и  мужчины,
и женщины - в тяжких обстоятельствах особенно тянутся к тому, что им  близко
и знакомо, что было им дорого  в  прежние,  более  счастливые  времена.  Эта
комната была излюбленным местом для моей матери. И, удостоверившись, что она
там одна, я распахнул дверь...
   Двигался я бесшумно, и бесшумно, без скрипа  закрыл  за  собой  дверь.  Я
стоял на пороге, глядя на свою мать - и понимал, что она постарела.
   Она склонилась над пяльцами с вышиванием. Я не видел узора вышивки  -  но
все ее внимание было без остатка отдано рукоделию. Солнечный свет, дробясь в
стеклах-фасетках стрельчатого окна,  заставлял  цветные  нити  вспыхивать  в
теплых лучах - но я почти тут же ощутил запах сырости, царивший  в  комнате,
словно бы жаровни никогда и не согревали ее. Эта комната всегда  была  одной
из самых теплых и уютных - но теперь в ней было холодно и пусто.
   В покоях было так тихо, что я слышал, как игла  прокалывает  ткань.  Мать
работала аккуратно, пристально, низко склонившись над вышивкой - даже  брови
сдвинула от усердия. Она сидела в профиль ко мне. И ее руки...
   Тонкие, высохшие руки, распухшие в суставах  -  руки,  более  похожие  на
птичьи лапки. Она работала с пристальным вниманием - но мне подумалось,  что
с такими руками ей, должно быть, едва хватает сил просто прокалывать  ткань,
едва обращая внимание на узор. Болезнь отняла у нее все ее искусство.
   И тут я ясно вспомнил, что в сырую погоду у нее всегда болели  руки.  Она
никогда не  жаловалась,  но  становилась  все  более  беспомощной  с  каждым
месяцем. И теперь, глядя на свою мать, я  видел,  что  болезнь  окончательно
уничтожила ту грацию и изящество, которые всегда так любил в ней отец.
   На ней был белый платок и чепец, полностью скрывавшие ее волосы -  только
одна-единственная прядка выбилась и теперь змейкой вилась по  ее  щеке,  еще
более подчеркивая худобу лица. Седые - совершенно седые волосы - а я  помнил
их темно-золотыми, такими же, как мои. Тонкие морщины паутинной сетью  легли
на ее лицо, кожа была похожа на тончайший смятый шелк.
   Она была в своем любимом темно-синем - но мне показалось, что на  ней  то
же платье, какое она носила семь лет назад. Да, я не ошибся: теперь  я  ясно
видел оно выношено и протерто едва не до дыр.
   Должно быть, я издал какой-то звук. Мать подняла голову, обвела  взглядом
комнату - ее глаза остановились на мне с безмолвным вопросом...
   Я шагнул к ней и опустился на колени. Я приготовил слова для этой встречи
- но сейчас все они как-то разом позабылись, вылетели из головы. Любые слова
сейчас были пустыми и ненужными. Я молчал, и только горло у  меня  сжималось
от болезненной нежности.
   Я не смел поднять глаза к ее лицу - вместо  этого  принялся  разглядывать
упавшую к ее ногам вышивку. Знакомый рисунок - хотя в исполнении и  не  было
прежнего изящества: высокий бородатый воин на гнедом  коне,  ведущий  в  бой
армию Мухаара. Я всегда любил эту картину - в детстве  мать  часто  говорила
мне, что этот воин - мой отец. И странно было теперь узнавать во всаднике  -
себя самого.
   Рука матери коснулась моей головы. Сперва я едва не отшатнулся, вспомнив,
как грязны мои волосы - но сдержался и не сдвинулся с места. Пальцами второй
руки она приподняла мою голову под подбородок и повернула мое лицо к  свету,
чтобы как следует рассмотреть его.  Она  улыбалась  -  улыбалась  прекрасной
сияющей улыбкой, а по лицу ее катились слезы.
   Я бережно взял ее руки  в  свои  -  осторожно,  так  осторожно,  внезапно
испугавшись, что могу причинить им боль. Они  были  такими  тонкими,  такими
хрупкими - рядом с ней я казался  себе  слишком  большим,  неповоротливым  и
неуклюжим.
   - Госпожа, - хриплым дрожащим голосом проговорил я, - я  виноват  в  том,
что не пришел раньше - даже не послал весточки...
   Она прикрыла мне рот рукой:
   - Нет.
   Тонкие руки коснулись моей бороды,  зарылись  в  мои  сальные  и  грязные
волосы:
   - Ты это специально сделал - или совсем отбился от рук  и  забыл,  как  я
учила тебя следить за своей внешностью?
   Я рассмеялся - глуховато и не слишком весело:
   - Боюсь, госпожа моя, изгнание сделало  из  вашего  сына  совсем  другого
человека.
   Морщинки у ее глаз - таких же голубых, как  и  мои  собственные  -  стали
резче и заметнее. Потом она отняла руки - и в это мгновение я понял, что она
пытается сдержать свои чувства. В  ее  глазах  читались  гордость,  радость,
благодарность и осознание того, что ее сын больше не  ребенок,  что  мальчик
превратился во взрослого мужчину.  Я  знал,  что  для  нее  до  седых  волос
останусь ребенком - но сейчас она словно бы признала мое право  на  свободу,
на свою жизнь, именно таким признанием и была ее сдержанность.
   Я поднялся, пошатнувшись от внезапно нахлынувшей слабости, она продолжала
улыбаться:
   - В тебе живет Фергус.
   Я отошел к окну, пытаясь справиться с собой,  и  бесцельно  уставился  на
солиндских стражников, вышагивающих по стене. Совладав со своими  чувствами,
я снова обернулся к матери:
   - Ты знаешь, зачем я пришел? Она подняла голову  -  я  невольно  отметил,
какой дряблой и морщинистой стала ее шея:
   - Я была женой твоего отца тридцать  пять  лет.  Я  родила  ему  шестерых
детей.
   Боги избрали только двоих для жизни в этом мире - но я уверена,  что  эти
двое в полной мере сознают, что  значит  принадлежать  к  королевскому  Дому
Хомейны, кажется, мать даже помолодела от гордости. - Конечно  же,  я  знаю,
зачем ты пришел.
   - И каков же твой ответ? Это ее удивило:
   - Там, где есть  долг,  таких  вопросов  не  существует.  Ты  сам  теперь
Правящий Дом Хомейны, Кэриллон - что же тебе еще  остается  делать,  как  не
отнять свой трон у Беллэма?
   Ничего другого я и не ожидал - и все-таки было  странно  видеть  в  своей
матери такую спокойную решимость, слышать от нее такие слова. Будь  это  мой
отец - такая встреча была бы в порядке вещей, но отца у меня больше не  было
- и вот теперь моя мать благословляла меня на войну.
   Я отошел от окна:
   - Ты поедешь со мной? Сейчас, теперь же?
   - Нет, - улыбнулась она.
   - Я все рассчитал, - с нетерпеливым жестом проговорил я.  -  Ты  наденешь
платье служанки с кухни и выйдешь  из  дворца  вместе  со  мной.  Это  можно
сделать.
   Я сумел это сделать. Они  ничего  не  заподозрят,  -  я  коснулся  своего
перемазанного лица. - Надень засаленное платье, попытайся подражать  манерам
служанки... Ты будешь рисковать своей жизнью - но у тебя все получится.
   - Нет, - снова ответила она. - Разве ты забыл о своей сестре?
   - Торри в Хомейне-Мухаар, - мне показалось, этого  ответа  достаточно,  я
снова выглянул в окно. - Мне тяжелее  пробраться  в  Хомейну-Мухаар,  чем  в
Жуаенну, но как только мы выберемся отсюда, я займусь освобождением Торри.
   - Нет, - в третий раз повторила мать. - Кэриллон, не сомневаюсь,  что  ты
продумал все до мельчайших деталей - но я на такое  не  пойду.  Турмилайн  в
опасности. Она - заложница Беллэма, и заложница именно на такой  случай,  ты
думаешь, если мне удастся бежать, Беллэм ничего не предпримет?
   Она сдвинула брови, в ее глазах я прочел страдание.
   - Он очень скоро узнает все - узнает, что я бежала от его  стражи.  И  за
это покарает твою сестру.
   Я стремительно пересек комнату и взял мать за плечи:
   - Я не могу оставить тебя здесь! Или ты думаешь,  что  я  смогу  спокойно
жить, зная, что ты здесь? Здесь - в запустении,  в  холоде,  пробирающем  до
костей - в этом убожестве!.. Мама...
   - Мне никто не причиняет вреда, - отчетливо проговорила она.  -  Меня  не
бьют. Кормят. Правда, содержат, как нищенку -  ты  сам  это  видишь,  -  она
коснулась пальцами моих запястьев, скрытых кожаными браслетами.  -  Я  знаю,
чем ты рисковал, придя сюда. Если бы Турмилайн была в безопасности,  я  ушла
бы с тобой. Но я не оставлю ее Беллэму, чтобы он вымещал на ней свою ярость.
   - Значит, он все это сделал специально - на случай, если я вернусь!
   Я давно должен было понять это - но то ли не мог, то ли не позволял себе.
   - Раздели сокровище - обманешь воров, - я выругался - и тут  же  прикусил
язык, сообразив, что моей матери не пристало слышать такие слова.
   Она улыбнулась, но глаза ее по-прежнему были полны слез.
   - Не могу. Ты понимаешь? Я думала, что ты мертв, а моя дочь  пропала.  Но
ты здесь, живой и невредимый, и у меня снова появилась надежда. Теперь - иди
и делай, что должно, но иди без меня, чтобы я не  задерживала  тебя,  -  она
жестом заставила меня удержать готовые сорваться  с  губ  возражения.  -  Ты
видишь, какая я? Я буду тебе в тягость. А я вовсе не хочу этого - ведь  тебе
еще предстоит отвоевать свое королевство.
   Я невесело рассмеялся:
   - Вот и рухнули все мои прекрасные  планы.  Я  думал  освободить  тебя  и
отвезти туда, где стоит моя армии, туда. где  ты  была  бы  в  безопасности.
Потом я собирался заняться спасением Торри - даже  если  бы  мне  для  этого
пришлось попросту взять Хомейну-Мухаар...
   Я вздохнул и безнадежно покачал головой.
   - Ты хорошо указала мне мое место.
   - Твое место - в Хомейне-Мухаар, - она поднялась, не выпуская  моих  рук,
сжимая их хрупкими пальцами. - Иди же туда.  Отвоюй  свой  трон  и  освободи
сестру.
   Тогда я пойду туда, куда ты прикажешь мне. Только тогда.
   Я обнял ее, прижал к себе - и тут же отпустил, выругавшись  сквозь  зубы:
боги мои, я же был так грязен...
   Она рассмеялась. Стерла полоску грязи со своего лица и  рассмеялась  -  а
потом заплакала - и я снова прижал ее к себе, и больше  уже  не  отпускал  -
долго, долго...

Глава 8

   Я покинул Жуаенну так же, как и вошел в нее с великой осторожностью.
   Сгорбившись, прихрамывая, я ковылял прочь, низко склонив голову, стараясь
не торопиться. Вышел из тех же ворот, в которые  вошел,  пробормотав  что-то
солиндским солдатам, на что они ответили потоком брани и попыткой  дать  мне
подножку, чтобы я свалился в лужу конской мочи. Может, лучше было бы  упасть
но мои рефлексы оказались сильнее и мне удалось не растянуться на брусчатке.
   Тут же  я  вспомнил  о  своей  внешности  и  о  той  игре,  которую  вел,
споткнулся,  замахал  руками  и  вскрикнул  -  к  вящему   веселью   солдат,
проводивших мой уход солиндской бранью, издевками и грубым хохотом.
   Так я покинул свой  дом  и  поковылял  в  деревню,  по  дороге  обдумывая
создавшееся положение.
   Моя мать была права. Если бы я увез ее из Жуаенны, Беллэм  тут  же  понял
бы, что я вернулся, понял бы он, и где  я.  Кому  еще  пришло  бы  в  голову
похищать мою мать? Она провела пять лет в заточении в  собственном  доме,  и
никто  не  предпринимал  попыток  освободить  ее.  Только  я  был  настолько
заинтересован в ней,  чтобы  отважиться  обвести  вокруг  пальца  солиндскую
стражу.
   Когда все твои планы вот так рассыпаются в прах, чувствуешь  себя  полным
глупцом, тем более, что с самого начала должен был  понимать,  что  все  это
было бессмысленной и бесполезной затеей. Финн, наверно, подошел бы  к  этому
делу по-другому. Или - вообще не стал бы ввязываться в это.
   Я забрал моего пони у хозяина унылой и  грязной  деревенской  харчевни  и
немедленно отправился в путь - к дереву, расколотому молнией, чтобы  забрать
спрятанные там меч  и  лук.  Вооружившись,  я  сразу  же  почувствовал  себя
увереннее: все-таки поездка в Жуаенну сильно  потрепала  мне  нервы.  Меч  я
повесил на пояс, лук Чэйсули - за спину, и снова  сел  в  седло  терпеливого
степнячка-пони.
   Я ехал по заснеженным равнинам - из одного дома в другой дом, теперь моим
домом стала армия, где люди моей  земли  составляли  и  разрабатывали  планы
действий, учились владеть оружием и выжидали. Я ехал туда, где было  будущее
Хомейны. Ехал и думал - как странно, что люди называют какую-то землю своей,
когда боги создали землю для всех...
   Потом я подумал о Лахлэне  и  о  его  служении.  Он  рассказал  мне,  что
служение Лодхи не требует ни восхвалений, ни  священнических  облачений,  ни
прочих подобных глупостей. Он говорил,  что  единственной  его  обязанностью
было рассказывать о Лодхи тем, кто пожелает слушать - но  не  принуждая  их,
лишь  в  надежде,  что  они  сами  узрят  и  примут  путь  истинный.  Я   не
препятствовал ему в этом, хотя сам и верил в других богов, он никогда и ни к
чему не принуждал меня, и я был благодарен ему за это.
   В лазурном небе солнце сияло ярким и радостным  золотом,  и  снег  в  его
лучах сиял, словно шитый бриллиантами покров. Мой конек отфыркивался  и  был
весь в поту, я тоже изрядно взмок. К тому же грязь и  жир,  которыми  я  был
умащен с  лихвой,  воняли  так,  что  единственным  моим  желанием  стало  -
добраться до места и вымыться, избавиться от этого смрада.  Но  с  этим  все
равно придется подождать...
   И тут я увидел их - темные силуэты на  фоне  сияющего  неба.  На  вершине
холма четверо всадников, и солнце ослепительно сияет на серебре их  кольчуг.
Только один был в темных одеждах, без доспехов и без меча.
   Мое сердце забилось гулко и тяжело от недоброго предчувствия. Я  не  стал
браться за меч, проезжая по утоптанной тропинке, ведущей к  холму:  солиндцы
вольны  действовать  так,  как  им  вздумается,   я   вовсе   не   собирался
провоцировать их. В глубине души у меня теплилась  искорка  надежды  на  то,
что, быть может, все еще и обойдется - возможно все это не  имело  отношения
ко мне. Лучше не привлекать их внимания.
   Холм был от меня справа и чуть впереди. Я  ехал,  ссутулившись  в  седле,
стараясь не задеть гордости солиндцев и не привлечь их любопытства.  Четверо
по-прежнему ждали на вершине холма - неподвижно, в молчании. Они наблюдали -
и наблюдали явно за мной.
   Мой пони не ускорил шага. Я не пошевелился в седле - но чувствовал, кожей
чувствовал взгляды, прикованные ко мне. Я оставил холм по правую руку, слева
от меня протекал небольшой ручеек. Мой маленький  скакун  фыркнул,  кажется,
мое напряжение передалось и ему.
   Кольчуги воинов сверкали на солнце - теперь я был уверен в том,  что  это
солиндцы.  Доспехи  хомэйнов,  более  тусклые  и  темные,  не  так  роскошно
смотрятся при свете дня - но и не выдадут воина в темноте, при свете  звезд,
когда нужно надежно укрыться в подлеске или в кустарнике. Этому  отец  успел
меня научить, возможно, Беллэм был  просто  слишком  уверен  в  неодолимости
своего войска, чтобы принимать. такие меры предосторожности.
   Я продолжал двигаться вперед. Но вперед поехали и они.
   Трое из них - те, что были в кольчугах.
   Они спускались с вершины холма прямо ко мне, отрезая мне путь, я  увидел,
что они обнажили мечи. Никаких  переговоров,  никаких  случайных  встреч  на
дороге - им нужна была кровь, а я вовсе не собирался лить ее попусту.
   Опередить их мне навряд ли удалось бы - глубокий снег был бы  достаточной
преградой для любого коня, для моего же малыша - в особенности. И все же ему
явно хотелось избежать более близкого знакомства с солдатами - и я  не  стал
препятствовать ему, когда он перешел в галоп, проваливаясь в подтаявший снег
по брюхо.
   Я пригнулся к жесткой холке пони, стараясь  хоть  немного  облегчить  его
ношу, он дышал тяжело, с хрипом, а позади уже раздавались крики  настигавших
меня всадников.
   Мой скакун споткнулся - и упал на колени. Я вылетел из седла, не то чтобы
это было для меня совершенной неожиданностью - я тут  же  вскочил  на  ноги,
обернулся, готовясь встретиться лицом к лицу с нападавшими, и взялся за лук.
   Первой стрелой я снял с седла одного из солиндцев: она  вонзилась  ему  в
горло. Следующая засела в груди второго всадника -  но  третий  доскакал  до
меня прежде, чем я успел выстрелить еще раз.
   Удар меча выбил у меня лук, я пошатнулся, рухнул  на  колени  во  влажный
снег, но успел-таки вырвать меч из ножен, - поднявшись на ноги,  я  был  уже
готов и к защите, и к нападению.
   Солиндец сжал коленями бока коня и поднял его на дыбы,  солнце  сверкнуло
на его клинке. Он приближался. Я разглядел даже знак - белое солнце  Беллэма
на темно-синем фоне.
   Он помедлил только мгновение, чтобы нанести смертельный удар -  но  этого
мгновения мне хватило, чтобы, поднырнув под его меч, всадить клинок в  брюхо
его коня. Несчастное животное издало вопль, поднялось на дыбы и  рухнуло  на
колени, но солдат успел спрыгнуть на землю, и мы сошлись  с  ним  в  ближнем
бою.
   Удар его широкого клинка  должен  был  прийтись  мне  в  левое  плечо,  я
остановил удар, снизу поймав его клинок, почувствовав, как  напряглись  жилы
на запястьях. Он отклонился, пытаясь пробить мою защиту - я снова поймал его
меч и ответил ударом снизу вверх, он попытался увернуться, но на этот раз  я
без труда прорвал его защиту, и мой клинок  по  рукоять  вошел  между  ребер
солиндца.
   Короткий звон стали о сталь - я вырвал меч из раны, а тело солдата  осело
на снег.
   Я мгновенно обернулся, высматривая человека без доспехов и без  оружия  -
но не увидел его нигде. Вершина холма была пуста. Я замер и прислушался - но
единственным звуком в солнечной тишине дня был тихий звон ручейка.
   Конь солиндца был мертв, а  скакуны  тех  двоих,  кого  я  снял  с  седла
стрелами, убежали слишком далеко, чтобы у меня  осталась  хотя  бы  малейшая
надежда поймать их. Мне остался мой мохнатый степной конек: его бока  тяжело
вздымались, он стоял по брюхо в снегу, опустив голову, словно никак  не  мог
отойти от бешеной скачки.
   Я вложил меч в ножны, поднял лук и поковылял  сквозь  снег  к  степнячку,
ругаясь вполголоса, мои кожаные ботинки отсырели, лед обжигал кожу. Лохмотья
тоже промокли насквозь от пота и снега. И я по-прежнему вонял.
   Я протянул руку к  поводьям  своего  неказистого  скакуна  -  и  внезапно
почувствовал, как  что-то  шевельнулось  у  меня  на  груди.  Я  хлопнул  по
лохмотьям ладонью, проклиная вшей и блох - но шевеление не  прекращалось,  я
полез за пазуху, нащупал рукоять моего кэйлдонского кинжала - и почувствовал
ее движение.
   Мгновение - и я извлек клинок на белый свет, сперва я не  заметил  в  нем
ничего странного - та же сталь и костяная рукоять - но потом снова  заметил,
что рукоять шевелится.
   Я застыл. Позади меня встревожено зафыркал  мой  конек  -  а  я  стоял  и
смотрел, смотрел, как завороженный, на движущуюся костяную рукоять.
   Она росла - прямо у меня в руках. Гладкая изогнутая рукоять вытягивалась,
освобождалась  от  стального  клинка,  руны  надписи  словно  бы  истаивали,
.затягивались костяной тканью - зарастали.
   И в этот миг я внезапно понял, что за мной следят.
   Я поднял глаза на вершину холма, на которой прежде стояли  солиндцы.  Там
темным силуэтом на фоне ярко-голубого неба вырисовывалась фигура  четвертого
человека. Того самого, у которого не было ни доспехов, ни оружия.  Он  стоял
слишком далеко для того, чтобы я мог различить черты его лица,  но  я  знал,
что он наблюдает за мной - внимательно, пристально, не отрывая глаз.
   И внезапно я понял: это Айлини.
   Судорожным движением я отшвырнул кинжал и потянулся за  луком,  собираясь
спустить стрелу - но тут  же  остановился,  осознав,  что  стрела  бессильна
против чародейства.
   Кость.  Король  Кэйлдон  говорил,  что  это  бедренная  кость   какого-то
чудовищного зверя. И теперь Айлини создавал этого зверя из  единой  кости  -
прямо здесь, на моих глазах. Здесь, на снежных равнинах Хомейны.
   Кости разрастались, их связывали сухожилия - перед моими  глазами  возник
уже целый скелет: длинный  гибкий  позвоночник,  массивные  кости  плечевого
пояса, череп - жемчужно-белый, уставившийся на меня пустыми глазницами...
   Потом, уже быстрее, начали возникать из ничего - мозг, нервы, кровеносные
сосуды, мускулы, плоть - шкура...
   Я смотрел на зверя, едва  не  разинув  рот  от  изумления,  смешанного  с
ужасом, поняв, что вижу перед собой: гербовый зверь моего Дома, символ  силы
и мужества - чудесный,  едва  ли  не  волшебный  зверь,  много  веков  назад
исчезнувший с лица земли. Лев Хомейны.
   Он пры