штрихи, выверенные, экономные движения и ни  капли  позерства.  Он
всегда с восхищением следил за ее работой. Мало ли кругом  девушек,  которые
оттачивают технику не покладая рук! Мало ли усердных и дотошных  юношей,  по
крупицам собирающих драгоценные навыки! Но куда им до Сааведры?!  Она  лучше
всех знает, что делать. Любой из самых элементарных приемов Сааведры и Сарио
для кого-то - целая наука, а для них самих - это чуть ли не  врожденная,  но
едва осознаваемая способность. Как дыхание.
   Да, как и Сарио, Сааведра видит. Доподлинно видит этот свет, эти  образы,
мысленно доводя их до совершенства, и  остается  лишь  стремительным  рывком
вызволить их из небытия и мгновенными штрихами запечатлеть на бумаге.
   Луса до'Орро, Золотой Свет, проницающий истину.
   А он смотрел глазами сурового критика. И казался себе при  этом  муалимом
рядом со студенткой, учителем рядом с эстудо. Но ей нет дела до  Сарио,  она
творит для себя, ни для кого больше. Ее  свобода  созидания,  естественность
самовыражения ничуть не ограничены волей семьи или требованиями муалимов.
   - Нет.
   Он вдруг устремился к ней. Ведь и у него есть свое видение, Луса до'Орро.
Для Золотого Света ни в чем нет оправдания: ни в долге вежливости, ни даже в
сочувствии родственной душе.
   - Нет, не так... Вот, видишь?
   У эстудо карманы всегда набиты углем. Сарио опустился рядом с  Сааведрой,
положил на колени доску с бумагой.
   - Гляди. Ну как?
   Одно мгновение, лишь один подправленный штрих. И вот уже смотрит с  листа
Бальтран до'Веррада, герцог Тайра-Вирте, которого они нынче увидели впервые.
   Сааведра слегка отстранилась и взглянула на портрет.
   - Видишь?
   Волнение подгоняло: объясни, пока не поблекла твоя внутренняя картина. Он
быстро соскреб, что соскреблось, с  ошибочной  линии,  сдул  черную  пыль  с
бумаги. Портрет (точнее, грубый, второпях сделанный набросок)  и  впрямь  от
этого выиграл.
   - Добавляем этот штрих, - показал Сарио, - и левая сторона оживает. Ты же
знаешь, у него лицо кривовато. Да и не бывает идеально симметричных  лиц.  -
Он положил тень. - А тут - скула, вот так... Видишь?
   Сааведра молчала.
   Его словно молнией ударило: зашел за грань. Причинил боль.
   - Ведра, прости...
   О Матра эй Фильхо! Ведь и с ним такое бывало!
   - Прости, Ведра, я не хотел. Честное слово. Как-то само собой получилось.
   Она спрятала уголек в карман блузы.
   - Знаю.
   - Ведра...
   - Да, Сарио, я знаю. У тебя всегда  как-то  само  собой  получается.  Она
встала и оправила блузу, перепачканную, как и его одежда, всем,  чем  только
можно перепачкаться в  их  мирке:  красками,  клеями,  плавленой  канифолью,
олифой и тому подобным.
   - Но ведь и правда так лучше.
   Сгорая от стыда, он порывисто сунул портрет ей в руки и встал.
   - Просто... - беспомощный всплеск руки. - Просто я так увидел.
   - Знаю, - повторила она, принимая набросок, но не опустила на него  взор.
- Увидел то, что мне самой следовало бы видеть. - Сааведра  смущенно  пожала
плечами. - Да, следовало бы.
   Обоим стало не по себе. Во многом они походили друг на друга, но в то  же
время были разные - как день  и  ночь.  Сааведра  не  принадлежала  к  числу
Одаренных. Но была талантливой, гораздо талантливее большинства эстудо.
   Она снова мысленно  увидела  объект.  Да,  никто  не  усомнится,  что  на
портрете - Бальтран до'Веррада. Впрочем, сомнений быть не могло  и  до  того
мгновения, когда Сарио подправил набросок. И все-таки подправил...
   Его терзало раскаяние. Но  ведь  на  то  и  отпущен  Дар,  исключительная
привилегия со своей жестокой категоричностью: в  мире  Одаренных  нет  места
ничему, кроме совершенства.
   - Извини, - сказал он слабым, сдавленным голосом. А про себя добавил: "Не
сердись, Ведра". Но вымолвить не рискнул -  слишком  моляще  прозвучало  бы,
слишком униженно. Даже  перед  ней  он  остерегался  раскрывать  душу.  -  Я
сожалею.
   В тот миг она выглядела намного старше его.
   - Ты всегда сожалеешь, Сарио.
   Для  него  это  была  кара,  а  для  нее  -  всего  лишь  истина,  убогая
разновидность Луса до'Орро. Ему  нравилась  в  Сааведре  эта  черта.  Истина
дороже всего. Но истина еще и мучительна. Его собственная истина  превратила
хороший  набросок  в  отменный.  Одна   дополнительная   линия   да   легкая
штриховка... Как четко он видел, что надо  сделать,  как  ярко  сиял  в  нем
Золотой Свет... Просто не верилось, что кто-то способен этого не  видеть.  А
все дело в том, что у него - своя истина, у  Сааведры  -  своя.  Сааведра  -
хороший художник. А Сарио - превосходный.
   Этим-то он и причинил ей боль.
   - Ведра...
   - Да все в порядке. - Она убрала за уши непокорные пряди волос.  Блеснула
капелька крови - гранатовая сережка. - Ведь это от тебя не зависит.
   Да. Никогда  не  зависело.  Потому-то  его  и  ненавидят.  Даже  муалимы,
знающие, на что он способен.
   - Куда пойдем? - спросила она. - Говоришь, это важно?
   - Очень.
   - Ну так...
   Она поставила  доску  на  место,  но  портрет  не  удостоила  даже  косым
взглядом. Сарио тайком проглотил обиду.
   - Чиева до'Сангва.
   Она опешила. Как он, впрочем, и ожидал.
   - Сарио! Да ты что?!
   - Я там все знаю. Нас не увидят.
   - Но ведь.., нам нельзя!
   - Ведра, никто нас не увидит. И никто не пронюхает. Я уже много  раз  там
бывал.
   - Ты видел Чиеву до'Сангва?
   - Нет. Но я видел кое-что другое. Когда не станет нас, не станет и  Чиевы
до'Сангва. Она отшатнулась.
   - Откуда ты знаешь?
   - Раскрыл глаза и вынул из ушей затычки. Сарио ухмыльнулся.
   - А еще, Ведра, я умею читать Фолио. Мне дозволено, ведь я мужчина.
   - Смотреть - да, дозволено. Но  читать  о  таких  вещах  тебе  еще  рано.
Муалимы знают?
   Он пожал плечами. - Естественно, нет.
   - О Сарио, ты слишком торопишься! Прежде чем разрешат читать Фолио,  надо
пройти серьезные испытания... В нем поднималось нетерпение.
   - Ведра, никто не узнает, что мы там побывали. Даю  слово.  От  ее  лица,
испачканного углем, отхлынула кровь.
   - Но ведь нельзя, Сарио! Запрещено. Видеть Чиеву до'Сангва позволено лишь
мастерам-иллюстраторам, и Фолио изучать тебе еще рано...
   И снова в нем взыграло самолюбие, и снова он не смог с собой совладать.
   - А я буду! Буду читать Фолио! И  мастером-иллюстратором  стану.  Бледные
щеки Сааведры на миг порозовели - ей,  женщине,  вовек  не  суждено  изучать
Фолио,  достигнуть   ранга   мастеров-иллюстраторов,   Вьехос   Фратос.   Ее
предназначение - вынашивать и рожать их, но не быть одной из них.
   - Пока еще не стал.
   - Нет, но...
   - А пока тебе нельзя видеть такие  вещи.  -  Она  сердито  посмотрела  на
Сарио: он невольно напомнил о том, что пол, как и происхождение, не дадут ей
подняться до высот, которых она достойна. - Ведь мы с тобой действительно не
мастера-иллюстраторы, и нам нельзя  смотреть  ритуал.  Знаешь,  что  с  нами
будет, если попадемся?
   Он вдруг ухмыльнулся.
   - Хуже Чиевы до'Сангва - ничего. Она даже не улыбнулась, только  покачала
головой и твердо произнесла:
   - Нет.
   - Да.
   У него сияли глаза.
   Сааведра посмотрела на портрет. На свой набросок,  который  Сарио  оживил
двумя-тремя беглыми касаниями уголька. Его называли Неоссо  Иррадо,  Гневным
Мальчиком. И небеспричинно. Он ко всем  лез  с  каверзными  вопросами.  Всем
дерзил. Но при этом все знали: сколь ни славен род Грихальва, в нем  еще  не
было никого талантливее  Сарио.  Воистину  он  обладал  Даром.  Непознанным,
непризнанным, даже неподтвержденным. И  все  же  несомненным  для  всех.  По
крайней мере для Сааведры, так и сказавшей ему однажды... Задолго  до  того,
как он прочитал те же слова в глазах учителей, ибо муалимы о таких вещах  не
говорят.
   Да, быть ему мастером-иллюстратором, Вьехо Фрато... Да и как иначе? Пусть
Сарио юн, пусть никто не желает признавать его  Дар  -  но  он  есть,  и  он
переполняет все его существо.
   Быть ему и Верховным иллюстратором. Он гордо вскинул голову. "Я знаю, кто
я. Я знаю, кем я стану!"
   Сааведра поморщилась. И отвернулась от нарисованного лица  -  потому  что
живое требовало к себе внимания.
   - Ну ладно, - сказала она.
   Он победил. Он всегда побеждал. И так будет впредь. Никто не  знает,  как
его обуздать. Даже муалимы не знают и ломают голову над этим.

***

   Мужчина поспешно схватил за руку ребенка.
   - Алехандро, сюда. Пройди вот здесь,  видишь?  Нет,  канделябр  оставь  в
покое... Прошу тебя, иди сюда. Не трогай  список  экскурсоводов,  кураторрио
тебе не понадобятся. Мы с тобой вполне обойдемся без них... Сюда, Алехандро.
На этих стенах - портреты рода до'Веррада, все они - твои родственники. Если
уж на то пошло, при желании ты увидишь себя, как в зеркале, на любой из этих
картин. Взгляни-ка... Видишь?
   Мужчина ждал. Ему не внимали.
   - Алехандро!
   Да что с этим мальчиком? Не слышит спросонья, что ли?
   - Алехандро Бальтран Эдоард Алессио до'Веррада, окажи любезность,  слушай
меня внимательно.
   - Патро? - услышал он наконец.
   Значит, слух в порядке, виновата его вечная рассеянность. Это возрастное,
точнее, детское. А впрочем, чего он еще ожидал? Разве это не его сын?
   Его. Да, Матра Дольча! Детство детством, но у мальчика есть  обязанности.
Вернее, появятся в один прекрасный день. А сейчас Алехандро слишком рассеян,
слишком несобран, сейчас надо спокойно и терпеливо открывать  ему  глаза  на
мир. Но - исподволь, деликатно. Со временем перед  ним  целиком  развернется
великое полотно  истории,  вновь  разыграются  знаменитые  сражения,  пышным
цветом расцветет генеалогическое древо...
   Отец, погруженный в раздумья, вздохнул. Сыну - наследнику герцога  -  без
этих знаний не обойтись. И пусть кажется, что  отцовские  старания  не  дают
плодов - капля камень точит.
   - А это "Женитьбы"... Алехандро!
   Ну что за  ребенок?  Секунды  на  месте  не  постоит.  Достаточно  любого
пустяка, чтобы  отвлечься  -  к  примеру,  почувствовать  аппетит.  Конечно,
гораздо интереснее носиться сломя голову, чем  внимать  скучной  лекции  под
сводами Галиерры Веррада. "Особенно когда лекцию читает отец", - подумал  он
уничижительно.
   И в этот момент беспокойный взгляд мальчика поймал стайку детей  примерно
его возраста - как голодные борзые щенки на дворе,  маялись  они  в  высоком
фойе Галиерры. Конечно, никого из них не пустят в залы, пока не уйдут герцог
с сыном. Бальтран до'Веррада заметил  худощавого  мужчину  средних  лет;  он
неколебимо стоял в дверях, золото на высоком вороте внушало детям робость  и
удерживало их на почтительном расстоянии от дверей. Но они  поедали  глазами
тех, кому было дозволено больше, чем им. А Алехандро смотрел на них.
   Матра Дольча, да у этого мальчишки терпения не больше, чем у комара. Отец
криво улыбнулся и похлопал широкой, сверкающей перстнями рукой  по  кудрявой
голове сына, запустил сильные шершавые пальцы в растрепанные черные  волосы,
и голове ничего больше не оставалось, как повернуться на  тонкой  шее  туда,
куда хотел герцог.
   - Алехандро.
   - Патро?
   - Это всего-навсего дети из рода Грихальва. Ты заметил золотую цепь у  их
воспитателя? А кулон?
   Алехандро пожал плечами. Ему до смерти прискучили разговоры о  незнакомых
людях и кулонах.
   -   Комарик,   это   Чиееа   до'Орро.   Золотой   Ключ.   Он    достается
мастеру-иллюстратору, а молодые люди - его эстудо, они  тут  изучают  работы
своих отцов и дедов... - Отец многозначительно помолчал. -  Вот  у  кого  бы
тебе поучиться уважению к талантливым предкам.
   Мальчик заметно смутился.
   - Они тоже станут иллюстраторами?
   - Да, вполне возможно. Они - из рода Грихальва.
   - Патро,  а  что,  все  Грихальва  пишут  картины?  Герцог  покосился  на
взрослого - скорее  всего,  муалима.  Спокойным  пожилым  мастерам  доверяют
пестовать юную поросль, учить уму-разуму и ремеслу.
   - Пишут, как всегда писали,  но  еще  и  создают  для  этого  необходимые
средства. Все материалы для художественного промысла  изготовляет  семейство
Грихальва. Таково их предназначение. Их дар, если угодно.
   Отцовская рука поднялась с кудрявой головы и показала на стену.
   - А сейчас погляди-ка сюда... Вот  на  эту  картину,  прямо  перед  нами.
Алехандро! Что ты видишь?
   На лице мальчика читалось явное нетерпение. И, как всегда,  рассеянность.
Он переминался с ноги на  ногу,  вертел  головой  и  даже  бросил  еще  один
вороватый взгляд на детей.
   - Картину, патро.
   Снисходительность - черта благородной души. Отец улыбнулся и  не  одернул
сына.
   -  И  что,  эта  картина  о  чем-нибудь  тебе  говорит?  На  губах   сына
промелькнула улыбка - тень отцовской. А  в  живых  оленьих  глазах  появился
дерзкий блеск.
   -  Да,  патро.  Она  мне  говорит,  что  надо  вернуться  в   Палассо   и
поупражняться со шпагой.
   - Вот как? Поупражняться  со  шпагой?  Вместо  того  чтобы  слоняться  по
Галиерре среди скучных полотен, запечатлевших еще более скучные свадьбы?
   Ответ не заставил себя ждать.
   - Патро, я не буду иллюстратором. Я не Грихальва,  я  -  до'Веррада,  мое
лицо на всех этих стенах.
   "Хитрый комарик. А ведь большинство этих лиц написали Грихальва".
   - Значит, маленький до'Веррада, тебя больше влечет стезя фехтовальщика?
   - Да, патро.
   - Мне она тоже больше по нраву. -  Теперь  и  у  отца  заблестели  глаза,
точь-в-точь как у сына. - Но когда-нибудь, Алехандро, ты станешь  правителем
Тайра-Вирте, а мудрый правитель не во всем полагается на меч.
   - Патро, а на что еще полагаться? На картины? Мальчик еще не  сталкивался
с интригами двора, стоит ли удивляться его откровенному безразличию? Он даже
не подозревает, как больно жалят насмешки и снисходительность.
   - Разве можно править с помощью картин? Святая простота... Впрочем, он же
еще  ребенок.  Но  внезапно  этот  разговор  с  сыном  всколыхнул  в  памяти
появившиеся недавно слухи, и на душе стало тревожно.  Вначале  они  казались
пустяком,  но,  постепенно  разрастаясь  до  угрожающих   размеров,   широко
расползлись по городу. В Палассо Веррада говорили  о  волшебстве,  о  темной
силе, проникшей в город и будто бы  ополчившейся  на  двор,  герцога  и  его
семью.
   Улыбка исчезла. Ладонь, гладившая непокорные кудри  наследника,  замерла,
взгляд устремился на сгрудившихся в фойе юных Грихальва. Они  тоже  дети  и,
значит, тоже невинны? Или в них зреет зло, темная волшба, о которой  говорил
Сарагоса?
   В тусклом охряном свечении (картины в Галиерре  никогда  не  показывались
солнцу, его заменяли масляные  лампы  и  свечи)  чуть  лоснилась  герцогская
диадема - черный с кровавым отливом камень среди  темных  спутанных  прядей.
Огромным  усилием  воли  герцог  заставил  себя   возобновить   вдохновенное
повествование о картинах; еще труднее было изобразить спокойную улыбку.
   - Алехандро, правитель использует весь арсенал своих средств.  Мудрый  не
пренебрегает ничем и ни о чем не забывает, иначе рано  или  поздно  приходит
беда.
   - Но, патро...
   - Алехандро, посмотри на  картину.  Ну-ка,  Неоссо  до'Орро,  посмотри  и
скажи, что видишь.
   Мальчик изо всех сил старался быть уступчивым. Узкие плечи приподнялись и
опустились на столь долгом вдохе и выдохе, что отец забеспокоился: хватит ли
у Алехандро воздуха в легких, чтобы ответить?
   - На этой картине ваше венчание с матра.
   - И все? Неужели к этому нечего добавить?
   - Это вы. Это матра. Это придворные.
   - Будь любезен, скажи, кто из них кто.
   Мальчик поморщился, однако скороговоркой назвал по именам тех, кого знал.
А знал он почти всех - эти люди  жили  в  его  мире,  который  ограничивался
двором. Неисчислимая родня, тьма сановников, прихлебателей, коим имя  легион
и кои мнят себя такими важными персонами, что ни один Верховный  иллюстратор
не рискнет воспротивиться, если  они  пожелают  запечатлеть  свой  образ  на
историческом полотне.
   - Патро, а может, пойдем домой? Так есть хочется...  Всегда  ему  хочется
есть. Сущий обжора!
   - Алехандро, не отвлекайся. Что, разве  на  картине  больше  никого  нет?
Разве она тебе больше ни о чем не говорит?
   Мальчик нервно пожал плечами.
   - Говорит, что вы женились на матре. Но ведь об этом и так все  знают.  -
Мелькнула улыбка, внезапная и недолговечная, как летняя молния. - Разве я не
здесь? Разве у матры в  животе  нет  еще  одного  ребенка?  Конечно  же,  вы
женились на матре.
   Отец вздохнул. Но это не был вздох недовольства, - Да, комарик, ты здесь.
Но говорит ли тебе еще о чем-нибудь картина?
   - А что, должна? - равнодушно спросил  мальчик,  переминаясь  с  ноги  на
ногу.
   И вновь слегка поколебалось обычно несокрушимое спокойствие. "Мы даже  не
представляем, о чем она может поведать Грихальва...  Если,  конечно,  верить
клятвенным уверениям Сарагосы".
   Но не Грихальва  создал  это  полотно,  увековечившее  свадьбу  Бальтрана
Алехандро Рафейо Риобаро до'Веррады и Лиссабетты  Терессы  Луиссы  Бенекитты
до'Нахерры. Сам Серрано, отец Сарагосы, удостоился назначения  на  должность
Верховного иллюстратора, и в обязанность ему вменялось документировать такие
события,   как   заключение   договоров,   помолвки,   свадьбы,    рождения.
Запечатлевались  в  красках  все  великие   или   обычные   вехи   в   жизни
тайра-виртской знати. Щенилась  ли  любимая  сука  герцога,  ложился  ли  на
смертный одр он сам - всегда звали придворного художника.  Но  теперь  место
Серрано досталось его сыну (точно так же и Алехандро когда-нибудь унаследует
отцовское), а Сарагоса твердит о колдовстве  и  темной  силе...  И  если  не
остановить  преступную  кисть  Грихальва,  нашептывает  он,  то  лишь   одна
Пресвятая Матерь знает, что может случиться с Тайра-Вирте и ее герцогом.
   - Патро?
   Снова отцовские пальцы зарылись в черные детские кудри.
   - Ничего, Алехандро. Придет время, и ты все поймешь.
   Конечно, оно придет. Как же иначе? Алехандро  -  его  наследник,  и  ему,
будущему герцогу Тайра-Вирте, откроются все таинства власти.
   И секреты колдовства Грихальва, буде Сарагоса Серрано прав и  таковые  не
выдумка...
   Герцог попытался отогнать  неприятные  мысли.  "Нет.  Это  пустые  слухи.
Грихальва служат нам с незапамятных времен, служат верой и правдой. Не может
быть того, чего не может быть".
   И все-таки...
   Он обернулся к фойе, пристально посмотрел на детей. На лицах  любопытство
и нетерпение. Глаза всех мыслимых цветов, волосы всех мыслимых оттенков, а в
проворных, умелых ручонках - угольки, мелки и бумага. Грихальва делают мел и
бумагу, Грихальва делают лица и руки, и Сарагоса Серрано  слишком  близорук,
самолюбив и труслив, чтобы увидеть блеск их таланта. Чтобы признать сам факт
его существования.
   И нет среди этих детей никого, кто бы уж очень отличался от сына герцога,
смышленого, подвижного, непоседливого Алехандро - Золотого Мальчика,  Неоссо
до'Орро.
   Хмыкнув, Бальтран до'Веррада  взглянул  на  полотно,  удостоверяющее  его
женитьбу на герцогине Лиссабетте. Смущенно коснулся пальцами  губ,  затем  -
груди, там, где сердце, и прошептал ритуальную фразу: "Да хранит ее Матра эй
Фильхо". Ибо герцогиня почти не вставала с постели - ждала родов.
   Сама по себе картина - всего лишь рядовое произведение  мастера,  хоть  и
кощунственно, пожалуй,  так  отзываться  о  творении  протеже  герцога.  Она
принадлежит кисти Гуильбарро Серрано, покойного  отца  нынешнего  Верховного
иллюстратора, и помимо своеобразной композиции, формы и отточенных приемов в
ней есть кое-что еще. Это целый  мир  в  массивной  позолоченной  раме,  это
история и символика, выполненные и  невыполненные  обещания,  проведенные  и
непроведенные усовершенствования политической системы и даже предсказание.
   Неискушенный глаз не  заметит  среди  тщательно  прорисованных  шпалер  и
причудливой лепнины смутные отражения лиц в алмазном блеске  оконных  стекол
аудиенц-зала, где вершился свадебный ритуал. Четыре детских лица, круглых  и
веселых, почти прозр