х костра, между ними -
белые камни и снующие туда-сюда темные фигуры.
     В тот момент я не разглядел их, потому что неожиданно загремели цепи,
и вокруг моей шеи сомкнулось холодное, как лед, железо,  больно  прихватив
кожу. Я инстинктивно  отпрянул  -  и  понял,  что  не  один.  Клэр  и  все
оставшиеся в живых члены экипажа, среди них - Пирс,  Хэндз  и  похожий  на
краба маленький стюард, были  брошены  рядами  на  землю  рядом  со  мной,
скованные между собой чем-то, напоминающим старинные шейные колодки рабов.
И рядом со мной, в неприятной близости, сидел  сам  Ле  Стриж.  Он  поднял
верхнюю губу в неком подобии саркастического  приветствия,  но  я  уже  не
обращал на него внимания, потому что следующей в ряду сидела Молл.  Живая;
но ее голова  свесилась,  по  лицу  разливалась  смертельная  бледность  и
толстый сгусток крови склеивал кудри на ее лбу. Ее  опущенные  глаза  были
погасшими и затуманенными, и у меня упало  сердце.  Я  понял,  что  у  нее
сотрясение мозга,  если  не  проломлен  череп.  Я  как-то  был  свидетелем
дорожного происшествия, и там один тип выглядел  именно  так;  он  умер  в
машине скорой помощи.
     Сдавленное ругательство сообщило мне, что Джипа бросили  прямо  рядом
со мной.
     - Ну, и что это такое? - резко спросил он. - Мы стоим  в  очереди  на
жертвоприношение или как?
     - Несомненно, - прошипел Стриж сквозь сжатые зубы. -  Хотя  я  бы  на
твоем месте не стал особенно туда торопиться.
     Я знал, что он имеет в виду. Мои глаза стали привыкать к свету, и чем
больше я видел толпу, собиравшуюся здесь, тем меньше  она  мне  нравилась.
Помимо Волков здесь были обычные мужчины и  женщины  и  среди  них  немало
явных гаитян. Однако не все были чернокожими деревенского типа и выглядели
лучше  откормленными  и  довольными  жизнью.  Остальные  были  мулатами  -
могущественной аристократией Гаити - ухоженными созданиями, которые  могли
прилететь из Лондона или Нью-Йорка. На их шеях и пальцах блестело  золото,
в  свете  огня  сверкали  драгоценности;  на  некоторых  были   элегантные
напудренные парики и монокли, однако другие расхаживали в роговых очках  и
носили на запястьях шикарные часы "Ролекс". Надетые на них тяжелые  платья
были хорошего покроя, висевшие на них веверы  и  другие  странные  символы
сияли блестками и золотой канителью.  Эти  элегантные  существа  гротескно
смешивались с голыми караибами в их военной  раскраске,  однако  последние
звенели столь же ценными украшениями: не  просто  медными  побрякушками  и
спиралями на руках, шее и лодыжках, но кольцами из чистого мягкого золота,
свисавшими из их изуродованных мочек, золотыми палочками, продетыми  через
губы и носы и отсвечивавших красным в пламени костров. То там,  то  тут  в
толпе мелькали белые лица -  белые  всех  оттенков,  бледные,  как  старый
пергамент, или бесцветно-белые, как у альбиносов; у  многих  из  них  тоже
были тяжелые серьги и украшения, сделанные по давно позабытой моде, зато у
других были  явно  современные  прически  и  даже  очки.  Одна  матрона  с
волосами, выкрашенными в голубой цвет, разразилась украшениями из алмазной
пыли - чистое пижонство в стиле Палм-Бич, что выглядело  здесь  невероятно
гротескным и зловещим. У меня появилось странное чувство, что  я  наблюдал
сборище откуда-то издалека, из давних лет ужасной  истории  острова;  и  я
знал, что это могло быть правдой.
     Но каково бы ни было их происхождение,  раскачивавшиеся,  теснившиеся
под  этот  мягкий  сложный  ритм,  они  все  казались  похожими,  ужасающе
похожими. Если я когда-либо и ставил под сомнение братство людей, то в эту
ночь я увидел, как оно продефилировало передо мной - все, что было  в  нем
самого худшего и темного. Родство - ужасная штука, когда оно выражается  в
холодном,  всепожирающем  взгляде,  безжалостном,   жестоком,   совершенно
эгоистичном или откровенно злобствующем, оценивавшим нас  как  возможность
интересного шоу. Я мог представить, что так смотрели на своих пленников на
арене римляне, или хищные западные туристы в  каком-нибудь  отвратительном
бангкокском кабаре - больше с жестокостью и восторгом деградации, а  не  с
простым старинным вожделением. На меня это произвело  меньше  впечатления,
чем могло бы; я слишком беспокоился за Молл и Клэр. Но  на  мгновение  мне
действительно пришло в голову, что можно быть и хуже, чем  просто  пустым.
Если моя жизнь была пустой, ничем, кроме амбиций, не заполненной,  то  она
хотя бы не была заполнена такими ощущениями,  и  ей  не  двигало  то,  что
двигало этими людьми. По крайней мере,  моя  пустота  была  нейтральной  -
может, это было и не очень хорошо, но и не очень плохо, я ведь не  обделял
никого, кроме себя. Или обделял?
     В определенном смысле для меня это было примерно то же, что и удар по
голове - внезапный шок понимания. Они ведь тоже могли  быть  амбициозными,
эти люди, так же, как и я. Выглядели они во всяком  случае  именно  так  -
точно так, как и люди, которых я знал. Они могли вырезать из своих  жизней
все остальное, так же, как я; получили все, что хотели и где  хотели  -  и
что потом? Плато. Некуда больше идти или долгое-долгое ожидание. А что они
могли сделать потом? Я уже начинал ощущать ее, эту пустоту в  моей  жизни,
это грызущее недовольство -  ровно  с  того  момента  на  светофоре.  Одни
амбиции, случайный секс  -  со  временем  я  все  меньше  получал  от  них
удовольствия, от этих моих стерильных  радостей.  А  когда  они,  наконец,
иссякнут, что тогда? Что бы я стал  искать  потом,  чтобы  заполнить  свою
пустую жизнь? Какой кратчайший путь к наградам, которых, по моему  мнению,
заслуживал, к свершениям, которыми, как мне казалось, был обделен? Что еще
я мог бы встретить, и при этом не распознать зло, ибо не  оставил  в  себе
достаточно чувства, достаточно умения сопереживать, чтобы судить об  этом?
А если допустить, что набрел бы на что-нибудь  вроде  этого...  Неужели  в
одно прекрасное утро я мог бы проснуться и увидеть тот же взгляд  в  своем
зеркале во время бритья?
     Они кружили взад-вперед,  болтали,  пили,  протягивали  руки,  чтобы,
проходя мимо, погладить высокие  камни.  Камень  был  запачкан  и  изранен
чем-то вроде дыма от  костра:  дым  высвечивал  на  них  какое-то  подобие
знаков, грубо нацарапанные изображения, не заслуживавшие  даже,  чтобы  их
назвали примитивным искусством. Они казались детскими, даже  дурацкими,  и
тем не менее это элегантное общество приветствовало их в почти чувственным
благоговением.
     - Отведите меня на бал! - лаконично заметил Джип. - Что  это  их  так
притягивает, старик? Какой-то ХУМФОР, правильно?
     Стриж насмешливо ухмыльнулся:
     - Более того, дитя! Ты можешь прочитать знаки на этих камнях?  Думаю,
нет! Работа этих краснокожих дикарей, этих обезьян-КАРИБАЛОВ, вырезано  до
того, как другие люди пришли на этот остров. Это СОБАГИ, алтарь,  одна  из
их древних святынь - а их культ, если ты помнишь, был весьма забавным.
     - Подожди минутку, - сказал я, и у меня внутри вдруг все упало. -  Их
именем названо не только море, верно? Карибалы... КАННИБАЛЫ?
     - Сообразил, - сказал Джип. - Представляешь, как  они  дерутся  из-за
наших останков? По мне - так пусть меня лучше слопают караибы  -  в  любом
случае.
     - Да?  -  Стриж  сплюнул  в  пыль.  В  его  голосе  звучало  ядовитое
презрение. - Чтобы они тебе живому раскроили бока и набили  их  травами  и
перцем для вкуса? Они поклонялись жестоким богам, это племя, молясь, чтобы
их несчастные соседи служили пищей для их обрядов. Когда с ними  смешались
рабы, выросшие в жестокости, сформировавшиеся под плетью и клеймом,  -  о,
они прекрасно поняли такое поклонение. Некоторые приняли его и соединили с
собственным колдовством Конго и жестокостями, которым научили их  хозяева.
Тогда они стали поклоняться новому богу,  тому,  кто  поставил  себя  выше
других, чьи ритуалы могли согнуть их и подчинить его воле. Культ  гнева  и
мести, черпающий свою силу  из  всего  того,  что  обычные  люди  называют
низким.
     Стриж обернулся ко мне, и на его костлявом лице играли разные эмоции:
     - Ты, мальчишка - слышишь эти барабаны? Слышишь? Ты, кто  не  оставил
все как есть, стал вмешиваться в дела сил,  которые  выше  твоего  пустого
понимания! Это те барабаны, что я заставил тебя услышать там,  далеко,  за
океаном и закатом, - тамбур марингин. Они произносят  имя,  сначала  тихо,
потом громче, до тех пор, пока холмы не запульсируют от боя, и весь  город
или деревня задрожат и станут  запирать  двери,  крепко  прижимая  к  себе
талисманы, предохраняющие от волков-оборотней и  пожирателей  трупов.  Ибо
это культ Петро, темный путь УАНГИ,  левая  тропа  ВОДУНА,  который  может
коверкать и уродовать даже самих Невидимых, превращать их в порочное  зло.
А здесь, сегодня, у этих древних камней, это его родовой ТУННЕЛЬ  -  храм,
где впервые был провозглашен его культ.
     По моему телу разлился смертельный  холод,  но  при  этом  я  исходил
потом.
     - Ты хочешь, сказать - это была такая же церемония? В  кипящей  воде?
Что они собирались принести в жертву...
     - Трижды идиот! - разъярился старик. - Кретин,  ты  можешь  послушать
хоть слово из того, что я говорю? Это была не такая же церемония! Это была
именно ЭТА церемония!  Здесь!  Сегодня  вечером,  дитя  несчастья!  Ритуал
жертвоприношения - и еще кое-что! И все твои дурацкие труды служили только
на то, чтобы привести нас к нему! Не только ее  ты  стремился  вытащить  -
всех нас! Чтобы мы разделили ее судьбу!
     Он говорил достаточно громко, чтобы услышала Клэр. Я в тревоге поднял
голову и встретился с  ней  глазами,  широко  раскрытыми,  полными  дикого
страха - и все же искавшими, я видел это, какие-то слова:
     - Ты пытался! - задохнулась  она.  -  Ты  пытался...  вот  что  самое
важное...
     Но остальные молчали, даже Джип, и Стриж холодно засмеялся.
     - Ты слишком низкого мнения о себе, чтобы говорить  такое,  дитя!  Но
жизнь этого маленького ростка или этой пустой скорлупы,  которая  называет
себя мужчиной, - что они по сравнению с моей жизнью? Начать с того, что  я
прожил так долго в этих мирах не для того, чтобы меня выгнали отсюда из-за
такой безнадежной затеи и заставили на ощупь искать путь назад!
     - Тогда сделай что-нибудь! -  рявкнул  Джип.  -  Или  иди  захлебнись
собственным змеиным языком, старый тупица...
     - Стой! - сказал Ле  Стриж  очень  резко,  и  огонь  заиграл  на  его
залоснившемся пальто, когда он нагнулся вперед, прислушиваясь. Только  вот
слушал ли он вообще? Казалось, он был сосредоточен на каком-то чувстве, но
на таком, которого у меня не было. А потом он рассмеялся - очень  холодно:
- Сделать? Что я могу сделать, закованный в холодное железо? Никакая  сила
во мне его не пробьет. Найди мне силу извне, и теперь же... Но все  равно,
даже если бы это можно было сделать, уже слишком поздно. Что-то идет сюда,
приближается что-то другое... - Неожиданно на  его  высоком  лбу  выступил
пот, и он тихо вскрикнул: - Здесь зло! Сила - зло древнее  и  сильное.  Не
такая, как у меня...
     Он круто развернулся ко мне, широко  раскрыв  глаза  и  тяжело  дыша,
развернулся так резко, что чуть не опрокинул Молл.
     - Ты! Ты, что моришь голодом собственную душу и блуждаешь между  злом
и добром, не попробовав ни того, ни другого - ты, поклоняющийся пустоте  и
дешевым безделушкам! Это дело  твоих  рук,  ты  навлек  это  на  нас!  Оно
подходит ближе... ближе...



                                    10

     Я отвернул голову от брызжущей слюной  ярости  старика,  похожего  на
кобру, разбрызгивавшую яд. Я мог бы, наверное, чувствовать стыд или  гнев;
на самом деле я не чувствовал почти ничего. Некоторую нервозность,  легкую
тошноту, неуверенность - но под всем этим было полное  отсутствие  чувств,
отупение. Это было похоже на взгляд из окна  в  глубокую  черную  яму.  И,
может быть, сознание провала; я не знал. Я к этому не привык.
     Но ядовитый голос старика неожиданно перешел в шепот, а  потом  смолк
совсем.  Барабаны  тоже  зазвучали  приглушенной   дробью,   гомон   толпы
превратился в испуганный шепот, а звуки стали тихой тревожной погребальной
песнью. Казалось, даже пламя склонилось и задрожало, хотя  влажный  воздух
оставался  по-прежнему  неподвижным  и  прохладным.  Затем   толпа   вдруг
расступилась, мужчины и женщины поспешно рассыпались в  стороны,  расчищая
путь к пламени и камням.  С  минуту  все  было  неподвижно.  Потом  что-то
двинулось через пламя. На голую землю по направлению к нам легла тень. То,
что ее отбрасывало, было всего лишь  какой-то  фигурой,  темным  силуэтом,
похожим  на  мужчину,  закутанного  в  одеяние  с  капюшоном,  почти   как
средневековый монах или прокаженный. Он направился к  нам,  скользя  вдоль
собственной тени, черный и непроницаемый, сам всего лишь как тень,  только
более темная. Он мягко остановился в нескольких футах впереди нас - передо
мной. А потом одним быстрым движением поклонился.
     Поклонился в пояс, с грацией танцора, склонился  почти  до  земли.  В
течение одного хорошо  рассчитанного  мгновения  он  стоял  в  этой  позе,
опираясь на длинную тонкую черную трость, затем неторопливо  выпрямился  и
отбросил закрывавший его лицо капюшон. Яркие темные глаза впились в мои, и
я ощутил этот взгляд почти физически - это был такой острый шок, что я  не
сразу осознал, что вокруг глаз было лицо. Не говоря уже  о  том,  что  это
лицо я видел раньше.
     Это была не физиономия Волка или местного жителя. Лицо европейца,  но
смуглое от природы, сильно загорелое с неприятной  и  какой-то  нездоровой
желтизной, ничего похожего на златокожих караибов. Высокий лоб был  сильно
нахмурен, но лицо было гладким, если не  считать  двух  глубоких  складок,
обрамлявших тонкий крючковатый нос и обрисовывающих черные усики,  похожие
на клыки, над тонкими темными губами  и  выдающимся  твердым  подбородком.
Черные волосы, лишь чуть-чуть тронутые сединой, струились  с  нахмуренного
лба и изящно ложились вокруг шеи. Еще более черными были глаза, которые он
прикрывал, странно пустые, несмотря на их блеск, словно за яркими  линзами
проглядывала  какая-то  необъятная  пропасть;  и  белки  были  желтыми   и
нездоровыми. В общем и целом, странное, поразительное лицо, теперь  я  это
ясно видел. Гордое, почти как  у  короля,  и  все  же  слишком  отмеченное
озабоченностью,  хитростью  и  злобой,  чтобы  казаться   монаршим.   Лицо
государственного мужа, политика - Талейрана, но не Наполеона. И с  намеком
на болезненность, которой я не заметил на той новоорлеанской улице,  когда
он уводил меня, сбивая с пути, или за рулем той машины,  которой,  похоже,
кроме меня, никто не заметил. Или на картах Катьки...
     Стало быть, не король - валет.
     С минуту он, казалось, колебался. Затем  длинные  пальцы  дрогнули  в
изящном приветственном жесте, в свете костра сверкнули драгоценности, и он
заговорил:
     - Уважаемые сеньоры и сеньориты! - Он говорил негромко, уважительно и
обращался в основном ко мне. - Покорнейше прошу простить  мне  то,  что  я
вынужден принимать вас в такой манере, без оглашения гостей  и  надлежащей
церемонии знакомства. Так уж сложились у нас обстоятельства в этот час.  -
Где-нибудь веке в восемнадцатом, должно быть, по поводу  его  безупречного
английского языка всегда поднимали большой шум. Однако мне трудно было его
понимать, к тому же он шепелявил. - Могу ли я в таком случае взять на себя
смелость  представиться  самому?  Имею  честь  быть  доном  Педро   Арготе
Луис-Марией  де  Гомесом  и  Сальдиваром,  Идальго  королевского   сана...
Впрочем, простое перечисление титулов,  несомненно,  утомит  людей  вашего
звания. Позвольте к  этому  не  слишком  точному  соблюдению  предписанных
ритуалов присовокупить мое искреннее приветствие.
     Все промолчали. Казалось, валет ждал.
     - Мы знаем, кто вы, - прорычал я. - Мы все это знаем,  если  вы  тот,
кто стоит за всем этим. Это вы?
     - В определенном смысле, сеньор, вы вынуждаете меня признать, что это
я. - Он снова отвесил поклон, но не такой глубокий. Накидка раскрылась,  и
под ней оказался костюм, похожий на одеяние Пирса,  только  в  десять  раз
более пышный - волна оборок  у  горла,  длинный  жилет,  расшитый  чем-то,
похожим на жемчуг и прочие драгоценные камни, короткие блестящие сатиновые
штаны и раззолоченные туфли. Это был костюм типа того, какой можно увидеть
в музее Прадо, покрывающийся пылью на портретах давно забытых грандов. - В
другом смысле, однако, тот, кто "стоит за этим", как вы  забавно  изволили
выразиться, - это вы, сеньор Эстебан.
     - Я?!
     Он широко распростер руки:
     - Ну, разумеется. Поскольку именно вас, сеньор, мы и искали. Все  эти
великие усилия были затрачены с единственной целью привлечь  вас  на  этот
остров,  либо  в  какое-нибудь  более  малое  место   в   пределах   нашей
досягаемости. Но остров был лучше всего.
     - Я знал это! - взорвался Джип. - Я знал  это,  черт  побери!  Я  был
прав, что прогнал тебя тогда! Мне ни за что  нельзя  было  позволять  тебе
вернуться...
     Вежливо поднялась рука, и Джип тут же замолчал.
     - Ах, сеньор штурман, я должен просить у вас прощения за то,  что,  к
несчастью, ввел вас в заблуждение. В наших  первоначальных  планах  сеньор
Эстебан не играл роли; да и как это было возможно, если мы даже не знали о
его существовании? И лишь когда он начал - простите мне  это  выражение  -
вмешиваться, и более того, проявлять к нам интерес, используя  собственные
исключительно любопытные магические устройства, с самым плачевным для  нас
результатом, он привлек к себе наше внимание. И однако  существо,  которое
вы зовете ДУПИЯ, случись ему быть успешно освобожденным  из  его  укрытия,
должно было выполнить единственную и исключительно трудную задачу -  найти
именно такого человека, как он.
     - И что вы под этим подразумеваете, черт побери? - резко спросил я.
     Он слегка удивленно пожал плечами:
     - Ну, как же, человека с некоторым  положением  во  Внутреннем  Мире,
сеньор. Несомненно, молодого человека,  и  тем  не  менее  уже  достигшего
больших успехов, чьи бесспорные дарования обещали бы, что он может достичь
еще больших высот. Но человека опустошенного, с полой душой.
     Наступила моя очередь взорваться:
     - Ах, ты маленький наглый сукин сын...
     Снова поднялась рука. Вежливо;  однако  сам  жест  ударил  меня,  как
злобный шлепок, прямо по губам, заставив  застучать  мои  зубы  и  язык  -
онеметь. Я подавился своими словами.
     - Но, сеньор, это всего лишь такое выражение - оборот речи, не более!
- В его ровном тоне не было  и  следа  насмешки.  -  Искренне  прошу  вас,
поймите, что я никоим образом не  хотел  вас  обидеть.  -  Длинные  пальцы
сделали протестующий жест. - В конце концов,  я  ведь  когда-то  тоже  был
человеком.
     Я изумленно уставился на него,  а  потом  во  мне  поднялся  какой-то
жуткий смех:
     - ВЫ? Вы равняете меня...
     Его смешок был вежливым и протестующим одновременно:
     - Отнюдь, сеньор, отнюдь! В  конце  концов,  я  был  рожден  идальго,
повелителем огромных плантаций,  даже  нескольких  серебряных  рудников  и
многих рабов, трудившихся на них. В то время, как вы... Однако я  поневоле
рос очень одиноко, поблизости не было ни одного  ребенка,  с  которым  мне
пристало бы  общаться.  Возможно,  это  было  неизбежно,  что  вращаясь  в
одиночестве среди злых и стоявших много ниже меня по  положению  людей,  в
такой дали от цивилизованного общества моих грандов, я вырос  несколько...
отличным от них.
     Он на мгновение обернулся, чтобы  оглядеть  молчаливую  толпу  позади
себя, и все отвели взгляд, как люди, так и Волки. Впервые я почувствовал в
его голосе открыто сардоническую нотку  и  что-то  еще,  вызывавшее  более
глубокое беспокойство.
     - И, наконец, какая мне была от них польза? Что  могли  они  показать
мне,  кроме  зеркального  отра