тебя на эту смазливую
куклу?!
     Она без слов потерлась носом о его щеку. Но тут же мысли ее вернулись
к случившемуся. А потом убежали в завтра. И тогда она сказала:
     - Если капитан Квотерблад спросит меня, где ты был вчера ночью, я  не
смогу соврать.
     - А раньше могла, - со вздохом заметил Рэд.
     - Раньше была  совсем  другая  жизнь.  Раньше  я  сидела  в  окопе  и
отстреливалась от всего мира.  В  последние  дни  мне  показалось,  что  я
наконец из окопа вылезла.
     - Как хочешь, - сказал Рэд. - Только  имей  ввиду...  Я  не  жалею  о
сделанном. Ни капли.
     И было непонятно, что именно он имел в виду.
     Полиция явилась в дом назавтра. Рада не было: он ушел на биржу труда.
Гута только-только отвела Мартышку  в  школу,  выслушав  по  дороге  массу
восторженных вскриков.
     Впрочем, капитан Квотерблад семью бывшего сталкера  Шухарта  на  этот
раз своим персональным вниманием не почтил, прислал  какого-то  плюгавого,
весьма смахивающего на серого мышонка сержантика.
     Мышонок не стал ходить вокруг да около, спросил напрямик:
     - Миссис Шухарт, где ваш муж был прошлой ночью?
     - Веточки корявые, а вам что за дело? - сказала Гута.
     Мышонок и глазом не моргнул:
     - У нас есть в отношении вашего мужа кое-какие подозрения. Потому я и
задал вам такой, вопрос.
     - Мой муж спал! - Гута тона не смягчила. - Сладко-пресладко! Под моим
теплым боком!
     - Я имею в виду не сегодняшнюю ночь, - напомнил мышонок.
     - Если вы полагаете, что ночи у нас  отличаются  друг  от  друга,  то
ошибаетесь, - сказала Гута, поражаясь вновь вернувшейся к ней решимости. -
Муж был дома. А что случилось?
     - Умер старый Барбридж.
     - Ах вот в чем дело! - Гута тщательно разыграла возмущение. -  И  вы,
разумеется, решили, что его убил Рэд Шухарт по прозвищу Бешеный?!
     - Не имеет никакого значения, что мы решили! - В голосе мышонка  тоже
зазвучали стальные нотки. - Я вас  спрашиваю,  где  был  ваш  муж  прошлой
ночью!
     Гута не сбавила тон:
     - Вы меня простите, но  причины  убить  Барбриджа  имелись  у  доброй
половины города Хармонта! И добрая половина  города  Хармонта  не  слишком
расстроится, узнав, что эта мразь  наконец  отдала  Богу  душу...  Что  же
касается моего мужа, то он всю прошлую ночь трахался. Естественно, в своей
собственной постели со своей собственной женой.



                   9. МАРИЯ ШУХАРТ, 15 ЛЕТ, АБИТУРИЕНТКА

     Едва ушел дядя Дик, приперлась старуха Норман.
     Папка, ясен перец, на звонок не откликнулся, продолжал себе торчать в
гостиной. К соседке вышла мать, пригласила на кухню.
     День открытых  дверей  какой-то,  подумала  Мария,  но  ПРИСЛУШАЛАСЬ:
частенько разговоры мамы со старухой Норман были  достаточно  прикольными.
Однако на сей раз беседа поначалу как бы  ничего  особенного  из  себя  не
представляла. Принялись пережевывать кухонные рецепты, нестираное белье  и
прочую лажу. Мария вернулась к учебникам.  Однако  полностью  разговор  не
погасила, _ц_е_п_л_я_л_а_с_ь_ краешком внимания. И потому услышала  вопрос
соседки:
     - Скажи мне, Гута, старик ваш требует за собой какого-нибудь ухода?
     Мать удивилась такому вопросу, но ответила честно:
     - Нет, Эллин. Он же не ест, не пьет и в туалет не ходит. Я,  конечно,
делаю для него  кое-что,  кровать,  скажем,  разбираю  на  ночь.  А  утром
застилаю снова, несмятую... В общем, скорее это даже не для  него,  а  для
себя... Чтобы по-человечески было, понимаете?
     -  Понимаю,  -  сказала  старуха  Норман.  -  А  вот  у  меня   Стефи
изменился... Словно хочет чего-то...
     - Не может быть, - сказала мать. - Мумики никогда  ничего  не  хотят,
потому что...
     - Я тоже раньше так считала, - оборвала ее старуха Норман. - Но вот в
последнее время... - Она помедлила. - Когда я ухожу из  дома,  там  что-то
происходит.  Передвигаются  стулья,   пачкается   посуда,   разбрасывается
спальное  белье.  Приду,  уберу,  наведу  порядок.  А  потом   опять   все
повторяется. Причем пока я с ним,  тишь  и  гладь.  Стоит  же  выйти,  все
сначала. Как в детстве, бывало, когда он был ребенком...
     Мария улыбнулась. Наконец-то старуха Норман заметила, что и в ее доме
что-то творится...
     - Веточки корявые, не может быть! - повторила  мать.  -  Они  же  еле
движутся. Папаня пока руку поднимет, четверть часа пройдет.
     - Стало быть, по-вашему, я сошла с ума? -  В  голосе  старухи  Норман
послышалось нескрываемое раздражение.
     - Да нет, конечно, - отозвалась мать. - То есть я хочу сказать...  Ну
я просто не знаю. У нас ничего такого никогда не случалось.
     Так уж и не случалось, подумала Мария. Очень  даже  случалось.  И  не
такое еще!
     - Вот я и думаю, - продолжала старуха Норман, - что Стефан делает все
это для того, чтобы за повседневными заботами я  забывала  о  его  смерти.
Такой чуткий мальчик...
     Марии очень хотелось  посмотреть  сейчас  на  мать.  Наверное,  та  в
изрядно обалделом виде. И не удивительно! Судя по всему, у старухи  Норман
после того, как к ней тоже явился мумик, совсем башня рухнулась.
     - Мария! Маменька у вас?
     В отличие от деда Шухарта.  Стефан  Норман  всегда  начинал  разговор
первым.
     - Да, у нас.
     - Языком молотит, как всегда?
     - Беседует с мамой, - дипломатично ответила Мария. Тебя, тормоз,  мне
еще не хватало, подумала она.
     - О чем?
     Мария пересказала содержание разговора матери со старухой Норман.
     - Так-так, -  сказал  Стефан.  -  Старая  стерва  сделала  выводы  из
происходящего с точностью до наоборот... Послушай, Мария, у  меня  к  тебе
есть просьба. Объясни ей суть. О том,  что  в  нашем  доме  бардачишь  ты,
можешь не рассказывать. Пусть виновником буду один я. Все  равно  ведь  ты
делаешь все это по моей просьбе.
     Мария подумала и ответила:
     - Я не могу объяснить ей суть. Такая новость будет  для  нее  слишком
крутой.
     - Тогда грохни старуху. - Слова сыпались, как песок в песочных часах,
- равнодушно и размеренно. - Ведь ты можешь и это.
     Да, подумала Мария, это я могу и могу очень чулково. Но неужели  мама
родила меня только для того, чтобы я  помогала  давно  умершим  и  убивала
живых!
     - Прикончи ее сам.
     - Но ты же знаешь, какое у меня тело. Пока я воткну в нее  перо,  она
тысячу раз проснется и когти рванет.
     - А может, после твоей попытки ничего больше и  не  потребуется.  Она
или просто испугается, или сшурупит, в чем прикол. И  в  том  и  в  другом
случае она тебя _о_т_п_у_с_т_и_т_.
     - Как бы не так!.. Она и раньше-то не шибко шурупила, а уж теперь  от
радости и вовсе что-либо соображать перестала. Впрочем, главное совсем  не
в этом. Как я ей в глаза посмотрю, когда она умрет?! Пусть я  и  не  люблю
мать, но убивать собственными руками не стану.
     - Я убивать твою мать тоже не стану, - сказала Мария.
     - Как же ей объяснить, что мне мое возвращение домой не нравится?
     - Уйди на подзарядку и больше не появляйся.
     - Если бы... - Голос Стефана стал печальным. - Мы  же  над  собой  не
властны. Пока она этого желает, я снова и снова буду к  ней  возвращаться.
Окажись я стариком, как твой дед,  мне  бы,  может,  и  улыбалось,  что  я
кому-то нужен. Даже в таком виде... - В голос вернулось ожесточение. -  Но
меня она и при жизни своими заботами достала!
     - Тогда напиши ей письмо, - сказала Мария. - И отвали от меня!  Я  не
стану грохать твою мать. И разбрасывать вещи у вас в доме больше не  буду.
Потому что это совсем не детские шалости, как кажется твоей матери.
     -  Погоди,  Мария...  -  Стефан  хотел  продолжить  уговоры,  но  она
и_з_г_н_а_л_а_ его из своего сознания.
     А внизу две озабоченные своими детьми женщины уже прощались.
     - Пойду я, - сказала старуха Норман. - Посмотрю, что он  там  за  это
время натворил. Знаешь, Гута, оказывается, еще есть для чего жить!
     Мать закрыла за нею дверь.  В  доме  вновь  наступила  тишина.  Мария
перевела дух и вернулась к учебникам. Тишина длилась минут пять,  а  потом
раздался привычный командирский голос:
     - Веточки корявые, куда это ты собрался? А ну-ка ложись!
     - Мне надо, - сказал папа.
     - Уж больно часто ты к ней бегать стал!.. Теперь-то я понимаю, почему
она так желала, чтобы я отправилась в Зону.
     - Ничего ты не понимаешь. И не поймешь никогда. Пусти!
     - Не пущу!
     - Пусти! Не к ней я.
     - Тогда тем более не пущу.
     - Пусти меня, сука! - взревел папа.
     Послышался шум - похоже, что-то упало.
     Хлопнула дверь.  Потом  загудел  привод  гаражных  ворот,  и  заурчал
двигатель старого "лендровера".
     И тут мать закричала внизу заячьим голосом:
     - Мари-и-и-я-а-а!
     Мария выскочила из комнаты, ссыпалась вниз по лестнице.
     Мать полулежала в прихожей, опираясь правой рукой  об  пол,  а  левой
держась за грудь. Платье на груди было разорвано.
     - Останови его, Мария! Останови отца, ради Бога! Ведь  ты  же  можешь
это сделать! Я знаю!
     Когда тебе нужно, ты все знаешь, подумала Мария. Но я не властна  над
людьми. Потому что способность остановить человека  -  как  и  способность
убить его - вовсе не равнозначна власти над  ним.  Гораздо  важнее  умение
побудить его к действию. Или к мыслям.
     - Могу. - Она принялась поднимать мать с пола. - Но разве это то, что
отцу сейчас нужно?
     - Да он же в Зону поехал! В Зону!!! Понимаешь ты это?
     - Понимаю. Вставай. Смотри, синяк какой.
     У Гуты задрожали губы, затряслись руки.
     - Да будьте же вы прокляты, выродки! - сказала она. -  Боже!  За  что
меня судьба наградила таким мужем? За что дала дочку, которая родного отца
спасти  не  желает?  За  что?  Чем  я  провинилась  перед  тобой,  Господи
Всемогущий? Неужели тем, что любила их? Неужели тем,  что  всегда  прощала
мужа и всегда ждала его? Неужели  тем,  что  захотела  увидеть  свою  дочь
обычным человеком?
     На этот раз мама жалела не ее, Марию, а саму себя.  И  это  оказалось
еще большим влетом. Потому что от той привычной жалости ехала крыша, а  от
этой  прихватило  ливер.  И  сердечная  боль  оказалась  гораздо  страшнее
головной. Потому что раньше хотелось плакать, а теперь захотелось умереть.
     Мать жалела себя, а  ее,  Марию,  ненавидела.  Эта  ненависть  все  и
решила. В Марию неудержимо хлынули _с_и_л_ы_.
     Сон пришел мгновенно.
     Она стояла в "белой яме", перед тем самым "надувным шариком", который
так и не сумел сделать из Мартышки Марию. Да, он как бы наградил  Мартышку
клевой мордашкой, острым умом и крутой фигурой. Однако вот выясняется, что
для того, чтобы стать Марией, клевой мордашки, острого ума и крутой фигуры
мало. Нужно, чтобы в тебе было еще кое-что. И чтобы много чего не было.  К
примеру, хотя бы умения  разговаривать  с  ожившими  покойниками.  И  дара
слышать людей за звуконепроницаемыми стенами. И способности видеть  их  на
расстоянии.
     А Мария, оказывается, видела. Вон он, папка, мчится на  "лендровере",
сжав побелевшими пальцами руль. В глазах его нет страха смерти. Там только
восторг от того, что он снова идет на "рыбалку". И  томное  ожидание,  как
будто он спешит к своей любимой женщине. На мать он такими глазами никогда
не смотрел. И на тетку Дину Барбридж наверняка  не  смотрел.  Впрочем,  на
тетку Дину он никогда бы и не стал так смотреть. Тетка Дина была для  него
живой игрушкой. Как для нее, Марии, сталкеры в детских снах. Так что ничем
она, Мария, от своего папки не отличается. Пусть он и не  способен  на  те
чудеса, на которые  способна  дочь.  Зато  он  как  бы  умел  делать  мать
счастливой. Пусть и на время. Только это было раньше. До  того,  как  она,
Мартышка, стала казаться всем Марией. Он умел.  А  она  не  сумеет.  Всего
через пять минут папка достигнет розовой прозрачной полусферы. И тогда  за
мать станет отвечать она. И ляжет на ее сердце груз непосильной  материной
жалости к самой себе. Груз,  которого  не  выдержит  никакой  ливер.  Даже
ливер. Мартышки.
     Конечно, она как бы может остановить папку. Но это никому  ничего  не
даст. Он все равно уже не сможет сделать мать счастливой. Пока мать  этого
не  понимает,  хватается  за  осколки  уходящего  жизненного  порядка.  Но
когда-нибудь она поймет. И все станет намного хуже.  Тогда  мать  и  папка
уйдут  из  мира  Марии  и  перейдут  в  мир  остального  Хармонта.  В  мир
ненависти...
     И от этого уже будет не отмазаться.
     С_и_л_ы_ в ней росли. Казалось,  ненависть  всего  города  хлынула  в
Марию, и Мария откликнулась.
     Раньше она видела на расстоянии и  слышала  за  стенами.  Теперь  она
слышала не только за стенами. И не только  в  настоящем.  Голоса  не  _е_е
мира возвращались из прошлого, становились  громче.  Сперва  шепот.  Потом
говор. Потом крик. Сначала они обнимали ее, как материнские  руки.  "Ну-ка
ты, подстилка сталкеровская! Убирайся из нашего дома!  И  выблядка  своего
забирай, мохнорылого! Чтоб духу вашего здесь!.." - "Мама, почему  они  так
говорят? Разве ты подстилка?" Потом они шлепали ее, как папкина ладонь  по
мягкому месту. "Что, Бешеный? В Зону-то теперь  не  попадешь...  Кончилась
твоя лафа! Повкалывай, как все!" - "Папа, почему они так говорят? Разве ты
бешеный?" А потом они начали терзать  ее,  как  лапы  насильника.  "Парни,
смотрите, опять мумик!.. Эй, мумик вонючий! Убирайся в свою могилу!  Город
для живых!" - "Дед, почему они так говорят? Разве ты мертвый?" От  голосов
не было спасения. Как от жалости. "Слушай-ка, Шухарт!  Вымя-то  деревянное
папаша тебе небось из Зоны припер?" - "Почему они так  говорят?!."  Голоса
были агрессивны, как люди. И так же беспощадны. Они всегда дышали злобой и
ненавистью. "Да будьте же вы прокляты, выродки!.."  А  злоба  и  ненависть
по-прежнему превращались в непреодолимую силу и решимость.
     - Мне не нужны такие  приколы,  -  сказала  Мария  своему  "надувному
шарику". - Ты слышишь меня? Сделай так, чтобы они исчезли!
     Наверное, это было как бы настоящее сокровенное желание,  потому  что
шар вдруг вспыхнул золотом.  Уши  Марии  заложило  от  родившегося  где-то
тоскливого длинного скрипа, и она заткнула их большими пальцами.  Но  звук
не исчез, наоборот, - он усиливался  и  усиливался,  заглушая  ненавистные
голоса, разрывая барабанные перепонки. Пока Мария не вспомнила,  что  звук
этот сопровождал ее в ночных играх с живыми куклами. И не поняла, что  она
сама и рождает этот невыносимый скрип. Это возвращались  в  Зону  мысли  и
желания  Мартышки,  ненужные  людям,  мешающие  папке,   убивающие   мать.
Последнее, что Мария успела увидеть, была гаснущая розовая  полусфера  над
головой. Она гасла так стремительно, что ее не стало через пару мгновений.
     Еще через мгновение Мария  _п_о_ч_у_в_с_т_в_о_в_а_л_а_,  что  мир  за
пределами сказочной страны начал изменяться.
     А еще через мгновение не стало и самой Марии.



       ЭПИЛОГ. РЭДРИК ШУХАРТ, 23 ГОДА, ХОЛОСТ, БЕЗ ОПРЕДЕЛЕННЫХ ЗАНЯТИЙ

     Топаю это я  себе  по  Седьмой  улице.  Солнышко  светит,  птички  на
деревьях заливаются. Одно слово - красота вокруг.
     На душе тоже красота. А почему бы и нет?.. Дело сбацано, тачку  я  от
границы пригнал без проблем, в гараж воткнул, гараж  на  замок,  и  гуляй,
рейсовик. Сначала, правда, Битюгу по телефончику стукнул.
     - Катер, - говорю, - на пристани. Движок наладил.
     Что на нашем с ним языке означает - забирай, мол, товар.
     - Рыбаки, - спрашивает, - мешали?
     - Забрасывали удочки, - отвечаю, - да не в рыбное  место.  Один  болт
выловили, и тот ржавый.
     Что в натуре означает: шмонали на въезде в город да  пролетели  мимо.
Шмонай хоть сто лет - обезьянки-то в фальшивом бензобаке.  Это  ж  наводку
точную заиметь надо, чтобы найти. Наводчик-то, правда, у них, у жаб,  был.
Да  весь  вышел,  когда  Мослатого  Исхака  накрыли.  С   Мослатым   Битюг
полмиллиона монет потерял. Так что не пожалел на проверочку ни времени, ни
средств. Ну и нашел, естественно, кто ссучился. Мослатому клевого адвоката
наняли. А сучю - копыта в тазик с цементным раствором. Закрыли ему  сопло,
впихали ночью в тачку, для таких дел приспособленную, и ваших нет.  Торчит
теперь на дне под мостом, окушков тамошних кадрит да дурки им мастерит.
     - Ладно, - говорит Битюг. - Через час  подгреби  на  угол  Седьмой  и
Центрального.
     Подгреби так подгреби, мое дело жениховское. Тем более  что  там  мне
зелененькие чистоганят. За очень-очень успешно выполненный рейс, значит.
     В натуре, работа мне досталась непыльная. Смотайся раз  в  неделю  до
дырявой нитки, тачку в местном кемпинге поставь и  дыши  кислородом,  пока
тамошние ребята товар в бензобак замыкают. Третий год уже  так  катаюсь...
Кстати, для несекущих. "Дырявая нитка" - это на рыбьем языке, а по-жабьему
"окно на границе" называется. Вот я от этого окна обезьянок до Хармонта  и
таскаю. Шухерно, ясное дело, но  не  шухернее,  чем  у  городских  гонцов.
Тех-то в любой момент на затаривании могут повязать, с  поличным,  а  меня
только по наводке. И все равно срок поменьше, потому как не знаю я,  зачем
тачку сюда-сюда гоняю. То есть для жаб - не знаю...
     В общем, заскочил я домой, фигуру под душем пополировал,  переоделся,
нацепил батон на шею и вперед. Топаю себе по Седьмой,  сигаретку  сосу.  И
тут сзади мне - гарк:
     - Эй, Рыжий! Стой!
     Ну я - что?.. Причин менжеваться нет. Попросил меня  хороший  человек
об услуге - в лепешку разобьюсь, а сделаю. Торможу, оборачиваюсь.
     Сержант Деккер из городского отдела по борьбе  с  наркотиками.  Стоит
себе,  чувырло  братское,  кисляк   кисляком,   фарами   меня   насквозняк
простреливает.
     - Куда, - говорит, - летишь, Рыжий?
     - Да так, - отвечаю, - шпацирен геен вдоль Бродвеен. Ферштеен или  не
ферштеен?
     И тут этот дрын двухметровый  смерил  меня  с  ног  до  головы  да  и
заявляет:
     - А что если я тебя, умник, сейчас карманы вывернуть попрошу?
     В откровенку, значит, играет, фараонище!.. Ну, смерил я его тоже.
     - А разрешение у вас, - говорю, - сержант,  имеется?  К  королевскому
прокурору, - говорю, - сержант, вы обращались?
     - У меня, - говорит, - свой прокурор. - И кулачище мне под нос,  гирю
пудовую. - Так что не пыли! Отойдем-ка в подворотню.
     Ну тут я уши навострил. Вижу, всерьез, жаба,  на  меня  нацеливается.
М-да, лажовое дело выходит...  Можно,  конечно,  и  дальше  катить  масть,
крутого из себя строить, но, чувствую, врежет он мне по бейцалам, да потом
- якобы за сопротивление - еще и баранки на руки нацепит. А мне  светиться
в участке ни к чему... В общем, как при такой ситуевине рогом ни шевели, а
придется назад отруливать.
     Налепил я на портрет смирение и говорю:
     - Да за что же это, сержант? Хотя ради Бога... Мне  лично  от  родной
полиции скрывать нечего - весь перед вами. Как  на  духу!  -  И  изображаю
полную и чистосердечную готовность вывернуть свои багажники.
     Расчухал он, вижу, что ничего у меня нет. Для понта ручищами  мне  по
бокам провел и говорит:
     - Ладно, вали отсюда... Впрочем, постой!
     Мне что - постой так постой.
     - Ходят, - говорит, - по городу слухи, будто ты, Рыжий,  с  бандитами
связался.
     Тут я натурально изумился:
     - Да как можно, сержант! Что это какая-то  сука  вам  на  меня  такое
настучала. Да что я, по уши деревянный, с бандитами связываться?
     - А на какие доходы живешь? - спрашивает. -  Вон  на  тебе  костюмчик
какой! И галстучек...
     Ну я к его уху наладился да и говорю шепотком:
     - Так ведь парень я видный, сержант. Коровы сорокалетние сами на  шею
вешаются. Для того и костюмчик, и галстучек. Доход хоть и не велик, а жить
можно.
     - Мужчину по заказу из себя строишь, значит?
     Я только буркалы потупил. А он и говорит:
     - На это долго не проживешь. Заявится и к тебе  сороковник...  Брался
бы ты, Рыжий, за голову. Я ведь твоего отца еще знавал...
     Вот про папаню это он зря. Трубил папаня на завод