre moins!
                       Ou Coulevre!

     Толпа подхватила имя:

                       Damballah!
                       Nous p 'vini!

     - Ритуалы аулу, - пробормотал Джип. - Я видел некоторые -  но  таких,
как эти, никогда! Этот уж почище их всех, будь он проклят! Молитвы те же -
во всяком случае, слова, вот только весь тон другой!  Они  же  не  молятся
ЛОА, а все равно что ПРИКАЗЫВАЮТ им, черт побери!
     - Они и приказывают! - хрипло сказал Стриж. - Власть  здесь  обширна!
Это собственный туннель Дона Педро, сердце  его  культа.  Это  ритуал,  по
сравнению с которым все прочие ритуалы Петро  -  тени,  эхо,  полупонятные
имитации, а тут - центральный. Кровь движет Невидимыми, живая кровь, и его
власть заманивает их в ловушку. Их  природа  -  жидкостная,  он  не  может
изменять их, однако может сгибать их, придавать им форму, движимую худшими
сторонами их натуры. Дамбалла - это силы неба, дождя и погоды, но  ритуалы
Педро делают его Кулевром, Всепожирающей Змеей, силой шторма и потока...
     Он замолчал, вернее, его голос утонул в крике Клэр. Началась расправа
- козел был брошен на алтарь, распростертый и отчаянно блеющий.  Меч  Дона
Педро нанес медленный удар в его задней части. Связанный зверь дергался  и
визжал, толпа орала; у  меня  переворачивался  желудок.  Казалось,  прошла
вечность, прежде чем клинок  ударил  снова.  Фонтаном  брызнула  кровь,  и
орущая толпа бросилась ловить и пить ее, обсасывая свои руки, свои  платья
и платья соседей, чтобы получить еще хоть капельку.  Обезглавленное  тело,
все еще дергавшееся в агонии, было  брошено  в  толпу,  но  они  не  глядя
затоптали его, стремясь увидеть, как принесут следующую жертву.
     Каждый раз ритуал был одинаков - два  удара:  одним  он  кастрировал,
затем, посмаковав страдания жертвы, вторым  ударом  сносил  ей  голову.  Я
вздрагивал при каждом глухом стуке клинка. Так вот как он  расправлялся  с
жалкими  жертвами,  доведенными  пением,  криками  и  потоками  крови   до
исступления. А покончив с ними, так  же  точно  он  собирался  принести  в
жертву carbit sans cornes - своих особых "безрогих  козлов":  Клэр,  Молл,
Джипа, Ле Стрижа и всех остальных. Но, похоже, меня  это  не  должно  было
коснуться. Для меня он действительно замыслил нечто особенное.
     И все, что мне оставалось, - это сидеть и смотреть.
     Я видел, как делались жуткие вещи. Хуже всего  было,  когда  он  убил
собак; может, это и нелогично, но было именно  такое  ощущение.  И  каждый
раз, когда мы видели, как дергаются ноги очередной жертвы и  свежая  кровь
брызжет и струится по углублениям  в  камне,  мы  думали,  что  следующими
жертвами будем мы. В каждом новом круге в смеси кукурузной муки,  крови  и
утоптанной земли рисовался очередной вевер, и  это  сопровождалось  новыми
возлияниями, новые имена выкрикивались в небеса, барабаны  выбивали  новый
ритм, люди и  Волки  одинаково  вгоняли  себя  в  экстаз,  и  голая  земля
содрогалась под топотом их ног.
     На фоне пульсирующего света костра их  мечущиеся  силуэты,  бурлящие,
как растревоженный муравейник, действительно напоминали  какое-то  видение
из ада. Пока большинство танцоров ничего особенного  не  делали  -  только
визжали, пели и топали ногами вместе с остальными.  Но  мы  не  удивились,
когда некоторые стали буйствовать, прыгать, бормотать и валиться на  землю
в припадке. Другие носились взад-вперед в экстазе или  разражались  такими
яростными истерическими воплями, что стоявшим рядом приходилось хватать их
и прижимать к земле. Однако припадки  скоро  проходили,  и  все  больше  и
больше людей в толпе начинали меняться. Точно так же, как первые несколько
человек подражали старикам; они в танце начинали принимать различные позы,
пели хриплыми притворными голосами, подпрыгивали или  расхаживали  вокруг,
делая  странные,  почти  ритуальные   жесты.   Они   напоминали   актеров,
репетирующих одинаковые роли. Казалось, какая-то  новая  личность  закрыла
их, как вуалью, спрятав под ней их собственную индивидуальность.
     Само по себе это зрелище внушало тревогу, но меня оно привело в ужас.
Это была одержимость - одержимость, которой я так боялся  -  изуродованные
ЛОА нисходили, чтобы вселиться  в  их  последователей.  Один-два  аколита,
находившиеся около камней, схватили  лежавшие  наготове  подпорки,  словно
знали заранее, какое именно новое существо  завладеет  ими.  Некоторые  из
толпы стояли в тех же позах, танцевали тот же танец и даже размазывали  по
лицам  золу,  кровь  или  рассыпанную  кукурузную  муку,  превращая  их  в
импровизированные маски. Однако большинство  танцующих  позволяли  каждому
новому имени, каждому новому нисходящему божеству омывать их и разбиваться
о них, как  волны  эмоций.  В  мгновение  ока  они  переходили  от  одного
настроения к  другому:  то  приходили  в  бешеный  гнев,  сопровождавшийся
воплями, то начинали двигаться со змеиной грацией - и все это  в  каком-то
дрожащем возбуждении,  полуистерическом,  полусексуальном,  сметавшим  все
условности повседневного человеческого поведения.
     Когда, например, прозвучало песнопение ГЕДЕ, они задергались и  стали
вихлять бедрами,  подражая  чему-то  грубыми  спазматическими  ритуальными
движениями,  как  у  роботов.   Словно   расчлененные   скелеты   пытались
имитировать движения плоти. В следующую минуту, при выкрике ЗАНДОР! -  они
рыхлили каменистую почву наподобие плуга, потом, скорчившись, испражнялись
и втаптывали экскременты в землю. Когда с алтаря прозвучало имя  Маринетт,
танцоры стали  подкрадываться  и  закатывать  глаза,  гротескно  изображая
соблазнителей, принимая эти позы перед алтарем, перед друг другом  и  даже
перед тем местом, где  мы  лежали  скованными.  Женщина-Волк  в  лохмотьях
расхаживала и подпрыгивала перед нами  взад-вперед,  ее  пурпурные  волосы
развевались вокруг ее ног, она насмехалась над нами  жестами,  движениями,
рвала на себе одежду. К ней присоединились другие, мужчины  и  женщины;  и
те, и другие бросались прямо на нас. То, что они проделывали, само по себе
было просто грубо - вроде  тех  вещей,  что  делают,  заманивая  клиентов,
проститутки, или заигрывания любовников. Но нам это казалось  агрессивным,
их целью было поиздеваться над нами, унизить нас -  и  из-за  этого  танец
выглядел по-настоящему непристойным.
     Еще минута, еще одно имя - и танцоры забыли про нас  и  бросились  на
своих соседей, тиская, цепляясь ногтями, хватая ртом, совокупляясь друг  с
другом. И хотя часть действа переросла в секс, она  приняла  тошнотворную,
зловещую форму, и участники взвизгивали от смеха при виде потекшей  крови.
Это была оргия без страсти, без какого-то следа настоящей похоти.  У  меня
от нее внутри все  переворачивалось.  И  в  тот  момент,  когда  маленький
человек выкрикнул имя "АГВЕ", они позабыли друг о друге, распались,  стали
кататься по земле и делать руками и ногами такие  движения,  словно  плыли
над грязной поверхностью.
     Я тоже плыл, стараясь удержаться на плаву. Я  изо  всех  сил  пытался
продолжать думать, сообразить, чего именно  ожидал  от  меня  Ле  Стриж  -
чего-то, что я еще мог сделать, а он, при всей своей странной  власти,  не
мог.  Но  барабаны  превращали  мои  мысли  в  кашу,  голова   болела,   и
сосредоточиться никак не удавалось. Мелькание  танцоров  и  пламени  стало
гипнотическим. Я не мог заставить себя отвести  глаза  от  разыгрывавшихся
передо мной уродливых ритуалов. Часы и  минуты  не  имели  значения;  была
только нескончаемая, расплывчатая ночь, жившая  ревом  и  вонью  бурлившей
толпы маньяков, проделывавшей безумные вещи по команде безумца. Я  пытался
доказать, что Ле Стриж  ошибался;  я  пробовал  молиться.  Но  что  я  мог
сказать? И кому? Здесь было слишком много такого, во что я раньше  никогда
не верил, может, даже и сами боги - некоторые из них, любые, может, и все.
Но что я мог сказать любому из них?
     У меня в голове все смешалось. Снова и снова я ловил себя на том, что
качаюсь в такт жуткой  музыке  барабанов  и  голосов.  Я  закусил  губу  в
отчаянной попытке сохранить сознание,  продолжать  мыслить  -  по  крайней
мере, хоть как-то сопротивляться. Но это продолжалось, и я не мог найти  в
себе  силы.  От  сидения  на  холодной  земле  у  меня  немело  все  тело,
замедлялось  кровообращение.  Меня  постоянно   отвлекал   низкий   голос,
бормотавший слова, из которых я едва ли  понимал  половину.  Я  попробовал
прикрикнуть на говорившего, кто бы  он  там  ни  был,  -  и  только  тогда
осознал, что этим говорящим был я сам. Сначала я решил, что схожу с ума. А
потом я понял правду, и это было еще хуже.
     Я в панике затрясся. Это уже происходило. То, чего я так боялся - оно
опускалось на меня, медленно, неотвратимо, пока я сидел на земле.  Попытка
сопротивляться? У меня не было и одного шанса из тысячи.
     Я лихорадочно прикусил непослушный язык, с силой прижал  его  зубами,
чтобы заставить замолчать. Это было гораздо больнее, чем кусать губы, и  я
смог сосредоточиться. И тут я понял, что Стриж  был  прав.  Все-таки  была
одна вещь, которую я мог еще сделать. Единственный способ, которым  я  мог
противостоять этому Дону Педро, единственный путь избежать судьбы, которую
готовил мне этот маленький мерзавец. Но я  также  знал,  почему  Стриж  не
сказал мне, что это за способ.
     Я мог прокусить себе язык, захлебнуться кровью и умереть.
     Легко подумать; однако сделать это гораздо труднее. Я слышал  о  том,
что были люди, которым это удавалось - пленные под пытками, сумасшедшие  в
смирительных рубашках. И я сказал себе,  что  у  меня,  конечно  же,  есть
повод, и не менее серьезный, чем был у них. Моя смерть вряд ли спасет моих
друзей, зато она может спасти  множество  других  жизней.  И  спасти  меня
самого от кое-чего похуже смерти - я не  стану  марионеткой  и  узником  в
собственном теле, пустой оболочкой для какого-то хищного ужаса, которого я
не мог себе даже представить. И я сделал попытку. Да, я попытался, стиснул
зубами самый  центр  толстой  мышцы,  до  тех  пор,  пока  боль  не  стала
невыносимой и не выступили вены - но не более того. Я не мог. Я был готов,
у меня были силы... но я просто не мог.
     Назовите это трусостью, назовите это подсознательным сопротивлением -
но я не мог этого сделать, так же как не мог освободиться от своих оков. Я
продолжал свои попытки. Я вонзил зубы в язык, я тряс головой;  но  не  мог
придумать ничего такого, что заставило бы меня стиснуть челюсти.
     Вот и все, на что меня хватило, чтобы разыгрывать из  себя  героя;  и
все это время я  чувствовал,  как  теряю  контроль.  Я  знал,  что  что-то
действует на меня - барабаны, холод, пение, зловонный воздух, жуткий парад
жестокостей, творимых на алтаре. Это было то,  что  пришло  мне  в  голову
сначала. Вскоре я понял, что это не так. Они  способствовали,  это  верно;
они топтались вокруг моих мыслей, мутили их. Но было и что-то еще,  что-то
за ними, и действовало именно это. Оно было больше, чем  все  эти  ужасные
факторы вместе взятые. С каждым дуновением его присутствие  ощущалось  все
сильнее, меня словно  тянули  чьи-то  руки,  легко,  но  непримиримо.  Они
расшатывали мои мысли туда-сюда, словно зуб в его гнезде.
     Это была не иллюзия; я стал видеть новые вещи. Фигуры, во  много  раз
выше человеческого роста,  они  прыгали  и  извивались  позади  танцующих,
передразнивая их, как гигантские тени,  отбрасываемые  в  небе.  С  каждой
минутой я видел их все более отчетливо, они кружились надо мной, а то, что
меня окружало, становилось все более туманным. В моем мозгу роились голоса
- тихий щекочущий шепот, низкий громовой гул. Я чувствовал вспышки  мыслей
и  воспоминаний,  мне  не  принадлежавших,  не  принадлежавших  ни  одному
человеку вообще, они оставляли за собой только смятение,  так  далеки  они
были от всякого опыта, который я вообще мог распознать.
     Если я мог больше перепугаться,  чем  уже  был  напуган,  так  именно
теперь. Но все оказалось совсем не так. С каждой минутой я чувствовал себя
спокойнее, все больше  недоумевая.  Приоткрытая  далекая  дверь,  льющийся
из-за нее теплый свет, запах вкусной пищи, звук  знакомых  голосов  -  для
ребенка, заблудившегося в ледяную ночь и голодного это  могло  быть  тенью
тех  ощущений,  которые  я  испытывал  сейчас.  Вся  прелесть   абсолютной
безопасности, счастья, которого я никогда  не  знал,  богатства,  которого
жаждал всю мою жизнь, но так и не получил, - сейчас я почувствовал  слабый
привкус всего того, чего мне не хватало, и обещание, что все это впереди и
становится все ближе. Меня совсем не волновало, что  мое  тело  становится
каким-то легким, немеет - до тех пор, пока я не почувствовал, как мои руки
и ноги резко дернулись раз, другой, хотя я не пытался ими двигать.  Словно
их подчиняла себе чья-то чужая воля...
     Я рывком выпрямился, дрожа и покрываясь  потом.  Моя  голова  кивала,
подбородок опустился на грудь. Это напоминало на попытки не заснуть, когда
я зарабатывался подолгу. Не считая того, что в  теплой  черноте  за  моими
веками ЧТО-ТО поджидало...
     Я отчаянно боролся за то, чтобы сохранить контроль над собой.  Где-то
далеко в барабанном  бое  появилась  новая  нота  -  резкое  металлическое
позвякивание, как воплощение головной боли. И раздавались голоса  -  голос
Стрижа, такой хриплый и отчаянный, каким я его никогда не слышал: - ...они
куют железо ОГАНА... ты что, не слышишь? Это...  это  конец.  Последний...
самый великий. Если они смогут подчинить его...
     Что-то из того, что  он  сказал,  привлекло  мое  внимание,  какое-то
воспоминание. Какие-то острые обломки моей воли стали восстанавливаться. Я
лихорадочно сосредоточился на всем том, что еще привязывало меня к земле -
на боли в языке, тупых уколах от ожогов, боли в  ягодицах  от  сидения  на
холодной земле и еще более холодном прикосновении ошейника и цепей. ОГАН -
вот слово, которое я уловил. Так, а где же я мог слышать что-то  подобное?
Я улыбнулся: конечно, Фредерик. Сейчас мне  было  приятно  о  нем  думать.
Старый Фредерик  с  его  бачками,  пыхтящий  от  праведного  гнева,  такой
воинственный, как изображение Св.Иакова на его картине:
     - ПОДУМАЙТЕ, ЧЕЛОВЕЧЕ! ЧТО ВЫ СКАЖЕТЕ НЕВИДИМЫМ? ВЫ НЕ МОЖЕТЕ СПОРИТЬ
С ОГУНОМ!
     Храбрость пришла к нам обоим слишком поздно - ко мне и к нему; что ж,
лучше поздно, чем никогда. Это должно прекратиться, и теперь  же.  Смерть,
уничтожение - мне надо было  за  что-то  ухватиться.  Лучше  умереть,  чем
подпасть под этот тошнотворный  сладкий  соблазн,  это  ощущение  счастья,
которое не позволит мне быть самим собой. Стриж обвинял меня  в  том,  что
для меня нет ничего святого; он ошибался. Однажды я уже выбросил счастье -
и это потому, что поклонялся успеху. Не его прелестям - не  тому,  что  он
мог мне принести. Просто удовлетворению от того, что  ты  чего-то  достиг,
ощущению свершения, самой абстракции. И какого  бы  бога  он  представлял,
если я смог принести себя ему в жертву тогда,  я  с  тем  же  успехом  мог
сделать это и сейчас. Нечто меньшее...
     Его  противоположность.  Его  абсолютное  отрицание,  его  Антихрист.
Провал. Полный провал во всем...
     С УСПЕХОМ НЕ СПОРЯТ...
     НЕ СПОРЯТ...
     НЕ СПОРЯТ...
     ТЫ НЕ МОЖЕШЬ СПОРИТЬ...
     С ОГУНОМ...
     Я сделал такой глубокий вдох, что он стоном отозвался  в  моих  ушах,
откинул назад голову и с силой ударив подбородком в грудь, прикусил...
     И в ту же секунду тени отступили от  меня,  и  я  остался  лежать  на
земле, задыхаясь, сплевывая кровь, лившуюся изо рта. Язык у  меня  страшно
болел, но единственное, что я сделал, это прокусил  его  сбоку.  Опасность
захлебнуться мне не грозила.  Я  увидел  пристально  смотревшего  на  меня
Джипа, затуманенный взор Молл и в конце ряда  -  широко  раскрытые  полные
ужаса глаза Клэр. Этого я вынести не мог.
     - Все в п-порядке! - с трудом  пробормотал  я,  лихорадочно  стараясь
придумать причину тому, что я так заметался. - Это н-ничего.  Просто,  как
с