верью, Финн проскользнул мимо меня внутрь харчевни.
   Высвободив, наконец, дверь, я захлопнул ее, едва не  порвав  заледеневших
кожаных петель, проклиная нещадно того пса, который чуть было не сшиб  меня,
проскользнув у меня между ног. На миг я задумался о Сторре: ему-то, бедняге,
придется искать ночлега в лесу. Но, к стыду моему, мысли о еде и  питье  для
нас самих занимали меня сейчас много больше.
   Я задвинул щеколду и мимоходом отметил, что на двери комнаты,  в  которой
нам предстояло провести эту ночь, были в  придачу  еще  и  крепкие  железные
скобы для тяжелого дверного засова. Видно было, что пользуются  им  нечасто.
Нам же  это  сделать  придется  -  хватит  с  меня  однодневных  и  ненужных
знакомств, которые так легко завязываются в придорожных харчевнях и кабаках.
   Финн уже ждал меня за столом, на котором  также  стояла  одинокая  свеча,
только уже не горела: вместо пламени над ней клубился тяжелый  вонючий  дым.
Финн позаботилcя, дело ясное. Эта привычка была у нас общей.
   Я присоединился к нему, высвобождаясь из кожи и  мехов.  Хорошо,  однако,
хоть иногда чувствовать себя  человеком,  а  не  медведем,  некоторое  время
просто наслаждаешься свободой движений.  Я  уселся  на  треногий  табурет  и
принялся оглядывать зал. Финн был занят тем же.
   Солдат  здесь  не  было:  Эллас  -  мирная  земля.  В  зале  собрались  в
большинстве  своем  фермеры,  чье  оживление  было  явно  подогрето  большим
количеством выпитого вина, были здесь и странники, направляющиеся на запад и
восток - элласийцы, хомэйны и жители  Фейлиа  -  судя  по  их  выговору.  Из
Кэйлдон не было никого - а это означало, что мы с Финном можем  говорить  на
элласийском с выговором Кэйлдон, и никто не заподозрит,  что  мы  не  оттуда
родом.
   Кроме тех, кто мог узнать Чэйсули с первого взгляда. А  в  Эллас  таковым
мог оказаться любой.
   Элласийцы - народ открытый, общительный, люди откровенные и простые.
   Уверток они не любят, за что я им и благодарен.  Я  устал  от  всех  этих
выкрутасов, хотя при необходимости и сам их не чураюсь. Приятно, что хотя бы
в харчевне тебя принимают таким, каков ты  есть.  Точнее,  таким,  каким  ты
хочешь казаться. Здесь я был странником,  чужаком,  путешествующим  в  одной
компании с Чэйсули, но от этого прием не становился менее  радушным.  Однако
ж, на Финна пару коротких  взглядов  они  бросили:  Правда,  потом  занялись
своими делами, а об увиденном вроде как забыли.
   Я улыбнулся. Трудно не обратить внимания на  воина  Чэйсули  -  однако  в
Эллас они все же встречаются не так уж редко. Здесь за Чэйсули не охотятся.
   И тут улыбка сбежала с моего лица: я вспомнил, что в  Эллас,  охотясь  на
Чэйсули, часто приходят хомэйны...
   Хозяин харчевни наконец  появился,  вытирая  жирные  руки  о  потрепанный
дырявый фартук, и без того не блещущий  чистотой.  Говорил  он  с  гортанным
выговором Эллас, делавшим его речь немного неразборчивой, а голос у него был
сиплый и ленивый. И тут я применил одну  уловочку.  Чтобы  усвоить  ее,  мне
потребовалось несколько месяцев тяжких усилий - однако все-таки я ее усвоил:
   - Желаете пива или вина? - флегматично вопросил хозяин.  -  Есть  красное
кэйлдонское, сладкое белое из  Фейлиа  и  славное  местное  вино  из  лучших
виноградников Эллас...
   Зубы у него были гнилые, однако улыбка показалась мне искренней.
   - Уиска есть, хозяин? - осведомился я.
   Грязно-серые брови поднялись: он обдумывал мой вопрос.
   - Уиска, хм-м?.. Не, не, такого нет. Степняки ща с нами не торгуют, а все
из-за того, что Эллас поддержала Кэйлдон в давешней войне.
   В его светло-карих глазах  явственно  читалось,  что  он  принял  нас  за
уроженцев Кэйлдон: мой выговор только утвердил его в этом мнении. По меньшей
мере, он считал кэйлдонцем меня,  Финн  не  имел  ни  малейшего  сходства  с
ними... разумеется.
   - Чего еще желаете?
   В неярком мутном свете глаза Финна казались почти черными, но  я  увидел,
как в них вспыхнул огонек:
   - Как насчет хомейнского меда?
   Хозяин сдвинул серо-седые брови. В его коротко  стриженных  волосах  была
заметна сильная проседь,  на  щеке  расплывалось  пятно  -  видно,  отметина
какой-то давней, может, еще в детстве перенесенной болезни. В глазах его  не
было ни тени недоверия или подозрения, только неясное отвращение:
   - Не-а, такого тоже не водится. Это же  хомейнское  пойло,  как  вы  сами
изволили сказать, а нынче мало что доходит сюда из Хомейны.
   Несколько мгновений он разглядывал золотую серьгу в  ухе  Финна.  Мне  не
составляло большого труда угадать мысли элласийца: мало что  -  и  мало  кто
доходит сюда из Хомейны... если, конечно, не считать Чэйсули.
   И - охотников за Чэйсули.
   - Что, совсем худо с торговлей? - поинтересовался я.
   Хозяин подергал завязки фартука, испещренного винными пятнами. Он  быстро
оглядел зал опытным взглядом - не нужно ли кому чего, - потом ответил:
   - Оно, конечно, торговля идет помаленьку, да  только  не  с  Хомейной.  С
ентим их солиндским королем, с Беллэмом, значится, -  он  мотнул  головой  в
сторону Финна. - Должно, ты знаешь об этом.
   Финн не улыбнулся.
   - Может, и так, - спокойно сказал он.  -  Но  я  покинул  Хомейну,  когда
Беллэм выиграл войну, а потому мало знаю о том, что теперь происходит у меня
на родине.
   Элласиец  долго  изучающе  разглядывал  его,  потом  наклонился   вперед,
опершись на столешницу ладонями:
   - Скажу я тебе, муторно видеть, до чего страну довели. Как  только  земля
носит   этого   Солиндца!   А   тут   еще   этот,   демоны   его   забери...
чернокнижник-Айлини евойный, не к ночи будь помянут...
   Итак, вот мы и мы добрались до вопроса, к которому я вел,  не  желая  сам
заводить об этом речь. Теперь, не поддержи я  беседу  и  не  начни  задавать
вопросов, я показался бы либо полным  тупицей,  либо  подозрительным  типом.
Хозяин оказался разговорчивым, этим можно было воспользоваться.
   - Разве Хомейна не счастлива ныне? - я спросил об этом  скучающим  тоном,
без видимого интереса, просто - чужестранец, проводящий время за беседой, из
вежливости задавший вопрос.
   Элласиец загоготал:
   - Счастлива? С чего бы это? Уж не с  того  ли,  что  на  ее  троне  сидит
Беллэм, а на горле лежит лапа Тинстара? Не, не счастлива она,  вовсе  нет...
скорее, беспомощна. Мы тут много чего  наслушались  об  огромных  налогах  и
жестоких судьях. У нас-то, хвала небу, о  таком  слыхом  не  слыхивали,  при
нашем-то добром короле, - он хмыкнул и смачно сплюнул  на  земляной  пол.  -
Слыхал я, будто Беллэм хочет союза с самим Родри, да только тот мараться  не
станет. Беллэм - жадная дрянь, Родри - нет. Нужен ему такой союз, как же - с
его-то шестью сыновьями! он  ухмыльнулся.  -  Слыхал  я  еще,  будто  Беллэм
предлагает свою единственную дочь в жены аж  самому  Наследному  Принцу,  да
только нужна она ему, как прошлогодний снег. Куинн может найти себе  пару  и
получше, чем эта солиндская шлюшка Электра!..
   Разговор перешел на женщин, как это всегда бывает в мужской компании.  Но
только до тех пор, пока элласиец  не  отправился  заниматься  нашим  ужином.
Больше о женщинах не было сказано ни слова: нас скорее занимала  Хомейна.  И
Беллэм марионетка в руках Тинстара.
   - Шесть сыновей...  -  размышлял  Финн.  -  Будь  царствующий  дом  более
плодовитым, не быть бы Хомейне сейчас под властью Солиндца.
   Я хмуро поглядел на него. Мне не нужно было напоминать,  что  царствующий
дом Хомейны был, мягко говоря, не слишком богат наследниками. Именно потому,
что у Мухаара Шейна не было ни одного сына, - о  шести  и  говорить  нечего!
наследовал ему единственный сын его брата. О да, плодовитость и бесплодие...
   Как это изменило и мою судьбу, и судьбу Финна...  Именно  потому,  что  у
Шейна не было детей, кроме единственной непокорной дочери,  он  передал  всю
полноту    власти    своему    племяннику,    Кэриллону    Хомейнскому,    и
Изменяющемуся-Чэйсули, служившему ему. Трон Льва  -  по  смерти  Мухаара,  и
грядущая война - вот что досталось мне в наследство.
   И еще одно: священное истребление. Кумаалин.
   Вернулся хозяин - с хлебом и блюдом дымящегося мяса, каковое блюдо  он  и
водрузил в центре стола, за ним следовал парнишка,  доставивший  нам  кувшин
доброго элласийского вина, кожаное подобие кружек и увесистый кусок  желтого
сыра. Я заметил, как мальчишка уставился в  лицо  Финна,  в  янтарном  свете
свечей  казавшееся  отлитым  из  черной  бронзы:  наверняка  он  заметил   и
предательски-желтые глаза, однако не проронил ни слова.  Должно  быть.  Финн
был первым Чэйсули, которого он встретил в жизни.
   Ни хозяин, ни мальчишка не стали задерживаться у нашего стола - дел у них
и без нас хватало, - и мы немедленно принялись поглощать трапезу с жадностью
изголодавшихся путников. Не то чтобы мы вправду  умирали  с  голоду:  успели
перекусить в середине дня, но одно  дело  -  перехватить  промерзший  кусок,
который в горло-то только с голодухи и полезет, да еще в этот буран, будь он
неладен, и совсем другое - горячее мясо и тепло постоялого  двора.  Я  уж  и
забыть успел, когда последний раз ел в тепле.
   Я вытащил нож, отхватил им приличный ломоть оленины  и  шлепнул  мясо  на
деревянную доску, заменявшую здесь тарелку.  Нож  был  кэйлдонским,  хорошей
работы:  стальной  клинок  прекрасной  заточки,  отполированный   почти   до
зеркального блеска, рукоять, покрытая резьбой и вязью  рун,  -  из  берцовой
кости какого-то громадного зверя, по крайней мере,  так  мне  сказал  король
Кэйлдон. Поистине, королевский подарок: как раз по руке, красив, не  слишком
легок и не слишком тяжел... Да все же не  мой  кинжал,  мой-то  собственный,
работы Чэйсули, до времени был запрятан в седельный мешок, чтобы не  попался
на глаза кому не надо.
   Наелись, что называется, до отвала: с места  сдвинуться  -  и  то  тяжело
было.
   Я заказал еще вина и как раз наполнял наши  кружки,  когда  мое  внимание
привлек усилившийся шум. Мы оба одновременно обернулись, пытаясь понять, что
же вызвало столь бурное оживление.
   По скрипучей  лестнице  спускался  арфист  -  судя  по  зажатому  у  него
подмышкой инструменту. Синее одеяние, скрепленное на груди серебряной цепью,
густые вьющиеся  волосы,  темной  волной  спадающие  на  плечи,  перехвачены
серебряным обручем... Что-что, а нищим бродягой он не был - как, впрочем,  и
большинство его собратьев:  из  тех,  что  поют  пред  тронами  королей,  не
скупящихся на золото и драгоценности. Жилось ему, по всему видать,  неплохо,
да и силой, как видно, не обделен -  высок,  широкоплеч,  и  даже  свободное
одеяние не может скрыть мускулистой фигуры. Такому, пожалуй, бояться нечего,
пусть все его оружие арфа.
   Синеглазый  музыкант  улыбнулся  привычной  дружеской   и   располагающей
улыбкой.
   Двое быстро освободили ему место в центре комнаты и пододвинули стул,  он
тихо поблагодарил и сел, пристроив сбоку арфу. Хороша была арфа, сразу видно
- тем более тому, кто перевидал их немало у дядюшки в Хомейна-Мухаар: дерево
густого медово-золотого цвета, отполированное  до  блеска  за  долгие  годы,
единственный зеленый камень-украшение, в чаду и  неверных  отблесках  свечей
струны серебрились, как паутинные нити, и мерцающий трепет их был - обещание
чуда. И обещание сбылось, едва арфист коснулся струн...
   ...Подобна женщине была она -  женщине,  чуткой  к  ласке  возлюбленного,
женщине, чей голос - музыка, струящаяся словно колдовской  туман,  дивная  и
нежная, чарующая и манящая  музыка,  заставляющая  умолкнуть  голоса...  Нет
среди живущих никого, кто не поддался бы волшебству звуков арфы - разве  что
он глух, как тетерев, или туп, как  пень,  Голос  арфиста  звучал  столь  же
чудесно напевно, как и струны. Он не был схож  с  голосом  женщины,  -  а  я
частенько встречал у музыкантов такие голоса, оставаясь глубоким, певучим  и
мелодичным, как и требовало это ремесло. Ему не приходилось говорить громко:
голос его и без того проникал во все уголки зала.
   Он - говорил. Все прочие - внимали.
   - Отрадой для меня будет усладить ваш слух, -  тихо  начал  он,  -  сколь
возможно это для моей Леди и меня самого. Но прежде должно исполнить то, что
возложено на меня...
   Он вытащил из-за рукава свернутый листок, расправил его на колене и начал
читать. Голос его был ровным и  спокойным:  невозможно  было  понять,  какие
чувства вызывает у него послание - вызывает ли оно хоть какие-то чувства. Он
только читал - но довольно было и просто слов.
   Узнайте же ныне, что Беллэм Мухаар, Король  Солиндский,  Мухаар  Хомейны,
Господин городов Мухаара и Лестра, объявляет награду в пятьсот золотых  тем,
кто слово иль весть  ему  о  Кэриллоне,  что  зовет  себя  Принцем  Хомейны,
доставит: весть о том самозванце, что к трону стремится.
   Узнайте же ныне, что Беллэм Мухаар еще более  жаждет  узреть  самозванца,
потому - кто доставит в Хомейну-Мухаар Кэриллона, живым или мертвым, получит
вдовое больше награду из рук государя.
   Окончив чтение, арфист снова свернул указ и  сунул  его  назад  в  рукав.
Глаза его, в полумраке казавшиеся черными, пристально  вглядывались  в  лица
людей, словно он пытался понять, какие чувства вызвали у  собравшихся  слова
указа. Куда  подевалась  его  ленивая  мягкость?  Теперь  я  видел  ловкого,
хитроумного и твердого человека. И человек этот выжидал.
   Может, он нанят?  Может,  он  из  людей  Беллэма,  разыскивающих  меня  и
стремящихся получить  золото  за  кровь?  И  теперь  развлекается,  мысленно
подсчитывая барыш?.. Пять сотен золотых, если он знает, что я здесь. Тысяча,
если он доставит меня домой, в Хомейну-Мухаар.
   Домой. Где я попаду в руки Беллэма - или Тинстара: вот он я, делайте, что
хотите!..
   Я разглядывал элласийцев: было несложно понять, о чем они думают сейчас.
   Золото и слава. Деяние и награда. Они  ненадолго  попытались  представить
себе, что значит быть богатым. Только  ненадолго  -  потому  что  потом  они
подумали о своей земле. Здесь Эллас, не Хомейна: Эллас. Королевство Родри. А
тот, кто сейчас предлагал им золото за кровь, однажды  уже  проглотил  целое
королевство...
   Я видел, что элласийцы не станут делать ничего за золото  Беллэма,  но  в
зале были не только они, и - кто может поручиться за остальных?..
   Я перевел взгляд на Финна.  Лицо  его,  как  всегда,  казалось  застывшей
маской, ликом бронзовой статуи,  живыми  были  только  глаза  -  невероятные
желтые глаза, говорившие о древних временах и о чарах.
   Арфист запел. Голос  его,  глубокий  и  сладостный,  мастерски  передавал
чувства певца и вызывал нужный ему отклик. Он пел о  горечи  поражения  и  о
безумной бойне войны. Он пел о  мальчишках,  оставшихся  на  залитых  кровью
полях, и о командирах, сраженных мечами  Солинды  и  Атвии.  Пел  о  короле,
скрывшемся за розово-алыми стенами  Хомейны-Мухаар,  полубезумном  одержимом
короле. Он пел о брате короля, убитом в бою,  о  сыне  его,  чьи  руки  были
скованы железом, а душа отчаяньем. Он пел об этом мальчике, ныне свободном и
ставшим зрелым мужем, жившем в изгнании, бежавшем от  преследований  Айлини.
Он пел обо мне, этот чужестранец, и воспоминания пробуждались в моей душе...
   О боги... воспоминания...
   Как могло случиться, что арфист знает об этом? Как мог он узнать все, что
было, узнать самою мою суть - чем я был, чем хотел стать? Как может он  петь
мою песню, когда я  сам  -  я  сижу  здесь,  потерянный,  не  ведающий,  что
происходит, знающие лишь то, что все - правда, мечтающий лишь о  том,  чтобы
так не было?
   Как он это делает?.. Горечь воспоминаний  и  колдовское  наваждение...  Я
вздрогнул и уставился на потемневшую исцарапанную столешницу  -  а  запястья
обожгла давняя боль, ставшая, скорее, уже только памятью о боли.  Я  не  мог
поднять глаз на арфиста. Только не теперь, когда он рассказывал мою историю,
говорил о моем родстве, о моем праве, моем наследии и о земле - моей  земле,
вовлеченной в смертоносную борьбу.
   - Великие боги... - пробормотал я и замолчал.
   Я чувствовал на себе пристальный взгляд  Финна.  Но  он  не  проронил  ни
слова.

Глава 3

   - Я Лахлэн, - представился музыкант, - Я арфист,  но  также  и  служитель
Лодхи Всемудрого, Лодхи Всеотца, хотите ли, я спою вам о Нем?
   Молчание было ему ответом  -  молчание,  полное  благоговейного  ужаса  и
глубочайшего почтения. Он улыбнулся, его длинные сильные пальцы вновь  легли
на струны:
   - Ходят слухи о том, что мы, служители Лодхи, обладаем тайной  магией.  И
слухи не лгут. Вы ведь слышали об этом прежде, не так ли?
   Я огляделся вокруг:  постояльцы  словно  окаменели  на  своих  скамьях  и
табуретах, все взгляды были прикованы к арфисту. Я всерьез задумался о  том,
что же он собирается делать.
   - Всеотец наделил нас даром  песни,  даром  исцеления.  даром  слова.  Но
немного среди нас тех, кто одарен всеми тремя дарами...
   Он улыбнулся - загадочной и мудрой улыбкой:
   - Я - один из таких, и этой ночью хочу поделиться всем, что у меня  есть,
с вами.
   Зеленый блик камня скользнул по его пальцам, начавшим замысловатый  танец
на струнах, и звуки, рожденные  этим  танцем,  заставили  меня  затрепетать.
Взгляд его вновь скользнул по лицам собравшихся, на  миг  останавливаясь  на
каждом, словно заглядывая в душу, читая сокровенные  мысли.  Он  по-прежнему
улыбался.
   - Некоторые зовут нас чародеями, -  тихо  продолжал  он.  -  Я  не  стану
отрицать этого. Сотни лиг прошел я с моей Леди, многие земли повидали мы,  я
учился всему, чему мог. То, чем ныне я хочу  одарить  вас,  желанно  многим:
многие хотят вернуться во времена невинного отрочества, в те времена,  когда
бремя мирских тревог и страстей еще не утяжелило душу, в  то  беззаботное  и
светлое время. Ныне вы вновь  переживете  все,  что  было  лучшего  в  вашей
жизни...
   Синие глаза арфиста потемнели, став непроглядно-черными.
   - Слушайте же - внемлите лишь мне и моей Леди - и да снизойдет на вас Дар
Лодхи. Слушайте...
   Зазвучала музыка, в первое мгновение показавшаяся мне самой  обыкновенной
я слышал такое тысячи раз. Потом -  скорее  ощутил,  чем  услышал  странную,
ускользающую, неуловимую мелодию, вплетающуюся в  песню  струн.  Непривычную
мелодию, вроде бы и вовсе лишнюю в основной  теме,  смутно  отличающуюся  от
обычной музыки. Я уставился на руки арфиста,  свивающие  мелодию  -  тени  и
блики скользили по ним, тени и блики, тончайшая  паутина,  кружево  света  и
сумрака... И внезапно почувствовал все это - в себе.
   Я растворился в музыке, стал одинокой нотой, вплетенной в общую ткань.
   Звенела струна - снова и снова: струна моей души под пальцами арфиста.  Я
смотрел и смотрел на  тонкие  чуткие  пальцы,  касавшиеся  струн,  и  музыка
заполняла меня...
   Все вокруг теряло цвет  -  становилось  тоскливым  и  бессмысленным,  как
пустой  запыленный  кубок.  Все  поглощало  серое,   бесконечное   множество
полутонов, светлых - без белого, темных - без черного: я  погружался  в  мир
теней, и тенью казался сам музыкант -  серые  одежды,  серые  волосы,  серые
глаза... Лишь арфа осталась такой, как была - медово-золотой,  мерцающей,  и
зеленый камень поблескивал изумрудным оком... А потом исчезло и это.
   Ни страха - ни крови - ни жажды мести... Только память  былого,  ощущение
прошлого  -  юных  дней,   юного   Кэриллона,   с   восхищенным   изумлением
разглядывающего великолепного гнедого боевого коня -  подарок  отца  в  день
восемнадцатилетия. Я прекрасно помнил и тот день, и все, что  подумал  тогда
об этом коне. Великий день - ибо в этот день я был наречен Принцем Хомейны и
наследником Трона Льва.
   ...Я снова сбегал по винтовой лестнице в Жуаенне, рассеянно кивая в ответ
приветствовавшим меня  слугам,  все  мысли  мои  были  только  об  обещанном
подарке. Я давно знал, что это будет боевой конь - не знал. только, какой. Я
надеялся...
   ...и мои надежды оправдались. Сын огромного рыжего королевского жеребца и
лучшей кобылы в королев