то будет твоим первым уроком.
И я взял ее. После первой боли она отдалась наслаждению, даря его затем и мне. Я
увидел, как несколько красных пятен крови окрасили ее белоснежные бедра. И вдруг
все это напомнило мне другое тело и другую рану, не зажившую во мне до сих пор.
Волны желания, гребни ярости и провалы небытия - слились в один вихрь. Когда я
опомнился, уже спустилась ночь. Лес чуть слышно шелестел под теплым морским
бризом, и бледный свет полной луны лился на деревья. Я протянул Вивиане ее
мужское платье, и она оделась. Я пошел за своим конем. Посадил ее позади себя.
Она обвила руками мой стан, и я почувствовал, как ее тело прижалось к моему. Мы
вернулись в Кардуэл, не проронив ни слова.

        "25"

     - Настало время, - сказал я Артуру, - мне расстаться с моим созданием и узнать
таким образом, прочно ли оно или недолговечно, сможет ли оно жить само по себе
или же зависит от воли и убеждения одного человека - как утверждал Утер. Итак, я
оставляю тебя одного в твоем мире, который я отныне не считаю больше своим. В
жилах живого дерева Круглого Стола текут новые соки. Ты старейший из его пэров,
и тебе чуть больше тридцати. Ты разбил саксов. Горра в страхе просит мира, зная,
что близок тот час, когда ты завоюешь его. Твой племянник Гавейн, отдавший тебе
доставшуюся ему от Лота Орканию, держит под постоянной угрозой пиктов. Ты должен
покорить их и укрепить свои владения на севере. Логрис - это светоч запада,
горящий во мраке варварства, к которому обращаются все страждущие от насилия и
произвола. Моргана - милый твоему сердцу злой гений - в изгнании. У тебя
осталось всего два опасных врага: твои собственные страсти и Мордред. Но их
обоих ты можешь сделать своими союзниками. Потому что страсти рождают как уныние
     - видящее повсюду лишь бессмыслицу и суету сует пустого тщеславия, которое
сокрушает душу и сковывает тело, - так и действие, преобразующее мир. Что
касается Мордреда, то если он сделается честолюбивым и потребует власти и
почестей - в силу вашего тайного родства, поскольку ему известно, что он твой
сын, - сделай так, чтобы он погиб. Но дай ему власть и почести - если он не
хочет ничего для себя. Опасайся также его чрезмерной добродетели. Потому что
всякому делу, каково бы оно ни было, угрожает предательство либо фанатичная
преданность, и я не знаю, какое из этих двух зол Моргана решила использовать в
Логрисе, чтобы разрушить его. Я же уеду далеко отсюда, в место уединенное и
безлюдное, где ты не сможешь отыскать меня. Там я предамся наукам, созерцанию и
праздности - трем добродетелям философа. Леодеган был прав. Я живу на земле
величайшего одиночества - не только из-за предания о моем чудесном рождении,
которое с первого же дня моей жизни отделило меня от прочих людей, но еще и
потому, что я пришел из мира, который всеми силами помогал уничтожить и память о
котором не дает мне покоя, заставляя страдать; в новом же мире, который я сам
выдумал, я чувствую себя чужаком. После смерти Утера у меня оставалось только
две любви и две родственные души на этом свете: Моргана, которая сама решила
порвать с миром и обрекла себя на изгнание, и ты, чья судьба требует от меня
перестать опекать тебя и удалиться. Так - в дополнение к предсказанию Блэза,
говорившего, что я рожден из хаоса, чтобы победить хаос, - я вернусь в хаос. В
хаос природы, неподвижного вещества и жизни без цели. Я уйду в забвение, по ту
сторону добра и зла, и там примирюсь с самим собой. Но в чувствах и в помыслах
моих я всегда буду с тобой, Артур, - до конца.

        "26"

     Когда Вивиана прибыла в Логрис, чтобы участвовать в празднествах по случаю
свадьбы Артура и Гвиневеры, ее сопровождала многочисленная и блестящая свита.
Когда же она решила возвратиться ко двору своего отца, в страну редонов, к ней
присоединились многие жители Кардуэла, благородные мужчины и женщины, охотники и
ученые, поэты и музыканты, которые пленились очарованием ее ума и ее тела и не
желали уже с ней расстаться. Зная о том, что я собирался отправиться за море,
чтобы скрыться в месте моего уединения, известном одному только мне, она
предложила довезти меня до берегов Беноика. И мы переправились через море -
проплыв неподалеку от Авалона, на который я не мог смотреть без скорбной грусти,
     - и высадились на северном берегу Арморики, в пустынной и хорошо укрытой от
ветров бухте, вблизи самой красивой крепости короля Бана, которая звалась Треб.
Наступала ночь, и Вивиана велела разбить на берегу большой лагерь, и все ее
спутники весело собрались вокруг костров. Когда я увидел, что все приступили к
угощению и предались веселью, я оставил лагерь и пешком углубился в ночь. Я
держал путь к Дольнему Лесу, северная кромка которого находилась в часе ходьбы
от берега. Я избрал его местом своего изгнания потому, что никто и никогда не
заходил туда, ибо он внушал окрестным жителям суеверный страх. По местному
поверью, пришедшему из глубины веков, этот лес являлся местом священным и
заколдованным, куда попадали осужденные на проклятие и кару богов. Лес был такой
густой и темный, что мне стоило большого труда прокладывать себе дорогу в его
непроходимых зарослях. Прошло немало времени, прежде чем я выбрался из леса и
очутился на огромной поляне, окруженной со всех сторон плотной стеной деревьев.
У подножия высокого скалистого холма широко раскинулось озеро, и в черном
зеркале его вод блестела луна. Посреди него виднелся поросший лесом остров. Я
взобрался на вершину холма и оказался на ровной площадке перед входом в огромную
и глубокую пещеру. Оттуда, с высоты, мне был виден весь Дольний Лес, тянущийся
до самого южного горизонта, и моим взорам открылись голые песчаные холмы на
западе и море на севере, и только на востоке взгляд упирался в укрепленные стены
замка Треб. Около берега в темноте яркими пляшущими огнями горели костры моих
спутников, мигая, когда их вдруг закрывали людские тела. Мне казалось, что я
почти слышу их песни и смех. Это было словно последнее и грустное напоминание о
мире людей, который я покидал. Рядом со мной равнодушная в своем неумолимом
спокойствии дикая природа поднималась из леса, властно подступая к самой вершине
горы. И я остался там, наслаждаясь видением ночи, проникаясь этой торжественной
картиной, явившейся в сиянии ночных светил, и зная, что здесь я буду жить до
скончания своих дней.
     Собрав охапку листьев, я вошел в свое новое жилище. Внутри было сухо и чисто. В
глубине я сложил несколько шкур и, устроив лежанку, лег на нее. Луна повисла над
самым входом в пещеру, через который проникал ее холодный свет. Вдруг между мной
и луной встала чья-то высокая и изящная тень, окруженная тусклым сиянием,
похожим на померкший нимб. Вивиана прилегла рядом со мной.
     - Так, значит, - сказал я ей с притворной строгостью, - с первой же минуты моей
отшельнической жизни ты уже преследуешь меня мирским искушением и заставляешь,
подобно Антонию из Гераклеополя, бороться с соблазнительными видениями плоти.
     - Не прогоняй меня. Я хочу побыть с тобой еще несколько часов. Хотя бы до утра.
     - Уверен, тебе не понадобится столько времени, чтобы взять надо мной верх.
Я привлек ее к себе, крепко обнял и добавил:
     - Если бы Антония Анахорета искушали подобным образом, то, полагаю, он бы не
устоял. Ну а я и не думаю противиться тебе.
     И Вивиана продлила эти часы на всю ночь, на весь день и часть следующей ночи.
Наконец нас сразил сон. Я почувствовал, как она отодвинулась от меня и встала с
ложа, и проснулся. Она подошла к выходу из пещеры и стала совершать странные
заклинания, в которых я без труда узнал противоречивую веру Кардевка,
преисполненную суеверий древних друидов. Она взывала к галльскому богу Огмию,
прося его - если ей не дано привязать меня к себе узами любви - помочь удержать
меня в плену с помощью волшебных чар. И эта безнадежная и бесхитростная вера в
соединении с глубоким умом, это уверение в любви, высказанное в проклятии,
сделали свое дело: она добилась цели. Вивиана вернулась и легла рядом со мной, а
я притворился, что только сейчас проснулся.
     - Занимается день, Мерлин. Ты прогонишь меня?
     - Но чего хочешь ты?
     - Я хочу навсегда остаться рядом с тобой. Я не вернусь к своему отцу, я поселюсь
со всем моим двором в Дольнем Лесу и сделаю его своим владением. Вместе с теми,
кто захочет остаться и связать свою судьбу с моей, я построю замок на острове,
что посреди озера. Мы сами станем землекопами, каменотесами, каменщиками,
лесорубами и плотниками. Убежище твое будет неведомо никому, гора эта -
заповедной, и одна только я смогу навещать тебя. Я буду любить тебя, а ты - меня
учить. Вот чего я хочу.
     Так Вивиана стала Владычицей Озера.

        "27"

     С тех пор минуло почти полвека. Дни следовали за днями, не отмеченные больше
великими деяниями людей и не сотрясаемые историческими смутами, но похожие один
на другой, следуя неуловимой смене времен года, изменениям неба и воздуха и
неприметным переменам в облике деревьев и повадках животных. Время подчинялось
годовым кругооборотам, в которых решительно растворялась всякая конечная цель.
Жизнь природы, поочередно то буйная и бьющая через край, то замирающая и сонно
дремлющая, неистощимая и непостижимая, обретала смысл лишь в моих наблюдениях, с
помощью которых я пытался проникнуть в ее тайну. Эта тайна была одновременно и
тайной человека - той его темной стороны, которая борется с созданиями его ума и
влечет его назад к изначальному хаосу - хаосу, в котором я постепенно научился
видеть стройный порядок, составляющий естественный закон. И так я понял, что нас
ставит в тупик и заставляет страдать отнюдь не противоположность абсолютной
упорядоченности мысли абсолютному беспорядку и бессмысленности вещей, но
противопоставление абстрактной внешней целесообразности - логики разума - и
тайной, сокровенной целесообразности - логики бессознательного инстинкта, то
есть противоречие двух законов, к примирению которых я стремился. Я изучал жизнь
растений и их полезные и вредные свойства, тонкое различие между которыми
зачастую было лишь вопросом меры - что материально объясняло давний спор церкви,
видящей в добре и зле два непримиримо противоположных начала, и философии, для
которой добро и зло - одно и то же начало, чья двойственность определяется
количественным отношением. Я наблюдал также за животными, и скоро они не только
перестали меня избегать, терпя мое присутствие, но и сами стали выходить мне
навстречу во время моих прогулок по лесу, выпрашивая немного еды, прося
успокоить боль от нанесенных им ран или ожидая от меня просто ласки. Избегая,
как и я, подданных Вивианы, они таким образом отделили меня от человеческого
рода - как еще раньше это сделали сами люди, но из других побуждений - и теперь
та самая чужеродность, которая отдалила меня от людей и окружила пустыней
страха, наполнила мое одиночество нежной привязанностью лесных обитателей.
Некоторые из них - и не самые маленькие - забирались даже на скалистую вершину,
проводя ночь в моей пещере или укрываясь там, когда люди с озера устраивали
охоту. Нередко случалось, что тяжелый кабан или огромный олень приходили и
ложились перед моей лежанкой или, разделив со мной ужин из трав и кореньев,
оставались сторожить вход в пещеру. Даже самые кровожадные и осторожные звери,
волк и лиса, по-собачьи ласкались ко мне и лизали мне руку, Принося иногда мясо
своей еще теплой добычи, которое я вежливо отвергал. Я говорил со всеми, и мне
казалось, что им нравилось это. Им была ведома фантазия, стремление к цели и
любовь, а тем, что исключало их из нравственного закона и ограничивало их
сознание простейшими истинами, - была их полная неспособность заранее предвидеть
и осознать собственную смерть, оттого что они ничего не узнавали об этом из
смерти других. И потому они каждый день проживали своего рода вечность, не
задумываясь и не придавая этому значения, покорные бесконечности круговорота. И
в этом сходстве неосознанного бессмертия и Бессмертия, о котором мечтает
абсолютное сознание человека, я увидал безнадежную никчемность разума.
Еще была Вивиана. Она часто навещала меня, и, как она того и хотела, я целиком
посвящал себя ей, отдавая все свои силы ее телу и духу, извлекая из обоих все
большее и большее наслаждение. Со временем тело и ум ее созревали, и сама она
становилась все более обольстительной и мудрой, обретая с возрастом новое
вдохновение. Она успешно боролась с холодом и равнодушием старости, посягавшими
на мое тело и мой дух, говоря, что время не имеет власти надо мной из-за моего
происхождения.
     Через нее до меня иногда доходили еще известия о мире и Логрисе, поскольку она
время от времени оставляла Дольний Лес и ненадолго отправлялась в империю Артура
или же посылала туда гонцов с поручением привезти ей последние новости из
внешнего мира. Некоторые события имели на ее жизнь непосредственное влияние.
Так, в четыреста девяносто третьем году, в скором времени после нашего прибытия
в Дольний Лес, король Клаудас, владыка обширной страны к югу от Арморики,
называемой Пустынная Земля, начал войну против Бана из Беноика и его брата
Богорта из страны гонов. Эта война продолжалась семь лет и завершилась на рубеже
веков победой Клаудаса и гибелью Бана и Богорта. Артур, который вместе с
Мордредом и Гавейном вел в это время на севере Британии ожесточенную и упорную
войну против пиктов, не смог прийти на помощь своим союзникам. И Клаудас
сделался властелином трех королевств. Вивиана приняла в Озерном замке сына Бана,
Ланселота, а также сыновей Богорта: старшего, Лионеля, и Богорта, названного в
честь отца, ибо он родился в тот самый день, когда тот погиб в бою. Вивиана
стала приемной матерью троих детей и взяла на себя заботу об их воспитании. Она
предложила мне ради них нарушить свое уединение и преподать им науки. Я
отказался. Она мне часто о них рассказывала, спрашивая моего совета, и я
побуждал ее воспитать их воинами и мудрецами, преданными делу Артура и Круглого
Стола, как в прежние времена король Уэльса воспитал Пендрагона и Утера в
преданности моему делу. И спустя некоторое время она отвезла их в Кардуэл и
представила Артуру, а тот дал им армию и в поддержку Мордреда, чтобы отвоевать
их наследные владения. Вторая война с Клаудасом началась в пятьсот двадцатом
году. Ланселот и Мордред совершили в ней много славных подвигов, так что
невозможно было решить, кто из двоих был лучшим воином и кто - лучшим стратегом.
Клаудас потерял все завоеванные им земли, свою собственную страну, а в конце
концов и жизнь. Ланселот стал королем Беноика, Лионель - королем Гонским, а
Богорт - королем Пустынной Земли; так власть Логриса распространилась на
значительную часть Галлии. Три юных государя стали пэрами Круглого Стола. Они
навестили свою приемную мать, и по этому случаю в Озерном замке было устроено
большое празднество. На следующий день Вивиана с радостью и тревогой сообщила
мне, что Ланселот воспылал страстной любовью к женщине, которая на двадцать лет
его старше, и также любим ею. Этой женщиной была королева Гвиневера.
После этого смуты и волнения оставили Арморику. Артур захватил Горру и разбил
пиктов и скоттов, живших в стране Далриада. И там снова Мордред и Ланселот
прославились своей воинской доблестью и неустрашимостью в бою, своей
безраздельной верностью королю и великодушием к побежденным врагам. И как прежде
был "мир Утера", так теперь наступил "мир Артура".
Безмятежное и невозмутимое спокойствие Дольнего Леса как будто разлилось по
всему Логрису. Времена года чередой сменяли друг друга. Мои волосы постепенно
белели, и, когда я оборачивался и смотрел назад, моя жизнь казалась мне
бесконечной, а мое рождение - навсегда затерявшимся где-то во мраке времен. В
светлой дымке тех далеких, ставших легендой времен, когда родилась моя мечта,
блуждали тени тех, кого я так любил и кто лежит теперь у Каменных Столбов.
Однако я не чувствовал в своем теле никакой усталости, тогда как спокойная и
печальная отрешенность малопомалу завладевала моим все еще деятельным умом,
погруженным в изучение материи и времени в поисках всемирного закона. Я все еще
любил Вивиану, ее ставшее еще более нежным, более чувственным и ласковым тело,
достигшее своего расцвета, немного отяжелевшее и уступившее возрасту, вечную
юность ее ума, жаждущего наслаждений и познания. Озерный замок опустел, а она и
не старалась заменить умерших, словно желая, чтобы история ее крошечного
королевства закончилась вместе с ее жизнью.
     Несокрушимый Логрис и легендарный Круглый Стол воплотились в почти божественном
триединстве: Артур, Мордред и Ланселот. Три поколения, являвшие собой лучшие
образцы человеческой породы. Между тем благородные узы, скреплявшие этот
тройственный союз, уже подтачивала кое-где разъедающая ржавчина, которая до сих
пор не давала себя знать в чрезвычайных условиях непрекращавшихся походов и
войн, подавлял емая тем необъяснимым великодушием силы, которое поддерживает
постоянная необходимость рисковать своей жизнью рядом со своим ближним и ради
него. Этой разъедающей ржавчиной были: кровосмешение, супружеская неверность и
ложь. Но мир стоял, как и прежде, империя Артура держалась непоколебимо, как
если бы Бог и дьявол соединили свои усилия, чтобы сотворить совершеннейший из
миров, когда-либо бывших на земле. И этот мир, основы которого заложил я, был в
своем роде величественным продолжением моей собственной двойственной природы.
Быть может, в конце концов я бы и победил.
     Прекрасная мечта рухнула по мановению руки. Богопротивная любовь Гвиневеры И
Ланселота внезапно открылась и сделалась всем известной. Началась междоусобная
война. Артур и Ланселот выступили войной друг против друга в Арморике, оставив
правителем Логриса Мордреда, не захотевшего вмешиваться в этот спор. Но вскоре
он - с обидой и гневом видя, как безрассудная страсть и беспутство торжествуют
над разумом и законом, - возненавидел Артура и Ланселота за их безумие и за ту
ничтожную причину, которая толкнула их - что борзых кобелей - к войне и которая
делала их в его глазах недостойными Круглого Стола. Позорная эта война разбудила
в нем старинную горечь и злобу против плотского греха, плодом и жертвой которого
он явился в этот мир. Таким образом, именно его беззаветная верность привела его
к измене. Он всенародно открыл свое происхождение и былой грех короля,
провозгласил себя законным государем Логриса и велел казнить Гвиневеру. Артур,
заключив перемирие с Ланселотом, возвратился в Британию во главе своей армии.
Отец и сын готовы были растерзать друг друга. Моргана торжествовала. Тогда я
покинул Дольний Лес и вернулся в мир.

        "28"

     Когда я приехал в Камланн, все было кончено. Мой конь осторожно продвигался
вперед, с опаской ступая меж распростертых на земле тел, шарахаясь в сторону,
когда в море мертвой человечьей плоти что-то вдруг начинало шевелиться,
содрогаемое последними мучительными движениями жизни. Картина чудовищного
апокалипсиса, открывшаяся моему взору, и бренные останки некогда великого мира,
обнаруженные мною по возвращении, вернули меня к началу всего, напомнили мне
другого всадника, другое поле, устланное телами убитых, и то, как давным-давно,
в незапамятные времена, я впервые столкнулся со смертью в столь полном и
грандиозном ее воплощении. Я как будто слышал этот строгий, любимый и
ненавидимый мной голос - того, чей закон наконец восторжествовал:
"На свете есть только война, Мерлин, - и ничего, кроме войны". И в кровавом
свете утренней зари, и в сгущавшихся закатных сумерках, обступивших с двух
сторон ослепительное и мимолетное сияние дня - дня Круглого Стола, - я увидел
память и предвестие бескрайней ночи.
     Нагромождение тел становилось плотнее вокруг вождей, где разгорелся самый
ожесточенный бой. Изрубленные, в богатых одеждах, испачканных и разбитых
доспехах, они лежали на земле, соединившись в отвратительном братстве смерти,
как некогда были едины в своей мечте о более совершенном мир