вый иллюстратор. Я  никогда  не  смогу  быть
тем, кто нужен тебе на самом деле...
   - Ты мне нужен как муж, как отец моих детей - и им ты никогда не  сможешь
стать открыто, перед всем миром... О  Матра,  почему  мы  все  хотим  только
невозможного?!
   Она закрыла лицо руками и бросилась в дом.
   Он еще долго стоял на  коленях,  обуреваемый  странным  наплывом  чувств:
ненависти, растерянности,  обиды,  отчаянной  жажды  того,  чем  не  владел.
Наконец он поднялся на ноги  и  прошел  в  дом.  Пейзаж  Корассона  исчез  с
почетного места в столовой - валялся на  полу,  сорванный  со  стены,  нити,
привязывавшие его к литью короны,  грубо  оборваны.  Кабрал  порезал  палец,
высвобождая картину из рамы, и смотрел на кровь, ненавидя себя  за  то,  что
это не кровь иллюстратора. Остаток дня он просидел на сеновале в конюшне,  в
безмолвной ярости глядя, как растворяется рисунок в большой ванне с  ледяной
водой. Он нарочно оставил ее холодной, надеясь, что в картине на самом  деле
была магия, чтобы Рафейо так стучал зубами в ознобе, что  прикусил  бы  себе
язык и умер от потери крови.

   Смотрит ли Сарио на мою нарисованную тюрьму? Улыбается ли он, смеется  ли
от того, что лишь он знает правду?
   А  Алехандро?  Плачет,  проклинает,  рыдает  ли  открыто?  Или  глядит  в
молчании, ненавидя меня за то, что я его оставила?
   Или он никогда на меня не смотрит?
   Я могла бы увидеть себя, если б захотела - тут есть зеркало, и я могла бы
заглянуть себе в глаза - но я так боюсь того, что там найду! Я так боюсь  за
себя, за Алехандро, за нашего младенца - я боюсь Сарио, того, что он сделал,
того, что он еще может сделать...
   Он оставил мне копию Фолио - как лишнюю пытку.  Знал  ли  он,  что  книга
откроется? Знал ли он, что страницы написаны так ясно, как если  бы  он  сам
вывел пером каждое слово? Конечно, тут есть  и  его  почерк  в  пометках  на
полях. Это ведь копия его собственного экземпляра. Он хочет, чтобы  я  точно
знала, как он со мной это сделал?
   Или это не пытка, а стремление убедиться  в  своей  правоте,  подтвердить
свою веру, что и у меня есть Дар?
   Как мне воспользоваться этой книгой? Открыть себе  жилу  и  найти  в  ней
кровь, вливающую магию иллюстратора в простую краску?
   Эйха, он дал мне книгу. Но не дал красок. Даже карандаша не дал. Если  бы
дал, я могла бы написать что-нибудь на страницах, и кто-нибудь увидел бы мои
слова, и...
   Но они и так должны уже были догадаться! Каждый, кто увидит меня  в  этой
тюремной раме, заметит, что я тут двигаюсь, что я жива...
   Но на меня смотрит только Сарио. Лишь его глаза наблюдают, как я схожу  с
ума.
   Нет! Я не сойду с ума! Я останусь сильна разумом, волей и  сердцем.  Ради
моего дитяти.
   Но я так устала.., две ночи я уже здесь, две ночи без  сна  и  отдыха  от
этого ужаса. Никто меня не видел. Только Сарио.
   Матра Дольча, когда он отпустит меня?

   В день Санктеррии после полудня Тасия принимала  Арриго  в  своем  старом
доме в городе. У него  выдалась  пара  свободных  часов  между  завтраком  с
гильдией шелкоторговцев и вечерними  увеселениями.  Тасия  вывела  Арриго  в
садик за домом порадоваться  солнышку.  Удобно  свернувшись  теперь  на  его
груди, она слушала пение пчел.  Здесь  было  безопасно  -  ничей  нескромный
взгляд сюда не проникнет.
   Недавно Тасия занялась восстановлением обстановки своего  прежнего  дома:
возвращала обратно ковры и гобелены, мебель из дома и замка Карло,  покупала
вещи взамен выброшенных, когда выходила замуж. Вскоре она возобновит прежнюю
жизнь, и  все  будет  так,  как  было  до  Мечеллы,  и  Арриго  вновь  будет
принадлежать только ей.
   Последние дни они часто удалялись в ленивый покой солнечного дня на  этой
лужайке, где пчелы деловито внедрялись в новые и  новые  цветки,  а  бабочки
плавали в дыхании теплого, медленного ветра. Арриго сидел, прислонясь спиной
к дереву, Тасия втиснулась между его бедрами, он обнимал ее за плечи,  а  ее
голова лежала у него на плече. Никогда она еще не была  так  счастлива  -  а
причина счастья была в том, что она в эту минуту, улыбаясь, говорила Арриго:
   - Рафейо сказал, что картина готова.
   - М-мм?
   - Она лишь ждет твоего слова. Стоит тебе захотеть, и Мечелла станет такой
преданной и послушной, как только может желать мужчина. - Она рассмеялась. -
Как дрессированный щенок!
   Спиной она ощутила его короткий смешок.
   - Еще более докучной, чем всегда?
   - Зато покладистой. Только тебе придется быть аккуратным и какое-то время
не отдавать ей приказы, идущие уж слишком поперек того, к чему она привыкла.
Нужна постепенность.
   - Хорошо, Тасия. Мы об этом уже говорили. Только, знаешь, забавно было бы
приказать ей что-нибудь по-настоящему интересное. Скажем, быть  хозяйкой  на
твоем следующем дне рождения. - Он громко расхохотался.  -  А  то  уж  лучше
пусть пойдет в монашескую келью на несколько лет.
   Тасия вздрогнула - это напомнило ей о несчастном сыне Карло, причине всех
ее неладов с мужем. Карло равнодушен к возобновлению ее романа с Арриго,  но
никогда не простит ухода Веррадио в екклезию. Может быть,  Рафейо  сможет  и
Карло нарисовать покладистым? А Веррадио заставить навеки замолчать. Она  не
знала точно, что можно сделать, а чего нельзя. Рафейо был  так  занят  своей
живописью, учебой и специальными уроками с Премио Фрато Дионисо, что  только
вчера впервые за несколько месяцев пришел ее навестить.
   Эйха, она знала, что это не важно. Важно лишь то, что знает Рафейо и  что
он с этим знанием делает.
   И к тому же она преследовала собственные цели. Медленно, как будто это ей
только что пришло в голову, Тасия сказала:
   - Есть способ наказать ее так, как она заслуживает.  У  тебя  может  быть
другой ребенок.
   - Только от тебя.
   -  В  определенном  смысле.  У  меня  есть  молодая  кузина...  Он  резко
выпрямился, разжав объятия, где ей было так уютно.
   Она повернулась к нему лицом и вложила в свой взгляд всю свою тоску.
   - Выслушай меня, Арриго!  Ее  зовут  Серенисса.  Она  дочь  моей  младшей
сестры,  родилась  на  год  позже  Рафейо.  Как  и   он,   она   -   меннино
до'конфирматтио. Ей еще нет восемнадцати, она  яркая  и  веселая  -  и  даже
напоминает меня в ее возрасте.
   - Ты самая красивая женщина из всех, кого я  видел.  Но  я  не  ,  сделаю
этого, Тасия. Ни с одной женщиной, если она не ты. Я обещал  тебе  верность.
Ты об этом не просила - тем больше оснований держать слово. Я не могу любить
другую женщину, даже похожую на тебя.
   - Даже ради ребенка, который станет нашим? - шепнула она.  -  Эта  Лейла,
ставленница Мечеллы, замужем за иллюстратором Северином - он  бесплоден,  но
они хотят детей. Она сейчас в Палассо - выбирает подходящего  отца.  Северин
будет относиться к ее детям так, будто сам их зачал. Настолько он ее  любит.
И настолько хочет, чтобы у нее были дети.
   - Тасия - каррида дольча мейа! - Арриго снова притянул ее в свои объятия,
сжав чуть не до боли. - Ты не только самая красивая, но и самая  благородная
и любящая женщина из всех, кого я знал! Если ты этого в самом деле хочешь...
   - Больше всего на свете, кроме твоей любви, Арриго. Клянусь  тебе,  этого
ребенка я буду считать нашим, моим и твоим. Самое страшное, что мне пришлось
вынести, - это невозможность родить тебе ребенка.
   Арриго  застыл  в  задумчивости,  слыша  только  гудение  пчел   и   стук
собственного сердца.
   - Если ты усыновишь ребенка, он унаследует имя Карло?
   - Никогда! Он - или она -  будет  воспитанником  и  останется  Грихальва.
Только ты? - я и его мать будут знать, что ребенок - еще и до'Веррада.
   - Да, это надо будет сохранить в абсолютной тайне.
   - Конечно, - согласилась она.
   И все свидетельства и бумаги будут храниться в такой же тайне -  пока  не
настанет время ее открыть. Ее собственные  сторонники  в  семье  подтвердят.
Сыновья  Мечеллы  никогда   не   возьмут   себе   любовниц   из   Грихальва,
предубежденные собственной матерью.  И  холст  мощи  Грихальва  не  потерпит
такого пятна. Бастард же будет зароком верности до'Веррада, несмотря на  все
причуды сыновей Мечеллы. Тасия была уверена в своей способности  представить
это дело влиятельным Грихальва так, чтобы они  закрыли  глаза  на  нарушение
уговора,  восходящего  еще  к  Верховному  иллюстратору  Сарио   и   герцогу
Алехандро. Даже если ей не удастся их убедить - а она очень хорошо  подумает
над каждым словом, - все равно ребенок будет у нее.
   - ..в следующий раз, когда наступит время конфирматтио, - говорил Арриго,
и Тасия с трудом вернулась мыслями от приятных возможностей к  реальности  и
обнаружила, что он уже не так ошеломлен, -  отцом  ребенка  будет  считаться
юноша, чье место займу я.
   Быстро он оправился. Даже обидно, что он так легко согласился.
   - Прекрасное решение, - одобрила Тасия.  -  Но  мы  сможем  верить  этому
юноше?
   - Да, это вопрос. А девушка? Ей можно верить?
   - Я в этом убеждена. - Тасия  натужно  рассмеялась.  -  Серенисса  всегда
жалела, что родилась слишком поздно для твоей любовницы и слишком рано - для
любовницы Алессио.
   Но дочь Серениссы - а Рафейо использует каждую  крупицу  подвластной  ему
магии, чтобы это была дочь, - как раз сможет соблазнить Алессио  в  двадцать
лет или около  того.  И  она  рассмеялась  уже  свободнее,  представив  себе
физиономию Meчеллы, когда та узнает, что ее любимый первенец спит  со  своей
сводной сестрой.
   Арриго корректно заметил, мол, хорошо, что его любовницей  оказалась  все
же Тасия, и снова вернулся к мыслям о  том,  как  спланировать  беременность
Серениссы. Будто Тасия заранее все не продумала, - хотя пусть  считает,  что
дошел до всего своим умом.
   Она внимательно слушала, незаметно направляя его мысли в нужное русло,  и
вдруг заметила про себя, что это очень трогательно:  как  ему  не  пришло  в
голову, что прекрасная, способная к деторождению и опасная девушка  из  рода
Грихальва должна будет умереть на родовом ложе?

Глава 54

   За несколько дней  до  начала  праздничных  торжеств  Санктеррии  Дионисо
притащился в тесную мастерскую Рафейо и запер  за  собой  дверь.  В  комнате
воняло краской, растворителями и застарелой мочой из  давно  не  выливаемого
горшка у окна. Да, тут особо не следили за  порядком,  то-то  Рафейо  держит
дверь запертой. Замок, впрочем, открывается до смешного просто.
   Рафейо в комнате не было. Были его наброски - они десятками  лепились  по
стенам и соскальзывали со стола. Дионисо невольно поразился, как много  этот
юноша может. На  одной  стене  висели  в  хронологическом  порядке  портреты
Верховных иллюстраторов прошлого. Это в любом случае было отличной выставкой
мод. Накрахмаленные  брыжи  расходились  на  пугающую  ширину,  сужались  до
воротничка и исчезали  совсем;  спадающие  складками  плащи  превращались  в
длинные сюртуки, украшенные шитьем куртки  и,  наконец,  в  простые  рубахи,
бриджи до колен  (ох,  как  он  их  терпеть  не  мог)  сменялись  брюками  и
ботинками.  Единственное,  что  сохранялось,  это  серая  шляпа  с  пером  и
церемониальная цепь - знак должности. Как давно это было, когда он ощутил ее
тяжесть на плечах, более радуясь ей, чем даже Золотому Ключу на груди.
   На другой стене висело  несколько  эскизов  Пейнтраддо  Чиевы  Верховного
иллюстратора Риобаро. Как он и предвидел, для Рафейо  свет  свечей  оказался
весьма сложным - Матра, ему самому это было трудно, когда он его  писал!  Но
Рафейо довольно тонко этот свет почувствовал -  насколько  можно  судить  по
карандашным наброскам. Дионисо долго  глядел  на  молодого  красавца  -  как
чудесно снова быть таким молодым! Скоро уже, эйха. Он вспомнил, как носил  и
это лицо. Будь оно его истинным, Сааведра даже не взглянула бы на Алехандро.
   На мольберте стоял набросок маслом на обрывке холста. Там  был  изображен
сам Рафейо в позе Риобаро, в ниспадающем складками плаще. Перед  ним  стояла
свеча. Еще не выполнены детали, но для приманки достаточно - если он  вложил
сюда магию. Дионисо наклонился посмотреть повнимательнее,  щурясь  в  слабом
свете позднего дня из высоких окон мансарды. Выругал  про  себя  собственное
слабеющее зрение и свою гордость Грихальва, не позволявшую ему большего, чем
носимая в кармане линза. И все же смог заметить  на  наброске  знак:  тонкую
царапинку на тыльной стороне левой  руки,  будто  по  сухой  краске  провели
ногтем.
   "Кабесса мердитто!" - подумал он. Этот молодой дурак все-таки  попробовал
магию. Но его  безумие  было  доказательством  мудрости  Дионисо,  решившего
поддразнивать Рафейо, чтобы он выбрал нужные пути (его не приходилось сильно
подталкивать, всего лишь намекать тут и там, причем осторожно, потому что он
быстро соображал), открывать ровно столько, чтобы он  хотел  узнать  больше,
чтобы он стал экспериментировать сам. Что за чудесная  вещь  -  любопытство!
Как оно подхлестывает честолюбие, придает блеск Луса до'Орро!  Он  знал  это
лучше всех, ибо сам жил этим всегда. И никто не удивится, когда Рафейо будет
таким же.
   Дионисо  наслаждался  предвкушением  этого  момента.   Рафейо,   молодой,
сильный, станет его добычей. Мужчины знают, что значит владеть телом женщины
несколько сладких мгновений, - он знал, что значит владеть чужой плотью  всю
жизнь. Ощущать кости и мышцы, кожу, кровь и жилы  и  делать  все  это  своим
безвозвратно. И это знал только он. Он был неповторим. Он был - Сарио.
   Дионисо улыбнулся, оживив любимые воспоминания, - да, он почти чувствовал
на языке тягучую сладость макового сиропа. Слабая  доза,  принятая  вовремя,
чтобы  подействовать   почти   сразу   после   перехода,   вызывает   легкое
головокружение, ошеломление. Его опыт показал, что  это  начисто  сбивает  с
толку выброшенного хозяина, - надеяться только на  шок  рискованно.  Никогда
нельзя знать, насколько способен к сопротивлению тот или иной разум.
   Но, как и всегда при погружении в приятные воспоминания, всплыли и темные
цвета опасности. Он знал все, что случится, все, что ему придется  испытать.
С прошлого раза миновало двадцать восемь, почти двадцать девять  лет,  вдруг
сообразил он с удивлением, но он помнит все. Опасность в том числе.
   Истинных опасностей было всего две. Первая подстерегала в  момент,  когда
умирало тело, освобождая дух. Опасность была не  для  покинутой  плоти,  она
наступала, когда душа еще не была направлена в новый дом.  Освобожденная  от
привычной материи, душа (сознание, разум - он сам предпочитал  слово  "дух")
вырывалась наружу в растущей панике. Она ощущала близость оболочки,  которую
только что оживляла, боролась с велением магического языка, отчаянно пытаясь
вернуться в бывший дом. Наткнувшись на запрет, дух рвался в такое же тело на
картине, куда его тоже не  пускали.  Отверзать  дух  от  крови,  которую  он
узнавал, всегда было актом высшего напряжения воли.
   Но далее наступала опасность еще большая. Отделенный от собственной плоти
и даже от шепчущей памяти ее на картине, дух становился голодным. Как бы  ни
был он к этому готов, каждый раз его это поражало. Когда-то, быть может,  он
поймет, что же это на самом деле - дух, жаждущий воплощения, или, наоборот -
зов тела, желающего быть одушевленным. Но что бы это ни означало, момент был
ключевой: если не направить дух в ждущую плоть,  тот  может  ускользнуть.  И
здесь нужны самые сильные чары.
   Пока он еще ни разу не ошибся. И с Рафейо тоже не ошибется.
   Он уже  собрался  покинуть  мастерскую,  как  любопытство  заставило  его
посмотреть повнимательнее на стопку холстов за  дверью.  Если  Рафейо  пошел
против решения Вьехос Фратос - не говоря уже  о  его  личных  запретах  -  и
продолжает писать все те же пугающие пейзажи, Дионисо придется...
   Пейзаж? Да нет. Архитектура, и от  холста  разит  краской  на  крови.  На
вьющейся по краям ленте были изображены все  зловещие  символы  из  Фолио  и
почти столько же из Кита'аба, и все это в сопровождении рун  столь  мерзких,
что даже он покачнулся.
   Первая мысль была, что Рафейо - дурак: хранить такое в Па-лассо! Да  если
бы это нашел не Дионисо...
   А где же еще хранить такое, как не почти на самом видном месте?
   Дионисо разрывался между яростью и восхищением. Умный мальчик! И  вдвойне
умный, если смог сложить вместе все кусочки и обрывки, намеки и иносказания,
то, что вынес из уроков Дионисо и о чем смог догадаться. Он специально  сеял
свои недомолвки, но не предполагал, что ненависть  мальчика  окажется  столь
плодородной почвой. Никогда не узнает Рафейо, как он удивил своего  учителя.
Матра, даже звезды все на месте!
   Не стоило труда догадаться, как именно собирается использовать Рафейо эту
картину в ночь Санктеррии.

***

   - Ты пока обойдешься без меня,  Арриго,  -  сказала  Тасия.  -  Мне  надо
показаться на приеме у баронессы Лиссины. Я присоединюсь к тебе потом.
   Она поцеловала его в вечерней тени тополя.
   - Я приготовила чудесное местечко во впадине холма,  там  мы  и  встретим
рассвет. Моя кухарка упаковывает завтрак.
   - Звучит заманчиво, - улыбнулся он. - Я ускользну от родителей  во  время
Параддио Иллюминаддо.
   - Эйха, только смени туфли на сапоги, а то волдыри натрешь. Он  поцеловал
ее в щеку.
   - Мне надо бы найти  себе  слугу,  такого  же  заботливого,  как  ты.  До
встречи, дольча мейа.
   Если ей и не понравилось сравнение с преданным слугой, Тасия никак  этого
не проявила. Он ушел в боковую аллею, потому что  они  пока  не  встречались
открыто  при  свете  дня,  -  остаток  приличий,  которые  еще  соблюдались.
Поднимаясь по лестнице  переодеться  к  вечеру,  Тасия  подумала,  что  этот
последний клочок компордотты долго не продержится. Как только Мечелла станет
послушна подобно комнатной собачке, Тасия будет целовать  Арриго  при  всех,
когда ей вздумается. И пусть Великий герцог с  герцогиней  кривятся  сколько
хотят.  Тасия  будет  владеть  Арриго.  И  Рафейо.  И  всеми  Грихальва.   И
исполнительной, послушной Мечеллой, навеки засунутой в Корассон. И, наконец,
малышкой до'Веррада у себя в детской - ее собственной малышкой.
   Десять минут ей пришлось подождать, пока  лакей  подаст  наемную  карету,
выдержать еще десять минут на мерзких рессорах  в  душном  тепле  кареты  по
дороге к Каса до'Дрегец через весь город. Лиссина уже тридцать примерно  лет
устраивала на Санктеррию  прием  только  для  дам.  Допускались,  строго  по
приглашению, лишь дворянки, а кроме них -  только  жены  богатейших  купцов,
поскольку ценой права на поедание фруктового мороженого в обществе баронессы
был щедрый "добровольный" вклад в бесконечную  благотворительность  Лиссины.
Отдавая дворецкому зеленый кожаный кошелек с приглашением,  должным  образом
набитый деньгами до'Альва, она мрачно подумала, не посчитают ли в  обществе,
что после смерти Лиссины именно Тасия,  как  любовница  из  рода  Грихальва,
возьмет на себя те же обременительные обязанности.
   Но все не так мрачно. Когда Лиссина умрет и Дрегец перейдет к  ее  семье,
Тасия предложит, чтобы благотворительность и ежегодный прием перешли  вместе
с титулом и землей. В память дорогой и всеми любимой Лиссины.
   Довольная собой, Тасия беспечно болтала и была очаровательна - даже когда
заметила в толпе Лейлу Грихальва. Их взгляды  встретились,  и  Лейла  первая
отвела глаза.
   Солнце садилось, и пиры начинались по всей Мейа-Суэрте.  Факелы  зажгутся
после первой звезды. Каждый цех  и  каждый  квартал  устраивает  собственное
огненное шествие. Катедраль будет окружен  монахами  и  монахинями,  Палассо
Веррада - семьей, среди которой будут  Премио  Санкто  и  Премиа  Санкта,  а
Палассо Грихальва - всеми, кто может держаться на  ногах.  Потом  гигантская
процессия пройдет по окрестным полям, и  между  высокими  кострами  проведут
быка, жеребца и барана, представляющих всех животных  Тайра-Вирте.  А  потом
музыка, танцы и вино до рассвета.
   -  Все  это  означало,  что  Тасия  сможет  войти  в  Палассо  Грихальва,
встретиться, как было задумано,