просила прощения.
   - Вот так-то лучше... Эйха, скорей бы это кончилось. Скорей бы дать грудь
малютке Коссимии, чем смотреть, как ее держат на крюке, точно парной окорок.
Терессита, я тебе что говорила о шнурках? Я уже не так молода, и талия давно
не девичья...
   Усталый и капризный тон вдруг сменился злым и обвиняющим.
   - А чего можно ждать от женщины после четырех родов? Чтобы она оставалась
красавицей, несколько раз едва не лопнув  от  плодов  его  семени?  И  чтобы
сохранила осиную талию?
   Эйха, да разве суть в этом? - Она снова переменила тон. - Мужчина,  он  и
есть мужчина. Ладно, пусть себе лакомится сластями Серрано.., пока  зубы  не
сгниют! Это я родила ему сына, это я стою рядом с ним на картинах. Хотя надо
бы потребовать, чтобы их писал кто угодно, только не Сарагоса Серрано. Матра
Дольча, какие все-таки слепцы эти мужчины! Неужели он не видит, что  Серрано
выставляет меня дурнушкой?
   - Помилуйте, ваша светлость, никакая вы не дурнушка, - возразила Ализия.
   - Но я  и  не  сестра  Верховного  иллюстратора,  -  раздраженно  молвила
герцогиня. - Уж лучше бы он тратил свой жалкий дар на ее  портреты,  чем  на
мои.
   - Да не волнуйтесь вы так, ваша светлость. - И добавила успокаивающе:
   - Ваш супруг ее прогонит, а с вами не разведется никогда.
   - Да, не разведется, пока  я  рожаю  ему  детей...  Алехандро!  Матра  эй
Фильхо!
   Его заметили. Мать повернулась, чтобы взглянуть  на  колыбель,  на  дочь,
которая через час официально получит имя, и увидела сына.
   - Алехандро!
   Ее обгоняли шелест материи и запахи пудры и духов; за ней вились ленты  и
незаколотые локоны.
   Он еще не знал, что такое красота, но не допускал и мысли, что  на  свете
есть женщина красивее его матери. Ведь она.., его мать!
   - Как жаль, что ты все слышал... Но ведь ты бы все равно рано или  поздно
узнал. Узнал бы, став герцогом. - В ее больших темных глазах была грусть.  -
Что ж, рассказать тебе правду? Сейчас?
   - Ваша светлость, у нас мало времени, - вмешалась Ализия  Герцогиня  даже
ухом не повела.
   - У меня всегда есть время для сына. А что касается этого... Эйха, да ему
бы все равно когда-нибудь нашептали.  -  Она  тяжело  вздохнула,  изобразила
улыбку и опустилась на колени под шорох фантастических одеяний из  тончайших
тканей, украшенных самоцветами и лентами с золотым шитьем, и под дружный, но
тихий ропот ее фрейлин.
   - Видишь ли, сынок, всему виной наше происхождение. Мужчина женится не по
любви, а по соглашению между родами, в сиюминутных политических  целях...  -
Ее ладони легли ему на плечи, крепко их сжали. -  Но  что  бы  ни  произошло
между нами... Что бы ни произошло, он всегда будет твоим отцом, а  я  всегда
буду твоей матерью.
   Он спросил тонким, слабым голосом:
   - Всегда?
   - Всегда, - твердо произнесла она. - Марриа до'Фантоме, "теневой брак"  -
обычное явление в семьях правителей, которые политику и выгоду  ставят  выше
любви.
   Впервые мать  говорила  с  ним  как  со  взрослым.  Он  загордился,  даже
показался себе немного выше ростом.
   - Почему? - спросил он. - Разве иначе нельзя?
   - Потому, Алехандро, что Матра эй Фильхо благословили нас, когда  мы  еще
были в материнских утробах, и позволили нам родиться знатными. Твой патро  -
властелин, и однажды властелином станешь ты. У нас не бывает выбора.
   - Но если мы - властелины?..
   Ее улыбка была невыразимо грустная - под стать глазам.
   - Семья и страна требуют от нас жертв. И от тебя однажды потребуют.
   - Так ты не любишь патро?
   Герцогиня печально вздохнула. Ему  вдруг  показалось,  что  мать  вот-вот
заплачет, но она лишь перестала улыбаться.
   - Насколько мне это позволено.
   Мальчику этот ответ показался  бессмысленным.  Снова  он  -  ребенок,  не
знающий ни языка, ни чувств взрослых.
   - И патро тебя не любит?
   Материнские ладони на его плечах одеревенели.
   - Насколько это позволено ему.
   Она коснулась своих волос, пригладила неуложенные завитки, намотала локон
на палец.
   - Только никогда не спрашивай, любим ли мы тебя. Конечно, любим.  Клянусь
Матрой эй Фильхо. - Она поцеловала пальцы и прижала их к левой груди.
   Он посмотрел на шелково-парчовый сверток в колыбели.
   - И ее? Даже такую маленькую и вонючую? Мать рассмеялась. Это приободрило
мальчика, хоть и не могло служить ответом, ведь он спрашивал не в шутку.
   - Точно таким же маленьким и вонючим был когда-то  ты.  Да,  ее  мы  тоже
любим.
   Алехандро перевел взгляд на женщину, которая родила и его, и сестру.
   - Когда я вырасту, женюсь на ком захочу. Веселья как не бывало. Вместе  с
улыбкой потускнел теплый блеск в глазах.
   - Там посмотрим.
   - Как я сказал, так и будет.
   Она провела по лицу сына холодными пальцами, наклонилась, прижала  к  его
лбу мягкие губы.
   - Надеюсь.
   А  почему  должно  быть  иначе?  Ведь  он   станет   герцогом.   Герцогом
Тайра-Вирте.
   - Помолись об этом, - прошептала мать, встала, шурша юбками,  повернулась
к женщинам и прижала ладонь к животу. - Затяните шнуровку, - велела она. - Я
должна появиться перед ним какая была, а не какая сейчас... И перед  двором.
И перед главным иллюстратором. Не хочу, чтобы люди  смотрели  на  Пейнтраддо
Наталиа, который сегодня будет написан в честь моей любимой маленькой доньи,
и называли ее мать-герцогиню толстухой.

***

   Безмолвствуя, Сарио следил за тем" как Сааведра приводит мир  в  порядок.
Для них, переживших чудовищный кошмар наяву, все пойдет по-прежнему.
   Кречетту  освещал  только  принесенный  ими  огарок  свечи   в   глиняном
подсвечнике. Стены без окон были покрашены  желтой  охрой  -  в  отличие  от
побеленных залов Галиерры,  эта  комната  в  полумраке  казалась  отделанной
янтарем и слоновой костью,  кое-где  тускло  поблескивала  позолота.  Пламя,
колеблясь над подсвечником в руке  Сааведры,  разбрасывало  тени,  и  в  них
кречетта казалась почти пустой. Все  вещи  можно  было  легко  сосчитать  по
пальцам: железный канделябр, грубый  деревянный  стул,  мольберт,  прикрытый
куском парчи.
   И автопортрет - Пейнтраддо Чиева Томаса Грихальвы.
   Он висел на мольберте. Сааведра с шумом втянула воздух и совлекла парчу.
   Да, Сарио действительно жег портрет, но не очень удачно. В центре холста,
на месте груди Томаса, зияла дыра, все остальное уцелело.
   - Матра Дольча, - прошептала Сааведра. - О Милая Матерь... -  Ее  пальцы,
сжимавшие ткань, дрожали.
   - Я не смог, - признался он. - Испугался, что учуют дым.., и придут.
   Сааведра  выпустила  из  пальцев  парчу.  Она  стояла  перед  мольбертом,
разглядывала картину, а Сарио смотрел ей в  лицо  и  видел,  как  под  кожей
набухают мускулы, как  растекается  бледность,  как  поджимаются  губы,  как
углубляются складки над переносицей и  возле  рта.  Путаница  черных  кудрей
доставала до плеч, но тень от нее не прятала висков и  лба.  Ей  изумительно
шел мягкий свет; в тот миг Сарио уловил столь желанную для художника ясность
черт.
   "Я ее, напишу... Я..."
   Конечно, он напишет ее портрет. Кто, если не он? Кто сделает  это  лучше,
чем он?
   Она что-то прошептала, коснулась губ и сердца. Сарио  перевел  взгляд  на
картину и увидел то же, что и  она:  руку  настоящего  мастера,  Одаренного.
Тончайшая работа кисти, превосходное сочетание оттенков, ни единого  лишнего
мазка. А так изобразить  лицо  и  торс  мог  только  наметанный  глаз,  Луса
до'Орро, способный превращать серый холст в зеркало.
   Томас Грихальва. Полнейшее сходство.
   И дыра с неровными краями на том месте,  где  у  живого  человека  бьется
сердце.
   - Сарио... - К нему повернулось лицо с большими блестящими глазами. - Так
это правда...
   Он не то вздохнул, не то всхлипнул. - А ты думала, я лгу?
   - С тобой это бывает.
   - Тебе я никогда не лгал.
   Да. Ей - никогда. Она прикрыла  на  миг  глаза,  облизала  губы  и  снова
зашептала:
   - Матра Дольча, дай мне силы...
   - Ты его видела, - сказал он. - Видела, что с ним  стало.  Он  сидел  вот
здесь, на этом самом месте, на стуле, а они писали с него  калеку!  Слепого!
Ведра, ты видела! Если не мне, то своим собственным глазам ты веришь?
   Она прижала ко рту ладони.
   - Да, - повторил он,  -  видела,  и  тебя  от  этого  тошнит.  И  ты  еще
спрашиваешь!
   -  Как  же  иначе?  -  глухо  промолвила  Сааведра  и  опустила  руки.  -
Приходится, Сарио... Ведь.., ведь то, что мы видели...
   - ..магия, - договорил он за нее.
   - И то, что сделал ты... Прожег дыру в картине...
   - Тоже магия.
   - А значит, ты.., значит, ты... О Матра эй Фильхо! Значит, ты  Одаренный,
как Томас, как все Вьехос Фратос...
   К  нему  вернулась  способность  улыбаться,  по  крайней   мере   чуточку
растягивать губы.
   - А ты сомневалась?
   - Но это значит, что любой Одаренный мужчина... - Она вновь повернулась к
искалеченной картине и зашептала молитву, касаясь пальцами губ и сердца.
   - Он открыл мне правду, - сказал Сарио. - А потом  умолял,  чтобы  я  его
избавил от мук.
   - Но ведь ты не знаешь наверняка, умер ли он. Сарио посмотрел на картину.
На дело рук своих.
   - Он сказал, что огонь подействует. Что мне не добыть необходимых красок,
но достаточно уничтожить холст. Наверное, он мертв.
   Она до отказа наполнила легкие воздухом. И выпустила его. Снова  вдохнула
и выдохнула.
   - Надо, чтобы они узнали. - Она резко повернулась к Сарио.  -  Ты  должен
пойти и рассказать.
   - Рассказать? - У него мурашки побежали вдоль позвоночника. - Кому?
   - Вьехос Фратос.
   - Ведра...
   - Надо, чтобы они узнали. Пусть придут и увидят. - Она бесшумно поставила
на пол свечу, затем сняла с мольберта  портрет  и  поднесла  к  огню.  Пламя
затрещало, вгрызаясь  в  черный  край  прожженной  дыры.  -  Иди,  -  велела
Сааведра.
   Он стоял раскрыв рот и смотрел, как она толкает мольберт, как тот  падает
на горящую картину. Занялась и парча.
   Сааведра метнула на мальчика яростный взгляд, и тут же с  ее  уст  слетел
крик:
   - Сарио! Пожар! Беги, зови на помощь.
   Он смотрел на нее и на пылающую картину.
   - Беги! -  прошипела  Сааведра.  И  снова  закричала,  моля  о  помощи  и
прощении, и он понял, что она замыслила.
   Взять вину на себя. Пришла куда не следует. Опрокинула мольберт. И сожгла
- конечно же, совершенно случайно - картину.
   Томас Грихальва мертв. А теперь погиб и его портрет.

Глава 5

   Сааведра не успела переодеться во что-нибудь поприличнее, не успела  даже
отдышаться и прийти в себя. Ее  сразу  же  отвели  в  личные  покои  Раймона
Грихальвы - одного из Вьехос Фратос.  И  оставили.  Одну.  Ждать  встречи  с
человеком, которого она прежде видела  лишь  с  почтительного  отдаления,  с
которым ни разу в жизни не говорила. Раймон Грихальва  занимался  важнейшими
делами семьи, ему было не до малолетних девчонок.
   Во всяком случае, до сего дня.
   В притворных попытках спасти от  пожара  кречетту  на  виду  у  тех,  кто
прибежал на крики Сарио, Сааведра пожертвовала блузой и штанами  и  едва  не
лишилась волос. Она еще легко отделалась: изрядной величины  портрет  Томаса
сгорел почти целиком, и Сааведра  рисковала  жизнью,  сражаясь  с  пламенем.
Вьехос Фратос, конечно, уже видели следы пожара. Видел их и агво Раймон.
   Его все нет и нет.  Сааведре  -  растрепанной,  чумазой,  в  лохмотьях  -
оставалось только ждать, когда на ее  голову  падет  его  гнев.  Эта  задача
оказалась чудовищно трудной. Она предугадывала его слова, недовольную  мину,
а главное - наказание, и желудок сжимался в плотный комок,  и  она  боялась,
что больше никогда не сможет есть.
   "Должно быть, Сарио это порадует. Мне нечем будет рвать".
   Она находилась в маленькой светлой комнате, солярии, - полуовалы  окон  в
одной из стен  пропускали  вдоволь  солнца.  Изготовленные  вручную  кирпичи
сидели на известковом растворе, кельма штукатура ровнехонько затерла швы,  а
затем покрыла стену  тонким  слоем  глины,  ее  нежная,  солнечная  желтизна
радовала глаз. У Сааведры отлегло от сердца, душа окрылилась - на нее всегда
сильно действовали краски и текстура, позволяли вообразить все  что  угодно,
мысленно  взять  руками  и  перенести  на  бумагу  или  холст  или  даже  на
свежеоштукатуренную стену, - изобразить мир, возникший в голове.
   Но сейчас, несмотря на  теплый  тон  штукатурки,  этот  мир  был  мрачен.
Воображение рисовало лишь самые страшные из возможных кар.
   Солярий предназначался для отдыха: вокруг только  успокаивающая  мягкость
линий и тонов. Деревянный стул с  высокой  спинкой,  сиденье  обито  дорогим
велюрро цвета охры; рядом - пуфик для ног агво Раймона,  стол  с  книгами  и
горшок с летними цветами. Пол устлан  превосходными  коврами,  на  стенах  -
кованые стальные карнизы с дивными гобеленами.
   Да, эта комната - для приятного времяпрепровождения, а не для  экзекуций,
и все-таки уют не  позволял  разуму  отвлечься  от  тяжких  мыслей.  Красота
способна, не только  умиротворять,  но  и  убивать,  доказательство  тому  -
уничтожение автопортрета Томаса.
   У Сааведры дрожали поджилки.
   "Конечно, ему  сказали,  что  я  пыталась  потушить  огонь.  Конечно,  он
подумает, что я нечаянно..."
   Но в лице и поступи  агво  Раймона,  входящего  в  маленький  солярий  из
соседней комнаты, не было и намека на то,  что  он  понимает,  какому  риску
подвергала себя Сааведра. И она  вспомнила,  что  для  них,  Вьехос  Фратос,
уничтожить картину - все равно что убить человека.
   Она содрогнулась.
   "Был бы здесь Сарио..."
   Да, будь он рядом, она бы думала лишь о том,  как  его  защитить.  А  это
гораздо легче, чем ломать голову, как бы защититься.
   Но его здесь нет. Его куда-то увели, а ей не дали толком прийти в себя  и
сейчас  будут  допрашивать...  Как   она   ухитрилась   сжечь   картину,   о
существовании которой ей знать не полагалось. Женщин в кречетту не  пускали.
Несмотря на то, что эта комната носила женское имя.
   "Не показывай ему страха. Иначе  у  него  появятся  подозрения.  Стой  на
своем: забрела куда-то в потемках, случайно устроила пожар".
   Она подняла голову и посмотрела в глаза человеку, который разглядывал ее.
   Агво Раймон носил одежду из черного велюрро и  единственное  украшение  -
изящную золотую цепь с кулоном. Взгляд Сааведры прошелся по тонким звеньям и
остановился на груди, на Золотом Ключе его семьи. Ее семьи.  Чиева  до'Орро,
маленький, но очень изящный. Впрочем, на ее груди он  бы  выглядел  довольно
большим. Кого-кого, а Раймона Грихальву карликом  не  назовешь.  По  широким
плечам рассыпана пышная грива, он молод, крепок  телом,  энергичен;  природа
наделила его не только даром художника,  но  и  редкостным  здравомыслием  и
спокойствием.
   И тут вдруг Сааведра поняла, что с этим человеком надо быть прямолинейной
- конечно, насколько хватит смелости.
   - Простите! - вскричала"" она, падая на колени. - Святыми  Именами  молю:
простите!
   На каменном полу лежал ковер, но все равно она больно ударилась коленями.
Прижав к груди руки, Сааведра склонила голову. - Матра эй Фильхо, клянусь, я
не хотела... Я всего-навсего... Я всего-навсего пришла, потому что.., потому
что... - Ей не хватало воздуха. - Потому что это запрещено.  Я  сознаюсь.  -
Она  не  осмелилась  поднять  глаза,  увидеть  осуждение  на  лице   Раймона
Грихальвы. - Агво, я умоляю вас... Клянусь, я не хотела!
   - Сааведра, ты совершила очень дурной поступок, - спокойно произнес он.
   - Да... Эйха, да, я знаю. Агво, клянусь,  у  меня  и  в  мыслях  не  было
портить картину...
   - Сааведра, дело не только в картине. Пострадала не  она  одна.  Сааведра
плотно сомкнула уста, с которых рвались мольбы. Известно ли ему то  же,  что
ей и Сарио? Знает ли он, как все было на самом деле?
   - Дисциплина, - сказал он.
   Разум ее затрещал по швам - его распирал сонм страшных  догадок.  Что  он
имеет в виду? Чиеву до'Сангва? Нет,  конечно  же,  нет.  В  этом  бы  он  не
признался. Раймон никогда не скажет, что из-за нее погиб  человек,  -  точно
так же, как его Пейнтраддо Чиева.
   - Дисциплина, - повторил он. - Для  нашей  семьи  ее  ослабление  подобно
смерти. Подобно нерро лингве. - Тон его смягчился. - Встань, Сааведра. Я  не
Премио Санкто, чтобы выслушивать исповеди и отпускать грехи.  Я  всего  лишь
Грихальва.
   - А еще - иль агво, - прошептала она.
   - Да, имею честь быть им... Сааведра, поднимись. Я хочу, чтобы ты на меня
посмотрела.
   Она встала дрожа. Увидела его глаза - серые, как у нее самой.  Облик  был
суров не по летам, а глаза -  нет.  В  них  было  нечто  весьма  похожее  на
сочувствие.
   - Я тоже был подростком, - сказал он.  -  И  тоже  пришел  однажды,  куда
нельзя было приходить. Об этом никто не знал, поэтому я  избежал  наказания.
Но ведь я и не губил картин из-за своей неосторожности.
   - Я пыталась ее спасти, - прошептала она. -  Пыталась,  но  было  слишком
поздно.
   - Картины сгорают быстро. Чуть коснется пламя, и  все.  Отчасти  по  этой
причине мы так осторожны за работой. Тебе еще повезло, что сама не сгорела.
   - Уж лучше бы сгорела. - И тут она рискнула:
   - Но ведь Томас напишет другую картину, да? То  есть  немного  иначе,  не
совсем точную копию. Ведь он такой способный художник, разве  он  не  сможет
написать заново автопортрет?
   Строгость на лице и доброта во взоре, столь необычно  выглядевшие  рядом,
вдруг  исчезли.  В  глазах  Раймона  появилась  озабоченность.  Он  не   мог
признаться, что не только картина пропала безвозвратно.
   - Действительно, - суховато промолвил он. - Точной копии не будет.
   - А Томас уже знает? - поспешила с  вопросом  Сааведра.  -  Ему  сказали?
Эйха, теперь он меня возненавидит. - Она лихорадочно искала подходящий  тон,
боялась, что агво заподозрит фальшь. - Конечно, возненавидит. И будет  прав.
Ведь это была превосходная картина.
   -  Шедевр,  -  подтвердил  Раймон  Грихальва.  -  Чтобы  юношу   признали
Одаренным, он обязательно должен написать превосходный автопортрет.
   - Так он уже знает? - допытывалась она, У Раймона окаменело лицо.
   - Я полагаю, от него это  скрыть  невозможно,  -  ответил  он,  тщательно
подбирая слова. - Но не стоит бояться его гнева. Он не накажет тебя.
   - Но ведь он имеет на это право.
   - Разумеется, имеет. Но... - Раймон легонько махнул рукой, - это не столь
существенно.
   - Не столь существенно? - Она была поражена, но разве мог он ожидать иной
реакции? Она знала правду о  Пейнтраддо  Чиеве,  но  он-то  не  знал.  "Надо
притворяться, что я думаю только о Томасе, о  том,  как  он  теперь  ко  мне
относится". - Как же так! Вы сами видели, что я натворила!
   - Это верно, - кивнул иль агво. - Я видел, что ты натворила. Думаю, ты  и
сама это знаешь.
   Дабы не сболтнуть лишнего, понадобилось  целиком  сосредоточиться  не  на
том, что она знает, а на том, что ей полагается знать.
   - Вы меня накажете, - глухо сказала она.
   -  Естественно,  -  подтвердил  он.  -   Нельзя   безнаказанно   нарушать
компордотту. (Так назывался свод правил безупречного поведения, определенный
Вьехос Фратос для семьи  Грихальва.)  -  Что  я  должна  сделать?  -  У  нее
пересохло во рту.
   - Сааведра, правильнее было бы спросить, чего ты не должна делать.
   - Не должна?
   - Тебе запрещается в течение года встречаться с Сарио. Это ее потрясло.
   - Год?
   - Да. Целый год.
   - Но ведь... - Такого страшного приговора она никак не ожидала.  -  Агво,
но ведь он мой единственный друг, - слабым голосом призналась она ему в том,
в чем не призналась бы никому другому, даже Сарио, хотя наверняка Сарио тоже
считал себя ее другом.
   - Я знаю. А у Томаса был единственный автопортрет.
   Даже в отчаянии Сааведра не упустила возможности спросить:
   - Агво, но ведь он напишет новый портрет, да?
   - Нет, - ответил он, - не напишет. Конечно, как  же  иначе?  Мертвецы  не
пишут картин. Но ей была нужна полная ясность.
   - Может, не такой же точно, а...
   - Нет, Сааведра. Такие картины  создают  только  раз.  Лиш