вно   трепетавшие   руки
свидетельствовали о бессонных ночах.  Ее  низкий  приятный  голос  дрожал,
когда она обратилась к высокому хирургу с ясными голубыми глазами.
     - Ну, что?.. как?..
     - Это тяжелый случай, сударыня. Операция сошла  прекрасно.  Остальное
должны завершить туберкулезные врачи.
     - Я не совсем понимаю...
     - Как вам известно, у вашего сына сильно затронуто одно  легкое.  Это
легкое мы изъяли из употребления, удалив несколько ребер.
     - Все это кажется мне ужасным!
     - Почему? Лучше освободиться от больного  органа,  который  мешает  и
причиняет вред. Многие люди, старые и молодые, живут  с  одним  легким,  и
чувствуют себя великолепно... А ваш сын, я думаю, будет совсем здоров. Это
также мнение и специалиста по легочным болезням, который присутствовал при
операции. Никаких излишеств. Если он обладает спокойною  и  уравновешенною
природою, он проживет дольше, чем кто-либо из нас.
     Бедная женщина словно помолодела на десять  лет.  Она  схватила  руку
доктора и горячо пожала ее.
     - Как мне благодарить вас! - промолвила она. - Это  мой  единственный
сын, я вырастила его моими трудами. Сегодня - самый счастливый день в моей
жизни!
     Она быстро отвернулась, чтобы скрыть слезы радости, выступившие на ее
глазах.
     Доктор посмотрел на нее. Уже не было перед  ним  пожилой,  измученной
матери, -  словно  молодая  девушка,  выбежала  она  из  серой  больничной
комнаты.
     Но хирург не торопился.
     В глубоком раздумье вышел он из громадной больницы, на фасаде которой
виднелась вывеска красного креста.
     Был восхитительный весенний день, и воздух словно  трепетал  радостью
всевозможных  обещаний...  На  углу  аллеи   Бюгдэ   великан   на   минуту
остановился. Он откинул назад голову и медленно, глубоко вздохнул. Впереди
направо простирался фиорд, сияя своей свежей лазурью. Фиорд манил его.
     - Здесь - дорога к настоящей жизни, - словно говорил ему этот  фиорд.
- Приди ко мне, и я подарю тебе новые приключения, новые чувства  и  новую
весну!..
     Врач горько усмехнулся и  медленно  пошел  вниз  по  широкому  шоссе.
Никогда он не ощущал так ясно, как в эти норвежские весенние дни,  что  он
сидит в клетке, красивой, раззолоченной, с  будничным,  обычным  уютом,  в
клетке, которая так мало соответствует его  непрерывному  стремлению,  его
тоске по чужим странам, где найдется место для его силы и отваги.
     В конце концов здесь, дома, в столице Норвегии, он чувствовал себя не
лучше, чем тот человек с одним  легким.  Здесь  было  достаточно  воздуха,
здесь  было  солнце  над  фиордом  и  скалами.  Но  посреди  всего   этого
великолепия повсюду досадно кишели люди, с их обывательскими интересами.
     Великан-доктор продолжал свой путь по  городу  и,  наконец,  вошел  в
театральное кафе. Он заказал чашку  кофе  и  газету.  Кофе  показался  ему
недостаточно  крепким.  Газета   угнетала   его   политикой,   финансовыми
процессами, ненужными концертами. Крупные заглавия, мелкие события, -  все
наводило на него скуку своим мещанским благополучием.
     Он отбросил газету. Заплатил и вышел. Та чудесная, полная богатырских
сил страна, что называется Норвегией,  задыхается  под  гнетом  лицемерной
действительности. Она носит на челе знак приключений, но их давно уже  нет
в ее жизни.
     Он медленно пошел по направлению к Дворцовому  холму.  Воздух  словно
пел в его ушах. Сильнее, чем когда-либо,  ощущал  он  чей-то  зов.  Словно
какое-то нетерпение зудело под его кожей. Он ясно  чувствовал,  что  снова
наступает время уехать далеко, далеко отсюда. Это чувство уверенности,  не
раз приходившее к нему в течение богатой событиями жизни, охватило его  на
миг с такой силой, что он уже ожидал  какого-то  события,  которое  должно
произойти здесь, между деревьями Дворцового парка. Но, так как  ничего  не
случалось, он ускорил шаги,  и  через  несколько  минут  большие  чугунные
ворота его жилища в квартале Гомансбюси с шумом захлопнулись за ним.
     Стоя в маленьком саду, он с удивлением  посмотрел  вокруг  себя.  Ему
показалось, что сад странным образом встрепенулся и ожил.  У  стены  стоял
бюст человека с широким лицом и с  опущенными  веками.  Казалось,  большое
лицо улыбалось ему.
     - Ну, Йенс, - сказал он старому матросу, встретившему его в холле,  -
что новенького?
     Старик покачал головой.
     Доктор почувствовал почти разочарование. Итак, на этот  раз  инстинкт
обманул его.
     -  В  вашей  рабочей  комнате  лежит  несколько  писем,  -  промолвил
достойный фактотум и принялся за чистку медных прутьев перед окнами.
     Доктор сейчас же поспешил в "святая святых". На письменном столе, под
бронзовым кулаком, лежало толстое письмо, имевшее такой  вид,  словно  оно
прошло  множество  почтовых  испытаний.  Конверт  был  истрепан  и  покрыт
пятнами. Ряд штемпелеванных марок указывал на то,  что  письмо  пришло  из
Асунсьона, столицы Парагвая. Непохоже было, чтобы  доктор  спешил  открыть
это письмо. Он взвесил его на руке с выражением напряженного любопытства в
глазах. Там, внутри большого грязного конверта, дремало приключение. Он не
ошибся.
     - Паквай, - пробормотал он, завидев крупные, беспомощные буквы.
     Адрес, впрочем, был достаточно ясно написан. Он гласил:
     "Д-ру Йунасу Фьельду.
     Христиания [Христиания - название г. Осло в 1624 - 1924 гг.].
     Норвегия".



                            4. ПИСЬМО ИЗ ПАРАГВАЯ

     Письмо Паквая было просто и кратко. Он  рассказывал  о  том,  как  во
время поездки на  север,  в  мало  исследованные  местности,  он  встретил
умиравшего   человека,   назвавшегося   профессором   патологии   Лимского
университета. Этот профессор был так близок к смерти, что  на  пространные
объяснения  не  хватило  времени.  Но  умирающий  француз  поручил  Пакваю
передать находящиеся при нем бумаги какому-нибудь  смелому  и  энергичному
молодому ученому, который  захотел  бы  продолжать  опасные  и  необычайно
интересные исследования, о которых сообщал дневник профессора. Несмотря на
то,  что  Паквай  не  имел  понятия  о  содержании  дневника,  написанного
по-французски, он все же  был  убежден,  что  речь  здесь  шла  о  чем  то
совершенно особенном. Поэтому Паквай думал, что это дело заинтересует  его
великого господина и друга. И  Паквай  надеялся,  что  его  друг  совершит
путешествие через великое море, и что документы попадут в его  руки.  Если
же дело потребует экспедиции в Перу или Боливию, то Паквай находится в его
распоряжении и будет ожидать приказаний своего  друга  и  господина  у  их
общей приятельницы, донны Франчески, которая со своим  мужем  проживает  в
Буэнос-Айресе, все в том же месте, у Палерм-Парка.
     Таково было в основных чертах содержание  письма  Паквая.  Завещание,
по-видимому,  было  в  полном  порядке,  составлено  лимским  адвокатом  и
подписано надлежащими свидетелями. Оно гласило, что все имущество  Раймона
Сен-Клэра, движимое и недвижимое, должно было перейти после его  смерти  к
его единственной внучке, Инесе Сен-Клэр. Кроме этого, завещание  содержало
точный баланс денежного имущества Сен-Клэра. Состояние, хотя и  небольшое,
все же вполне обеспечивало юность Инесы Сен-Клэр и давало  ей  возможность
заняться  чем  она  захочет  и   спокойно   окончить   свое   образование.
Недвижимость состояла из небольшого летнего домика-бунгало в  окрестностях
Лимы, а движимость в деньгах и бумагах была помещена в парижском отделении
Лионского Кредита.
     Йунас Фьельд написал адрес молодой девушки в  Лиме  и  имя  адвоката,
назначенного исполнителем завещания.
     Затем он принялся за чтение дневника. Дневник был написан  лапидарным
стилем, указывающим, что у автора не было  времени  на  подробности  и  на
красноречивые описания природы. Он обрывался приблизительно за три  месяца
до смерти профессора.
     То был знаменательный день в доме Фьельда.
     Когда Катарина Фьельд вернулась с покупками из города, она нашла мужа
в состоянии отчуждения, которого она всегда боялась. Он стоял с блестящими
глазами, наклонившись над какими-то пожелтевшими бумагами. Он отказался от
обеда, - нет, ему не хочется есть,  -  снял  трубку  с  телефона,  и  даже
малютка Йунас должен был безуспешно удалиться,  так  как  он  застал  отца
углубленным в чтение тонкой, в кожаном  переплете,  книги,  которая  имела
такой вид, словно долго пролежала в кофейной гуще.
     Так прошло  несколько  часов.  Перед  ним  были  бесшумно  поставлены
бутерброды. Он не притронулся к ним. Только когда  часы  пробили  полночь,
Йунас Фьельд вскочил со своего стула  и  огляделся  вокруг  себя  с  таким
выражением, какое бывает у человека,  внезапно  очнувшегося  от  странного
сна. Он заметил бутерброды и поспешно съел их, запивая пивом  из  бутылки,
поставленной рядом.
     Но все это он сделал совершенно машинально. Он был  весь  полон  тем,
что он прочитал. Он  рассеянно  и  удивленно  смотрел  на  окружавшие  его
предметы. Словно он испытывал некоторое разочарование по поводу того,  что
его тело находится в большом кресле рабочего кабинета в Христиании,  в  то
время как его дух живет в голубых горах Кордильер.
     - Изумительно, - подумал он, - изумительно.
     Дверь  тихонько  отворилась,  и  Катарина  Фьельд  вошла  в  комнату.
Красивая, представительная женщина, на лице  которой  годы,  казалось,  не
оставили никакого следа, приветливо улыбалась, но голос  ее  чуть  заметно
дрожал, когда она обратилась к мужу.
     - Ну, Йунас, что случилось? У тебя такой вид, словно  ты  только  что
упал с луны на землю.
     Высокий доктор посмотрел на нее каким-то странным,  словно  невидящим
взором.  Кто-то  нарушил  строй   его   мысли.   Чуть   заметная   морщина
неудовольствия появилась было на лбу, но тотчас исчезла.
     - Милая Катарина, - сказал он медленно, - это нечто замечательное...
     В нескольких словах он рассказал ей известную нам историю.
     - Но загадка? Тайна Сен-Клэра и его поездки, в чем состоит она?
     Фьельд по-видимому, не желал распространяться об этом.
     - На этот вопрос не так-то легко прямо ответить, -  сказал  он  после
некоторого раздумья. - Сведения  Раймона  Сен-Клэра  не  совсем  ясны;  он
высказывает  некоторые  гипотезы,  которые  представляются  из  ряда   вон
изумительными. Он сам, по-видимому, глубоко убежден в  правильности  своих
теорий. Но об этом трудно составить себе  мнение,  не  сделав  собственных
наблюдений. Ты понимаешь...
     Катарина Фьельд невольно вздохнула. Она поняла только одно: а именно,
что отныне страсть к приключениям снова наложила  свою  лапу  на  душу  ее
мужа. И теперь для него был только один  путь.  Она  знала  его.  Вся  его
фигура сияла свежей радостью. Каждый нерв, каждый мускул его сильного тела
были заряжены электричеством.
     Очевидно,  ее  долгом  было  радоваться  вместе  с  мужем.  Ведь  она
замечала, как он устал  и  отяжелел  за  последний  год.  Иногда  ей  даже
приходила  в  голову  мысль  о  Самсоне  на  мельнице.  Трудно  было   ему
приспособиться   к   филистерам   современного   общества.    Повседневная
обывательщина действовала подобно яду на  его  организм.  По-видимому,  он
получил  теперь  необходимое  противоядие.  Оно  состояло   в   одном:   в
опасностях,  переживаниях,  испытаниях,  налитых   в   драгоценный   кубок
приключений.
     Но она уже не могла так же легко, как прежде, вооружаться  терпением.
В глубине  души  она  питала  надежду,  что  эта  страсть  к  приключениям
постепенно исчезнет. Эта страсть походила у  него  на  болезнь.  Но  когда
Катарина бросила взгляд на громадную сильную  фигуру,  которая  в  течение
нескольких часов вернула весь свой электрический заряд,  она  поняла,  что
ощущение жизни было условием жизни для  этого,  к  одиночеству  и  свободе
рожденного человека.
     Он был одной породы с великими авантюристами всех  времен.  Тоска  по
неведомым странам и жажда действия норманнских викингов  были  выжжены  на
его лбу.
     Итак, теперь ей предстояло остаться одной с  ее  мальчиком  и  долго,
долго сидеть и с томлением и страхом  ждать  мужа.  Потому  что  там,  где
странствовал Йунас Фьельд, всегда было опасно.
     - Когда ты едешь? - спросила она со вздохом.
     Он с удивлением посмотрел на жену. Затем подошел  и  поцеловал  ее  в
лоб.
     - Во всем мире не найдется для меня женщины, подобной тебе, -  сказал
он с нежностью. - Ты поняла меня с первого мига, когда мы  встретили  друг
друга. Но я не был для тебя настоящим мужем.
     - Ты был моим приключением, - шепнула она и прильнула к  его  широкой
груди. - И куда бы ты ни поехал, в какое бы место земли, ты всегда  будешь
жить в моем сердце.
     Она выскользнула из его объятий, и выбежала  вон  из  комнаты,  чтобы
подавить свое волнение и не расплакаться при нем.
     Йунас Фьельд грустно посмотрел ей вслед. Он  вспомнил  о  тех  долгих
месяцах, когда его терпеливая молодая жена сидела в этом  жилище  одна  со
своим мальчиком и ждала, в то время как он  странствовал  в  неизвестности
между жизнью и смертью.
     - Кондор не может умереть, - сказал ему  однажды  Паквай,  когда  его
жизнь висела на тонком волоске.



                            5. НА ПУТИ К ПРИКЛЮЧЕНИЮ

     Моторное судно "Джордж Вашингтон" быстро рассекало  волны  Карибского
моря.
     То было гордое зрелище.
     Элегантный, огромный "Джордж Вашингтон" мог  по  справедливости  быть
назван украшением морей. Светло-серая окраска  судна  сверкала  на  темной
синеве неба и моря. Не было дыма, поднимавшегося из трубы, не было  следов
черной угольной копоти на чистой палубе.  Мотор  "Дизель"  работал  играя,
чисто и легко, словно исполинская швейная машина, без  пыхтения  и  стона,
потрясавших старые пароходы. То был вестник  нового  времени,  бороздивший
синее  море,  по   которому   некогда   медленно   подвигались   старинные
конкистадоры, с высоко поднятой  головой  и  жадно  трепещущими  ноздрями,
навстречу новизне и приключению.
     На капитанском мостике "Джорджа Вашингтона"  стояли  два  человека  и
пристально всматривались в чуть видную линию берега, выступавшую на  южном
горизонте.  Оба  были  высокие  и  сильные  жители   Севера,   незаурядной
наружности и темперамента. Оба, по-видимому, наслаждались без лишних  слов
обществом друг друга. То были люди вольного воздуха, больше всего любившие
широкие горизонты и вечно беспокойные волны океана.
     Капитан Хольмсон сделал движение головой:
     - Там находится маяк, - сказал он. - Течение отнесло  нас  немного  в
сторону.
     Йунас Фьельд кивнул головой. Он медленно вдыхал  соленый  воздух.  Он
ощутил запах земли, удивительный запах сухих трав, который  под  тропиками
доносится издали, когда приближаешься к берегу. Каждый  моряк  безошибочно
узнает  его.  Он  является  верным  признаком  того,  что  морские   волны
неподалеку ударяются о лесистый берег.
     - Вы хорошо знаете эту местность? - спросил капитан.
     - Да, - ответил Фьельд. - Несколько лет тому назад по этим волнам шло
бразильское  военное  судно,  направлявшееся  к  Панамскому   каналу,   на
торжество его открытия. На борту этого судна находился умирающий  человек,
который вследствие необычайного случая был  подобран  на  песчаном  берегу
Гвианы. Это был я. Я возвращался с берегов Амазонки. Туземцы  преследовали
и подстерегали меня, чтобы сожрать.  Я  ускользнул  от  их  зубов,  и  мне
удалось дотащиться до моря. То  было  суровое  испытание.  Впоследствии  я
провалялся довольно долго в госпитале в Колоне. Но я все же,  как  видите,
справился с лихорадкой.
     - Да, не всем так везло, как вам, - задумчиво проговорил капитан. - В
моей юности смерть в Колоне  от  лихорадки  вошла  в  поговорку...  Теперь
времена стали другие. Тот, кто желает прожить  спокойно  и  долго,  должен
лишь отправиться в Панаму и скучать там до  столетнего  возраста.  Немного
западнее, рулевой...
     Маяк у входа в канал теперь ясно обрисовывался, и длинный мол походил
на резкую тонкую черту, пересекающую огромный бассейн гавани. Дома  города
Колон  блестели,  словно  пятна  белой  меловой  краски  на  темно-зеленых
массивах возвышенностей. А  дым  нескольких  тяжелых  грузовых  пароходов,
стоящих в бассейне, поднимался прямо вверх, меж тем как  удары  молотов  в
больших мастерских раздавались, как далекие, глухие раскаты грома.
     Пароходы приходили и уходили, то соединяясь в группы, то расходясь  в
разные стороны. Все вместе  это  походило  на  гигантскую  пищеварительную
систему, хватающую тоннажи своими жадными челюстями и  отправляющую  их  в
желудок.
     После полудня "Джордж Вашингтон" был поднят шлюзом у Габуна,  пересек
воды искусственного озера, образованного на ядовитом русле реки Шаргрес, и
тонкую полоску речки Кулебра.  И,  когда  сумерки  опустились  над  шлюзом
Педро-Мигель, судно начало  опускаться  к  Тихому  океану  между  высотами
Дариен.
     И в то время, когда гордый  красавец  "Джордж  Вашингтон"  подвигался
сквозь шлюзы, влекомый маленькими локомотивами  Какерлака,  полумесяц  лил
свой волшебный свет на это чудо современной  строительной  техники.  Порой
попадались навстречу старые, заржавленные землечерпательные машины  времен
Лессепса. Они имели вид громадных виселиц. Это были памятники  величайшего
из  тех   биржевых   мошенничеств,   какими   до   сих   пор   прославился
капиталистический  мир.  И  так  же  можно  было  назвать  их   могильными
памятниками над желтой лихорадкой и малярией.
     Теперь тучи москитов уже не жужжали над сумеречными  водами.  Большая
часть москитов погибла в керосине. А те, которые остались, были  ручные  и
дезинфицированные и кусались очень скромно. Они были так же безопасны, как
и  жирные  крокодилы  в   Кулебре,   которым   пришлось   превратиться   в
достопримечательности и наполнять  чувствительную  душу  туриста  сладким,
таинственным ужасом.
     В Бальбоа Йунас Фьельд сошел на берег.  Здесь  он  узнал,  что  может
отправиться на  следующий  же  день  пассажиром  на  японском  пароходе  к
западному берегу Южной Америки.
     Он  намеренно  избегнул  большой  гостиницы  в   Бальбоа.   Маленький
американский городок основался и  вырос,  благодаря  строительным  работам
канала.  Он  походил  на  все  другие  новоотстроенные   города,   которые
воздвигнуты не архитекторами, а инженерами. Он чуть не лопался от  чистоты
и порядка, обладал великолепно  функционирующей  полицией  и  первоклассно
организованным отделом здравоохранения. Но все это благоустройство так  же
мало согласовалось с окружающей природой, как пуговицы от брюк  с  дамским
бальным платьем.
     Фьельд быстро отделался от таможенных служащих  и  нанял  автомобиль,
который  в  пятнадцать  минут  доставил  его  в  город   Панаму,   столицу
республики, управляемой по испанской старинке. Здесь нет ни  прямых  улиц,
ни особенной чистоты. Городское  управление,  вероятно,  очень  лениво,  а
нравы оставляют желать лучшего. Но зато город  свободен  от  математики  и
предписаний. Всякий в Панаме делает, что хочет. Всю ночь  напролет  играют
мандолины, рыдают скрипки, и выпивается изрядное количество вина и  виски.
На балконах сидят красивые девушки и вращают черными, как уголь,  глазами.
А в задних дворах серьезные кабальеро натравливают петухов на драку. Всюду
царствует жизнь, веселье и лень. Население сжигает ежедневно  бесчисленное
множество свеч, всаживая в своих мечтах нож в  спину  каждому  американцу.
Так же  занимается  оно  и  теми  "business"  [Делами  (англ.)],  которыми
пренебрегают  янки  канала.   Но   этот   живописный   город,   гордый   и
свободнорожденный, живет  старыми  воспоминаниями,  и  никогда  не  сумеет
приспособиться к темпу той жизни, где целью являются  доллары,  доллары  и
опять доллары.
     Фьельд миновал огромную  интернациональную  гостиницу  и  нашел  себе
жилище,  где  его  приняли  с  распростертыми  объятиями.  Вся  семья   до
последнего младенца