ит ему стать
принцем, как причины, заставляющие людей воевать друг  с  другом,  исчезнут,
поскольку он установит справедливые законы.
   Однако год войны и страданий заставил его понять, что прошлое живет в нем
самом не меньше,  чем  в  окружающих:  слишком  долго  миром  правили  гнев,
стремление к убийству и насилие. Все это было в нем -  то,  что  делало  его
варваром, те мысли и поступки, которые  заставляли  его  душу  корчиться  от
стыда. Он знал и признавал это.
   Рохан заглянул в свое сердце и увидел там все то  же,  что  и  у  других:
коварство Ролстры, с которым тот  стравливал  между  собой  других  принцев;
неудержимую жажду власти,  свойственную  Янте;  честолюбие  Зехавы,  который
жаждал сражать драконов, хотя прекрасно знал их значение для Пустыни.
   Но видел ли Рохан самое худшее в себе? Может быть, и  нет.  Ибо  все  эти
грехи были пустяком по сравнению с тем, что могла сделать с ним власть.
   Одна Сьонед знала, как глубоко он  презирал  принцев  и  лордов,  которые
трусливо отдали ему неограниченную власть, которые  преклонились  перед  ним
так же, как преклонялись перед Ролстрой, не видя  никакой  разницы  в  самой
природе этой власти. Лишь Ллейн, Давви, Чейн  -  те,  кто  знал  Рохана  как
человека - немного понимали, что значит для него титул верховного принца. Он
использует свою власть для того, чтобы создать новые законы, которые,  хвала
Богине, к моменту его смерти станут старыми. Чейн  как-то  сказал,  что  он,
Рохан, их единственная надежда. Но Рохан  знал,  насколько  это  рискованно.
Власть могла искорежить его душу, извратить его мечты.
   Однако Рохан не собирался  забывать  о  том,  какие  пороки  обнаружил  в
собственной душе. Он познал самого себя, столкнулся с препятствиями? которые
могли ему помешать построить новую жизнь, понял, что они не так  страшны,  и
перестал бояться их. Теперь единственным, чего он боялся, была сама  власть.
Взяв ее в свои руки, уверившись, что все признают его главенство, он  понял,
что власть может стать врагом куда более опасным,  чем  гнездившееся  в  нем
варварство. Но он должен был  принять  ее  еще  и  для  сына,  зная,  что  в
противном случае Полю - принцу  с  даром  "Гонца  Солнца"  -  предстояла  бы
страшная борьба не с властью, аза власть...
   Рохан долго молча смотрел на жену и сына, поражаясь тому, как быстро этот
мальчик покорил его сердце. После возвращения принца  в  Стронгхолд  настали
тяжелые времена -  времена,  когда  он  намеренно  обижал  Сьонед,  стремясь
выместить на ней чувство вины и усугубляя тем ее собственные муки;  времена,
когда она набрасывалась на него, терзаемая теми же угрызениями  совести.  Но
оставался ребенок, и именно благодаря ему они снова нашли путь к сердцу друг
друга. Поль приобрел привычку пристально смотреть  на  отца;  казалось,  эти
широко расставленные зелено-голубые глаза видят его насквозь. Рохан не хотел
признавать своим сына, в котором не было ничего от Сьонед,  но  разве  можно
было противиться ребенку с таким взглядом? В те первые трудные дни любовь  к
ребенку вначале объединила Рохана и Сьонед, а затем вновь  пробудила  в  них
Огонь.
   Рохан гладил пушистую головку сына и  улыбался,  глядя  на  то,  с  какой
жадностью младенец припал к груди Сьонед. Жена могла думать, что они сделали
это для себя самих, но Рохан знал, что на самом деле все  было  сделано  для
Поля. Он надолго забыл о том, что всегда знал и что вновь поднялось  в  душе
после насмешек, которыми осыпал его Ролстра в  куполе  из  звездного  света.
Рохан догадывался, что бесплодие Сьонед заставило его намеренно  забыть  обо
всем; он не имел права думать о детях, на появление которых  было  так  мало
надежды. Но, стоя на коленях под куполом из серебристого света, принц  снова
понял, что все, о чем он мечтал, что замышлял и  осуществлял,  делалось  для
сына. Поль, невиновный в случившемся, получит в наследство все,  что  смогут
дать ему Рохан и Сьонед. Жизнь не имела бы смысла, если  бы  все  усилия  по
преображению мира оказались тщетными и он остался бы  таким  же,  каким  был
прежде...
   - Я думаю, наш дракончик уже наелся,  -  промурлыкала  Сьонед.  -  Хочешь
подержать его?
   Рохан взял Поля на руки. Сонные глазки несколько раз мигнули,  и  ребенок
весьма неблагородно рыгнул. Рохан усмехнулся.
   - Кажется, его совсем не  заботят  правила  этикета.  Сьонед  фыркнула  и
завязала тесемки ночной рубашки.
   - Хватит с тебя чужих поклонов и дифирамбов.  В  своей  семье  ты  ничего
подобного не дождешься!
   - Ты не поверишь, как я рад этому.
   - Еще бы! Я сама жду не дождусь,  когда  увижу  спины  этой  знати  и  мы
наконец останемся одни!
   - Они скоро уедут. Но так, как раньше, уже не будет, Сьонед, -  осторожно
предупредил он.
   - Знаю. Слишком многое изменилось. А  особенно  мы  сами.  -  Она  отвела
волосы со лба, на котором остался отпечаток серебряного обруча. - Я понимаю,
что случилось, но понять - не всегда простить.
   - Меня не слишком заболит, простит ли нас Андраде.
   - Меня тоже, - призналась Сьонед. - Я люблю  тебя,  и  это  сильнее,  чем
любая из клятв фарадима, которые я когда-то давала. Сначала это пугало меня.
Немного пугает и сейчас. Но единственное, что  меня  заботит  по-настоящему,
это прощение Поля.
   Они отнесли ребенка в смежную комнату, где в полумраке  его  ждала  няня.
Резная  деревянная  колыбель  была  новогодним  подарком  Черна   и   Тобин.
Светло-зеленый шелк, обтягивавший  изголовье,  держал  в  зубах  добродушный
дракон с рубиновыми глазами, распростертые крылья которого защищали  дитя  с
обеих сторон. Рохан и Сьонед стояли рядом,  пока  не  убедились,  что  малыш
уснул, а потом вернулись в свою спальню.
   Сьонед села на кровать и принялась расчесывать  волосы.  Рохан  лежал  на
боку и любовался ею. Пламя свечи озаряло ее изящные руки и плечи, заставляло
золотом сиять рыжие волосы. Ой начинал привыкать к тому, что на руке  Сьонед
остался лишь один изумруд. Андраде предложила прислать ей остальные  кольца,
но Сьонед отказалась. Из-за этого между ними и  произошла  ссора,  поскольку
отказ означал, что Сьонед, оставаясь "Гонцом Солнца", перестает  подчиняться
власти Крепости Богини.
   - Вчера Ллейн кое-что сказал мне, - задумчиво промолвил Рохан. -  Андраде
может думать, что она наконец соединила власть принца с властью фарадима, но
старик считает, что ее главная заслуга  заключается  совсем  в  другом:  она
помогла принцу и фарадиму полюбить друг друга. Кажется, это делает нас очень
опасными людьми, Сьонед.
   - Еще более опасными, чем Ролстра и Янте?
   - Куда опаснее. Их власть была основана на ненависти. Что было  бы,  если
бы они победили? Ничего. Они бы только насытились местью. Но  любовь...  Нет
таких вещей, которые были бы нам не по плечу. А Поль вообще сможет все.  Вот
это и делает нас страшно опасными.
   - Ну и пусть Андраде не разговаривает со мной - беспечно сказала  Сьонед.
Она отложила гребешок, улыбнулась и продолжила:
   - Знаешь, что следует из твоих слов? Что скоро люди сами решат, какие  им
достались верховные принцы - опасные или не очень. А  пока  дракончик  спит,
здесь снова можно зажечь Огонь.
   - Моя владычица, этот Огонь никогда не гас... и никогда не погаснет. 



    Мелани РОУН
    ПРИНЦ ДРАКОНОВ II
    ЗВЁЗДНЫЙ CВИТОК
    КНИГА ВТОРАЯ


   Я получила огромное удовольствие от "Принца драконов" - а вы  знаете,
сколько времени я увлекалась драконами.  Эти  драконы  совсем  другие  -
может  быть,  даже  более  поразительные...  Книгу  отличают  тщательная
проработка деталей, замысловатый сюжет  (вернее,  несколько  сюжетов)  и
прекрасная  находка  -  использование  света  для  передачи   сообщений,
способность психики испускать своеобразные лазерные лучи,  неподвластные
пространству!
   Энн Маккефри, автор эпопеи "Всадники Перна"

ЧАСТЬ 2
КОЛДОВСТВО

ГЛАВА 15

   Распущенные волосы Сьонед, уютно  пристроившейся  в  высокой  зеленой
траве, ерошил ветер с залива Брокуэл. Принцессу заливал солнечный  свет,
превращавший ее в неразличимую тень: этому фокусу обучил ее  выросший  в
Пустыне муж. Отсюда она могла незаметно следить за  раскинувшимся  внизу
лагерем,  состоявшим  из  примерно  девяноста   палаток,   разбитых   на
одиннадцать островков разного цвета.  Каждая  группа  палаток  неуклонно
следовала одному и тому же образцу  -  в  центре  стоял  огромный  шатер
принца, окруженный меньшими по размеру палатками вассалов, помощников  и
прислуги. Ее собственный шатер, огромное сооружение из  голубого  шелка,
последнее экстравагантное приобретение покойного принца Зехавы,  занимал
лучшее место на западном берегу реки Фаолейн. Над ним развевалось  знамя
с драконом; хотя сам Рохан еще не прибыл, она по праву  делила  с  мужем
власть и титул верховного принца. Герб  с  драконом  принадлежал  ей  не
меньше, чем ему. Рохан ясно показал это во время их первой  Риаллы.  Она
тихонько улыбнулась, припомнив, как у остальных принцев отвисла челюсть,
когда Рохан нарушил все традиции и под руку привел ее на  заключительный
пир. После этого все остальные жены дружно потребовали того же и большей
частью добились своего. Однако никто из них не делил с мужем власть  так
же безоговорочно, как это делала Сьонед.  Доказательством  этого  был  и
герб с драконом, державшим в когтях золотое кольцо  фарадима,  в  центре
которого красовался камень принцессы - огромный изумруд.
   Гербы тоже были нововведением  Рохана,  которому  охотно  последовали
остальные принцы. За последние десять лет каждый  из  них  сам  придумал
себе герб и принялся лепить эти изображения на одежду слуг  и  все  свое
добро. Атри оставалось только завидовать этому  обычаю;  Чейн  оставался
единственным лордом, который имел право на собственную  эмблему.  Лагерь
пестрел  цветами  и  развевающимися  знаменами  с   самыми   немыслимыми
символами. Некоторые из них были прекрасны, другие всего  лишь  терпимы.
Реющее на высоком серебряном столбе знамя Фессендена -  серебряное  руно
на поле цвета морской  волны;  развеваемый  ветром  стяг  Гилада  -  три
серебряных луны на стыдливо-розовом фоне  -  водруженный  над  палатками
столь же смехотворной окраски. Дорвальский белый корабль на голубом поле
стоял на локоть выше крибской белой свечи  на  красном;  можно  было  не
сомневаться,  что  уязвленная  гордость  принца  Велдена  подскажет  ему
привезти на следующую Риаллу флагшток подлиннее. Над палатками ее кузена
Волога  бриз  лениво  перебирал  алые  складки  с  изящными  серебряными
фляжками, слегка подчеркнутыми черным. Знамя Оссетии - пшеничный сноп на
темно-зеленом фоне - было перевито серыми лентами, всем напоминавшими  о
том, что принц Чейл недавно потерял сына и внука. Сьонед  заметила,  что
здесь царило спокойствие, особенно бросавшееся в глаза  по  сравнению  с
праздничным оживлением  всех  остальных,  и  от  души  пожалела  бедного
старика, вынужденного прибыть на Риаллу несмотря на боль свежей утраты.
   В раскинувшейся под ней радуге недоставало еще трех цветов, и  о  том
же напоминали пустые места, оставленные для тех, кто еще не прибыл. Брат
Давви был в пути, но уже к вечеру его бирюзовые палатки встанут рядом  с
ее голубыми, поскольку Сир граничит с Пустыней. Завтра,  когда  прибудут
Рохан, Поль, Мааркен и Пандсала, по другую руку  разместятся  фиолетовые
цвета Марки. Они не поплыли на Риаллу по Фаолейну, как делалось  обычно,
ибо ни Поль, ни Мааркен не могли и шагу ступить на что-нибудь  плавучее.
Перед Пандсалой не стояло таких трудностей, и это лишний раз  напоминало
о   странностях   фарадимского   дара   принцессы-регента:   она   могла
путешествовать по воде, не испытывая тошноты. Андраде и  ее  свита  -  в
которой должна была присутствовать  и  будущая  жена  Мааркена  -  могли
приехать тогда, когда заблагорассудится леди Крепости Богини.  Ее  белые
палатки должны были стоять поодаль от всех остальных. От внимания Сьонед
не укрылось, что  для  Андраде  было  оставлено  несколько  мест;  пусть
властная леди сама решает, где ей больше нравится.
   Сьонед села на корточки и даже рот приоткрыла, подумав о том, сколько
работы предстоит  Рохану  на  этой  Риалле.  Последние  три  встречи  по
сравнению с той первой казались удивительно мирными. Торговые  договоры,
пограничные договоры, брачные договоры - практически  каждый  соглашался
на  что  угодно.  Это  дружелюбие  Сьонед  объясняла   главным   образом
проницательностью Рохана и его искусством сглаживать противоречия  между
самыми  разными  властителями  и  их  советниками  и  сплачивать  их   в
более-менее  тесную  группу.  Проницательность   проницательностью,   но
приходилось учитывать и другие вещи. Риаллы 701-го и 704-го  годов  были
пропущены; в первый год континент поразил Великий Мор, а три года спустя
всех повергла в шок гибель Ролстры. Горькая морщинка обозначилась у  рта
Сьонед при воспоминании о том, что никто не верил, будто Рохану под силу
одолеть  могущественного  и  хитроумного  Ролстру.  Воспоминание  об  их
последнем поединке насмерть под куполом из звездного  света,  сплетенным
самой Сьонед, все еще бросало ее в дрожь. Заранее заготовленная Ролстрой
подлость не удалась, и Рохан убил его в честном бою. Однако то, как  она
использовала  запретный  звездный  свет  и  управляла  им,  находясь  за
тридевять земель от места битвы, все еще являлось ей в кошмарных снах.
   В последующие годы принцы  постарше  тянули  время,  ожидая  увидеть,
каким верховным принцем окажется Рохан.  Более  молодые  выжидали  тоже,
надеясь прощупать его сильные и особенно слабые стороны. Но  сейчас  все
они знали ему цену - и как принцу, и как человеку, понимали его  силу  и
побаивались ее.
   Сьонед помяла в пальцах траву, пытаясь определить ее влажность; давал
себя знать навык дочери лорда, обладавшего обширными  угодьями.  И  хоть
полжизни ее прошло в лишенной растительности  Пустыне,  старая  привычка
была жива; поняв  это,  женщина  улыбнулась.  Детство  в  Речном  Потоке
казалось таким далеким... Сейчас  поместье  принадлежало  младшему  сыну
Давви Тилалю, который восемь лет прослужил  Рохану  оруженосцем.  Сейчас
Тилалю было двадцать четыре года,  и  он  созрел  для  женитьбы.  Сьонед
напомнила себе, что надо будет заключить пари с братом на  то,  скольким
юным дамам разбили  сердце  черные  кудри  и  сверкающие  зеленые  глаза
молодого лорда.  Скромность  Давви  и  недооценка  им  чар  собственного
отпрыска могли обернуться для нее немалой выгодой.
   Ах,  если  бы  приходилось  заботиться  только  о  делах  семейных...
Принцесса заметила, что ее пальцы скрючились наподобие когтей дракона, и
приказала себе успокоиться. Кстати говоря, этот пресловутый сын  Ролстры
как раз и был их семейным делом. Она обвела глазами лагерь и  прикинула,
сколько принцев предпочтет поддержать требования этого молокососа,  лишь
бы доставить Рохану неприятности. Первым среди них по  праву  был  Мийон
Кунакский: высокий, худой, надменный  тридцатилетний  мужчина,  в  конце
концов, сумевший вырвать власть у собственных советников, которые  много
лет правили страной от его имени. Он казнил их  всех  и,  как  говорили,
сделал это собственным мечом.  Правда,  перемена  власти  не  привела  к
перемене традиционной политики Кунаксы. Мийон мечтал о северной  Пустыне
и именно поэтому давал убежище меридам,  которым  когда-то  принадлежали
эти земли. Принадлежавший Пустыне город Тиглат - строго говоря,  никакой
не порт - был единственной более-менее безопасной гаванью  к  северу  от
Радзина. Кунакские  товары  -  шерсть,  ковры,  одежда,  лучшие  мечи  и
скобяные изделия на всем континенте - приходилось отправлять в  основном
сушей, поскольку лорд Эльтанин Тиглатский ненавидел меридов больше,  чем
сам Рохан, и обкладывал кунакцев огромными пошлинами  за  право  бросать
якорь в его водах. Поэтому кунакские  купцы  гораздо  чаще  предпочитали
пользоваться  караванами,  несмотря  на  всю  дороговизну  и   сложность
транспортировки товаров сушей. Мийон достаточно реально смотрел на вещи,
чтобы не зариться на расположенный далеко южнее Радзин, где разгружались
огромные торговые корабли принца Ллейна, но  тем  более  жадные  взгляды
бросал он на Тиглат. Мийон  бы  поддержал  любое  требование  самозванца
независимо от того,  поверил  бы  он  ему  или  нет;  это  была  хорошая
возможность заставить Рохана повлиять на Эльтанина и убедить  последнего
снизить плату за пользование портовыми сооружениями, от которой у купцов
лезли на лоб глаза.
   Кабар Гиладский и Велден Крибский были моложе, и у них чесались  руки
помериться с Роханом  силой.  До  этого  года  они  вели  себя  довольно
спокойно, но еще на прошлой Риалле было заметно, что они  ищут  удобного
повода, чтобы бросить вызов верховному принцу. К ним в любой момент  мог
присоединиться Саумер Изельский; все зависело от того, захочется ли  ему
досадить принцу Вологу, с которым у него был общий остров и общий  внук.
Позиция принца Чейла тоже была под вопросом;  они  с  Роханом  часто  не
сходились  во  мнениях,  поскольку  Чейл  люто  ненавидел  отца  Рохана,
покойного принца Зехаву. Сьонед даже подозревала,  что  в  войне  против
Пустыни Чейл поддерживал Ролстру,  но  какие  бы  ни  существовали  тому
доказательства, принцы предпочитали закрывать на них глаза и делать вид,
что все это давно поросло быльем. Когда дела касались его самого,  Рохан
был очень щедр. Однако скорбь по сыну  и  внуку  должна  была  погрузить
Чейла в апатию, которая могла обернуться и к добру, и к худу. Оставалось
только гадать.
   Твердыми сторонниками Рохана были Ллейн, Волог  и  Давви.  Оставались
четверо. Клута Луговинный, как всегда,  всеми  правдами  и  не  правдами
будет придерживаться своего традиционного нейтралитета. Старые  привычки
не умирают: Клута всю жизнь прожил, не спуская глаз с границ и опасаясь,
как бы его земли вновь не стали ареной  битвы.  Что  же  касается  самой
Марки, то голос  Пандсалы  как  регента  был  Рохану  обеспечен,  но  он
считался недействительным. Если бы было решено,  что  претендент  именно
тот, за кого себя выдает, Пандсала лишилась бы своего титула.  Пиманталя
Фессенденского  было  очень   просто   подкупить   несколькими   сотнями
квадратных мер оставшегося без правителя Фирона, представитель  которого
в данном деле вообще не имел права голоса. Так же, как Рохан и Пандсала.
   Любопытно: палатки внизу, как по заказу,  сгруппировались  в  строгом
соответствии с политическими симпатиями. Шатры Кабара, Велдена и  Мийона
были разбиты на западе; Ллейн  и  Волог  стояли  неподалеку  от  голубых
палаток самой Сьонед, рядом с которыми было оставлено место для Давви  и
Пандсалы; Клута, Пиманталь,  Саумер,  Чейл  и  черный  шатер,  служивший
пристанищем леди Энеиде из Фирона, располагались ближе к  востоку.  Трое
противников, трое сторонников и четверо колеблющихся. Сьонед подумала  о
том, что мог бы предложить этим четверым Рохан,  чтобы  привлечь  их  на
свою сторону, и на каких страхах будет играть Мийон, чтобы заручиться их
поддержкой.
   Конечно, все эти расчеты были построены на том, что ни претендент, ни
его противники не смогут представить неопровержимых доказательств  своей
правоты. Временами  Сьонед  верилось,  что  Андраде  и  Пандсала  сумеют
убедить всех, будто ребенком, которого  родила  любовница  Ролстры  леди
Палила, была Чиана. Но она тоже реально смотрела на вещи и, хмуро  глядя
на палатки, в которых честолюбивые принцы плели интриги, направленные  к
собственной выгоде, знала, что ей и Рохану следует готовиться к худшему.
   Она встала и потянулась, машинально глядя  на  север,  откуда  в  Виз
скакали Рохан и Поль. Ей  нужно  было  многое  рассказать  им  о  крюке,
который ей пришлось сделать с Чейном и  Тобин,  чтобы  сбить  в  Радзине
табуны предназначенных для продажи лошадей; поэтому их проезд через  Сир
и  Луговину  скорее  напоминал  паническое  бегство  с  поля  боя,   чем
торжественный и величавый поезд верховной принце