минания и захватив с собой дарственную на поместье  и  приличный  кусок
леса в кастейе - прощальный подарок Бенетто.
   Риобаро умер, оплакиваемый всеми, на пятьдесят третьем  году  жизни,  без
малого двадцать  пять  лет  прослужив  Верховным  иллюстратором.  Он  привел
Тайра-Вирте не  просто  к  процветанию,  но  к  истинному  величию,  он  был
талантом, какие встречаются лишь раз в пять поколений, его любили все  -  от
до'Веррада  до  простого  крестьянина.  Кроме,  конечно  же,  провинциальных
баронов, которых он заставил подчиниться; но они  держали  свое  мнение  при
себе. Его портрет висел в Галиерре Веррада - из всех Верховных иллюстраторов
только Риобаро был удостоен такой чести.
   Подойдя,  чтобы  рассмотреть  этот  портрет,  человек,  бывший   когда-то
Риобаро, еще раз тихонько вздохнул. Какая совершенная жизнь! Плохо, что  ему
не удалось тогда прожить еще одну такую же,  но  он  недооценил  сексуальную
привлекательность тела Домаоса и  его  непреодолимую  физическую  страсть  к
Бенекитте до'Веррада.
   Дочь Бенетто и Розиры была ходячим  скандалом  с  того  самого  дня,  как
сделала свой первый шаг. Слуг она повергала в ужас, мать - в  отчаяние,  для
брата была просто пыткой, но для своего  снисходительного  отца  она  всегда
оставалась несравненной жемчужиной. Глядя сейчас на ее "Венчание" - картину,
которую написал не он и на которой никто не обращал внимания на мужа,  -  он
еще раз подумал, что с ней у него не было ни единого шанса.
   Он собирался сделать еще одну блестящую карьеру Верховного  иллюстратора,
но   Бенекитта   спутала   все   его    планы.    Красивая,    самоуверенная
девятнадцатилетняя девица (а ему полагалось быть тридцатилетним) решила, что
раз у ее  брата  есть  любовница  из  дома  Грихальва,  то  будет,  пожалуй,
справедливо, если она  заведет  себе  любовника  из  того  же  семейства.  И
человек, который должен  был  стать  Верховным  иллюстратором  после  смерти
преемника Риобаро, был в ее глазах лучшим  кандидатом.  Домаос  -  не  такой
красавец,  как  Риобаро,  но  все  же  с  виду  не  урод  -  попал  прямо  в
расставленные сети и в  ее  постель.  Зная,  что  следовало  быть  умнее,  и
поражаясь, что секс имеет собственную, необычайно сильную магию, он  все  же
целых два года пробыл ее тайным возлюбленным.  Ни  одна  женщина  со  времен
Сааведры не пленяла  его  до  такой  степени.  Опасность  разоблачения  лишь
придавала остроты. Бенекитта никогда не узнала о множестве больших  и  малых
преступлений,  которые  он  совершил  ради  сохранения  тайны  этой   связи,
продолжая проклинать себя за глупость.
   Потом отец Бенекитты объявил о ее помолвке с отчаянно гордым бароном, чья
привлекательность измерялась акрами его виноградников. Бенекитта согласилась
на брак с  удовольствием  -  при  условии,  что  Домаос  будет  назначен  на
должность  постоянного  иллюстратора  в  той  местности,  куда  она  поедет.
Разрываемый между страстью и благоразумием, он все  же  нашел  в  себе  силы
отказаться  от  такой  чести.  Он  не  мог  продолжать  убивать  людей   или
накладывать на них чары, если они вдруг увидят  не  то,  что  надо,  -  а  у
будущего мужа Бенекитты были очень зоркие глаза. Но даже не глаза, а большой
опыт барона Филиппа до'Джебатта по части женщин послужил уничтожению  планов
Домаоса. Барон был действительно весьма опытен, и три предыдущих жены  почти
не принимались  во  внимание  -  барон  предпочитал  девственниц  и  не  мог
ошибиться на сей счет, оказавшись  с  девушкой  в  постели,  -  а  Бенекитта
девственницей не была. На следующее утро  после  свадьбы  барон  ворвался  в
покои Великого герцога в Палассо Веррада и разорвал в мелкие клочья  еще  не
просохшее "Венчание".
   Союз был расторгнут.  Бенекитту  отослали  в  один  из  самых  строгих  и
отдаленных монастырей Тайра-Вирте.
   - Надеюсь, она научится там смирению, поскольку  ее  поведение  переходит
все границы! - заявила разгневанная мать.
   Домаос  был  в  ужасе  и  несколько  дней  с  бешеной  скоростью  рисовал
автопортрет, пока наконец до Великого герцога  не  дошло,  в  какой  степени
"дружбы" состояла его дочь с иллюстратором. Домаоса арестовали в полночь,  в
цепях  отвели  к  границе  и  навсегда  запретили  ему  ступать   на   землю
Тайра-Вирте.
   Одна только мысль о годах, которые за этим последовали, повергала  его  в
дрожь. То ли дело путешествовать от  одного  двора  до  другого,  рисуя  там
"Венчание", тут  "Рождение",  "Завещание"  или  "Запись"!  Посланник  -  это
почетный  гость,  драгоценный  дар  Тайра-Вирте  и,  между  прочим,   хорошо
оплачиваемый. Но бродячего художника без рекомендаций все  избегали.  Домаос
влачил жалкое существование в гхийасских и нипалийских городах,  где  любой,
кто  мог  с  помощью  линейки  провести  прямую  линию,  становился  местным
архивариусом и где никто не мог  оценить,  что  к  ним  приехал  иллюстратор
Грихальва -  пусть  даже  опозоренный.  Конкуренция  за  каждый  заказ  была
огромной,  а  плата  -  нищенской.  В  присутствии  молодых  девиц  за   ним
внимательно наблюдали - впрочем,  это,  пожалуй,  было  излишним,  поскольку
скандал стал широко известен. Такая  работа  могла  лишь  унизить  человека,
дважды достигавшего вершины в своей профессии.
   За двадцать один год ему и мельком не удалось увидеть  одного  Грихальва.
Они были драгоценным товаром и никогда  не  путешествовали  без  вооруженной
охраны, и невозможно было подстеречь никого из них на дороге. Таким  образом
он был отрезан не только от своей страны, но и от другой жизни,  не  похожей
на его нынешнее убогое существование.
   Наконец, уже  в  почтенном  возрасте  пятидесяти  трех  лет,  страдая  от
отчаяния и всевозможных недугов, он написал письмо  сыну  Бенетто,  Великому
герцогу Бенетго II. Ответ привезли  двое  Грихальва  и  санкта,  искусная  в
медицине: Домаосу было позволено вернуться домой умирать.
   Что до Бенекитгы - ее простили много лет назад. Отец  слишком  любил  ее,
чтобы не простить, хотя по настоянию Великой герцогини он все  же  продержал
свою дочь в монастыре девять долгих лет. Но в 1162 году Бенетто  пребывал  в
хорошем настроении - его наследник как  раз  женился  на  немыслимо  богатой
Веррадии до'Таглиси - и поэтому согласился наконец снизойти к мольбам  графа
Долмо до'Альва и освободить Бенекитту. Граф, неспособный, как в  свое  время
Домаос, сопротивляться ее чарам, был влюблен в  нее  с  детства.  Именно  их
"Венчание" и было изображено на картине; брак этот, впрочем, не  помешал  ей
впоследствии флиртовать со всеми и каждым. В тридцать лет она  была  так  же
пленительна, как и в девятнадцать.
   Матра эй Фильхо, подумал он, покачав головой. Этой картине уже почти  сто
лет, он не видел Бенекитту с их последней безумной ночи, она уже  лет  сорок
как мертва, а он все еще испытывает желание. Потрясающая женщина!
   Нет, он все-таки видел ее. Она навестила Домаоса в Палассо Грихальва, где
он умирал, чтобы сказать, будто она его, представьте  себе,  прощает.  Какое
смирение!
   Странно, что до сегодняшнего дня он не вспоминал об этом визите. Тогда он
опять так ослабел, что едва хватило сил смешать краски и  написать  портрет,
чтобы заполучить Ренсио Грихальва, шестнадцатилетнего  долговязого  увальня,
некрасивого и бездарного. В этом теле он спокойно прожил еще двадцать лет.
   Но больше никаких Ренсио! Он уже точно знает, что ему нужно,  и  на  этот
раз спокойно, не торопясь сделает правильный выбор.  Пора  ему  вновь  стать
Верховным иллюстратором, так как его особенно тревожат последние  пополнения
Галиерры, типичные для  современного  стиля.  Жуткая,  полуграмотная  мазня,
тошнотворно сентиментальная, палитра состоит в основном из бледно-розовых  и
мятно-зеленых тонов, от  которых  зубы  болят.  Нет,  надо  стать  Верховным
иллюстратором, пока этот упадок художественного вкуса не стал необратимым.
   Он пошел дальше, глядя на скучнейшие картины,  раздражаясь  при  мысли  о
скором неизбежном финале. Так надоело балансировать на грани. Мальчик должен
быть юным, чтобы обеспечить ему долгие годы  в  новом  теле,  но  достаточно
взрослым, чтобы конфирматтио доказала его Дар. Он должен быть талантливым  и
хорошо обученным, чтобы продемонстрировать зрелое мастерство, но  не  должен
иметь слишком яркой индивидуальности стиля, иначе превращение в гения  может
показаться   не   правдоподобным.   Каждый   раз   приходится   так    долго
приспосабливаться, так долго, иногда годами, скрывать свой истинный  талант,
пока можно будет объяснить  его  зрелостью.  А  сколько  занятий  приходится
каждый раз терпеть, занятий с треклятыми муалимами, которые не  в  состоянии
отличить пурпур от лилового, розу от рододендрона, как много надо хитрости и
лицемерия, чтобы уважать их! Номмо Чиева до'Орро, иногда  просто  невероятно
тяжело.
   И он на долгие годы забывал, зачем это было нужно.
   Из-за Сааведры. Ради того дня, когда он наконец освободит ее и она  будет
принадлежать ему. Осознала ли она свою ошибку?  Эйха,  он  может  подождать.
Потому  что  есть  еще  и  другая  причина,  и  иногда,  в   минуты   полной
откровенности с самим собой, он понимал, что эта причина  важнее,  чем  даже
любовь.
   Он написал пять, десять тысяч картин.  Но  оставались  ненаписанными  еще
тысячи и тысячи. Его Дар не должен быть утрачен, пока он  не  реализует  его
полностью. Он сам поймет, когда создаст абсолютно совершенное творение,  тот
единственный  шедевр,  который  оправдает  все,  что  он  сделал  во  имя  и
посредством своей Крови Иллюстратора.
   Но не сейчас. Несмотря на все неудобства, связанные  с  переменой  жизни,
несмотря на неизбежную старость и неизменный страх не найти нужного тела, та
великая картина все еще ждет его. Она станет кульминацией всех  его  жизней,
его истинным бессмертием.
   Сааведра тоже ждет его, ждет внутри  портрета,  о  котором  он  в  юности
думал, что ничего лучшего ему уже не создать. Каким глупцом  он  был  тогда!
Стоит лишь взглянуть на картины, написанные им за последние  три  века.  Как
она изумится, как зарыдает от радости, когда увидит его последний  шедевр  и
поймет наконец, что любовь не может сравниться с  величием  его  гения,  его
Даром!
   Столетия  научили  его  этому.  Он  начал  понимать  себя,  сознавать  ту
ревность, которая послужила причиной всему этому. Он уже забыл, как выглядел
Алехандро, но все еще видел перед собой Сааведру - как она смотрела  на  его
работу, и в глазах ее была любовь к этой красоте и к нему, ее создателю.  Он
ошибся, приняв Алехандро за своего соперника. Это совсем другое. Ее любовь к
Алехандро была лишь зовом плоти, настоящее чувство вызывало в ней только его
мастерство. Герцог до'Веррада когда-то держал в объятиях  ее  тело,  но  вся
глубина ее души навеки принадлежит ему, Сарио.
   Он медленно шел мимо посредственных картин в золотых рамах,  мимо  редких
шедевров и думал, когда же он освободит ее. Скоро ли? Может, в  этой  жизни?
Или в следующей, когда он снова будет молод? Эйха, нет.  Нет,  до  тех  пор,
пока он не напишет то гениальное произведение, которое станет его  подарком,
символом любви к ней, окончательно даст ему право претендовать на ее душу.
   Но он по крайней мере  должен  пойти  сейчас  к  ней  и  поклясться,  что
когда-нибудь будет готов к этому. Не обращая  внимания  на  зажатую  в  руке
бумажку, он направился в дальний конец Галиерры, туда, где всегда  висел  ее
портрет. Правда, он не видел его уже лет сто - не  доверял  себе,  не  хотел
видеть ее лицо. Но теперь он стал старше, все осмыслил, и его долг перед ней
- рассказать, даже если она не может услышать.
   Исчезла.
   Она исчезла!
   На ее месте висел безвкусный портрет Ринаты  до'Праканса  в  старости  на
фоне той безжизненной земли, где Алехандро откопал ее, чтобы  сделать  своей
герцогиней.
   Он круто повернулся, готовый в  ярости  сокрушить  все  здание.  Как  они
посмели убрать эту картину?
   В следующее мгновение он успокоился. Конечно же, ее унесли в  мастерскую,
чтобы почистить, или сменить раму, или даже отнесли в Палассо Грихальва, где
иллюстраторы с благоговением будут изучать этот  шедевр  в  тщетной  надежде
достичь такого же мастерства.
   Сарио решил осторожно расспросить об  этом,  когда  вернется  к  конторке
смотрителя. А пока он направил свой взор на  "Герцога  Алехандро".  Когда-то
этот портрет висел в его собственных апартаментах в Палассо Веррада. Ночь за
ночью он представлял себе, как вонзит кинжал в эту гордую грудь. Сожжет  эти
длинные пальцы, на которых красуется кольцо из лунного камня -  в  память  о
серых глазах Сааведры. Изуродует кислотой красивое лицо,  зачернит  передние
зубы, изобразит на коже симптомы сифилиса.
   Убьет его, как он того заслуживал.
   Алехандро.
   На портрете он как живой -  красивый  мужчина  в  расцвете  лет  на  фоне
простой черной занавеси - лицо требовало мрачного задника. Рядом с ним любой
другой до'Веррада выглядел то ли варваром, то  ли  цивилизованным  бандитом.
Его красота была одновременно красотой воина и поэта.  Чувство  собственного
достоинства сочеталось с врожденной скромностью так отчетливо, что,  нарисуй
это лицо даже самый бездарный иллюстратор, его немедленно  провозгласили  бы
гением. Но были еще и глаза в зеленую крапинку, горький изгиб  губ,  который
никто, кроме Сарио, не смог бы изобразить, - именно Сарио был причиной  этой
горечи.
   - Ты был тем, кого я из тебя  сотворил,  -  прошептал  прежний  Верховный
иллюстратор своему герцогу. - Мне  ты  обязан  той  мудростью,  которую  все
превозносят.  С  моей  помощью  ты  победил  всех,  кто  противостоял  тебе,
сражался, когда это было необходимо, заключал мир, когда мог,  и  делал  все
что должно для этой любимой нами  с  тобой  страны.  Но  ты  был  человеком,
которого создал я. Если б не я, ты бы погубил себя из-за нее. Я спас тебя от
этого. Благодаря мне ты стал легендой.
   И Алехандро знал это. Он сдержал улыбку, вспомнив себя на так  называемом
смертном ложе. Алехандро нежно сжимал его высохшую руку своими еще крепкими,
гибкими пальцами. Им обоим было тогда по тридцать четыре года.
   "Прощай, мой старый друг! - прошептал Алехандро, и слезы  дрожали  в  его
глазах. - Все, что я совершил, было сделано только благодаря тебе".
   Очень мило с его стороны, признал тогда Сарио.
   Через несколько дней старое, изношенное тело скончалось,  и  он  большими
глазами, старательно изображая  благоговейный  страх,  смотрел,  как  герцог
пришел отдать последнюю дань умершему.
   - Картина, о которой пойдет у нас речь сегодня, написана - но Грихальвой,
прозванным Иль Коффорро,  Парикмахер.  Может  кто-нибудь  рассказать  мне  о
происхождении этого прозвища?
   "Как-как прозванным?"
   Он завертел головой.  Семь  молодых  Грихальва,  явно  еще  не  прошедших
конфирматтио, сидели на полу перед  картиной,  на  которой  было  изображено
безумно много народу, - и Сарио не помнил, как он  рисовал  ее,  в  качестве
Оакино или кого-либо еще. Он протиснулся  поближе.  Да,  действительно,  его
работа, он даже вспомнил,  как  много  часов  пришлось  потратить,  смешивая
краски для немыслимого парика, который носил гхийасский король Пепенар II, -
таких оттенков рыжего в природе не встречается.
   - Эйха, -  рявкнул  муалим,  -  почему  Парикмахер?  "Когда  же  они  это
придумали?" Он сложил руки на груди и сделал вид, что не смотрит.
   - Дирадо, можешь ответить?
   - Муалим Темирро, - ответил мальчишеский голос. - Это потому, что на  его
картинах у всех такие странные прически.
   Он поморщился.  Мода  в  Ауте-Гхийасе  в  1210  году  действительно  была
нелепой.
   - Неверно, - прорычал Темирро, который стал чем-то  напоминать  Сарио  об
Отавио. - Еще кто может ответить? Кансальвио?
   - Он так прически делал, - сказал другой мальчик самодовольным тоном.
   - В самом деле? Он своими руками делал все эти парики? Арриано, может, ты
скажешь поточнее?
   Самый юный из учеников, лет, наверное, девяти, выдавил:
   - Он - он очень хорошо рисовал прически. Выглядит так, будто - ну,  будто
можно руку в волосы запустить.
   Парикмахер! Но Сарио все  же  решил,  что  следует  удовлетвориться  этим
признанием: уж очень долго он добивался упомянутого эффекта. Впрочем, Гхийас
в те годы - почти пятьдесят лет назад - был благодатным местом для  подобных
экспериментов. Все эти пышные кудри и  хитро  уложенные  косы,  замысловатые
локоны и огромные парики...
   - Хмм, - проворчал Темирро. Вот и вся его реакция  на  правильный  ответ.
Сарио спрятал усмешку. Муалим все больше напоминал ему Отавио.
   - Мы разобрались, чем прославился Оакино. И больше он ничем не  знаменит.
Я думаю, все  вы  заметили,  что  человеческие  фигуры  в  композиции  этого
"Договора" расположены весьма неуклюже, можно даже сказать, нелепо.
   "Попробовал бы ты нарисовать на одном холсте двадцать семь  человек,  при
условии, что никто из них никогда не собирался втроем, а троих убили раньше,
чем я закончил проклятую картину.
   Похоже, кто-то решил  его  защитить.  Судя  по  услышанному  им  обрывку,
Кансальвио спросил,  трудно  ли  было  заставить  всю  эту  толпу  простоять
неподвижно все то время, что потребовалось для ее изображения.
   - Моронно. Ты что, думаешь, они все вместе собрались? Вспомни, что это за
"Договор"!
   Все замолчали. Он тоже напрягся, пытаясь вспомнить. Он ведь  сам  написал
это. Вспомнил! Пепенар согнал всех своих беспокойных вассалов - некоторые из
них сами были королями - и заставил их подписать договор о вечной  дружбе  и
взаимовыгодной торговле с Тайра-Вирте. Дружба кончилась через двенадцать лет
со смертью Пепенара, а торговля осталась.
   Торговля всегда остается.
   Теперь он понял, почему дети изучали именно  эту  картину.  Поговаривали,
что Гхийас  настаивает  на  помолвке  их  принцессы  с  наследником  Великих
герцогов.  Это  было  неслыханно,  но  могущественный  северный  сосед   сам
предложил этот брак, вместо того чтобы с царственным небрежением ждать, пока
их  станут  упрашивать.  Говорили  также,  что  дон  Арриго  изо  всех   сил
сопротивляется этому  браку,  поскольку  искренне  и  безоглядно  влюблен  в
женщину, с которой прожил уже двенадцать лет, - в  свою  любовницу  из  рода
Грихальва.
   "Эйха, - ехидно подумал он. - Вот они - страстность до'Веррада и  красота
Грихальва: весьма опасное сочетание".
   Мальчики вытащили из ранцев альбомы для эскизов и покорно  выстроились  в
ряд, по очереди быстро разглядывая картину. Он хорошо знал  это  упражнение:
много раз его заставляли этим заниматься, и скоро придется опять терпеть эту
скуку. Каждый мальчик должен выбрать какую-либо деталь картины и  попытаться
воспроизвести ее. Мальчикам постарше обычно полагалось рисовать что-то, чего
они  раньше  не  пробовали:  ниспадающие  драпировки,  тени  от  немыслимого
количества свечей в огромных люстрах под потолком,  неосвещенные  фигуры  на
заднем плане. Эти  детишки  лишь  повторяли  пройденное  раньше  в  Палассо,
копируя то, что уже умели рисовать, с картин признанных мастеров, пусть даже
это, всего-навсего некто по прозвищу  Парикмахер,  чей  единственный  талант
состоит в изображении причесок.
   Один из мальчиков лишь мельком взглянул на  картину,  когда  подошла  его
очередь. Он снова уселся на пол, сгорбился над  своим  альбомом  и  быстрыми
штрихами набросал эскиз всей композиции в целом. Брови Сарио поползли вверх.
   "А он заносчив,  маленький  засранец".  Он  улыбнулся  помимо  воли.  Еще
несколько минут притворялся, что восхищается "Венчанием" работы  Григарро  -
соперника Оакино, потом подошел к Темирро и представился:
   - Посланник Дионисо.
   На лице Темирро появилась неуверенная улыбка. Лицо было морщинистое, кожа
покрыта пигментными пятнами, как у старика, а ведь наставнику  и  пятидесяти
нет.
   - Сын Джиаберты?
   Дионисо с опаской кивнул - он понятия не имел, как звали его мать.
   - Как она?
   - Здорова, как двухлетняя кобылка, в с