Мишель Рио.
        Мерлин

---------------------------------------------------------------
     Перевод с французского С. Никитина
     Москва, "Текст", 1995
     OCR: Жданова Наталья Ў http://www.korneev.hut.ru/ Ў http://www.korneev.hut.ru/
---------------------------------------------------------------

        "1"

     Я прожил сто лет. Пока живешь, столетие кажется вечностью, но потом, обернувшись
назад, видишь, как оно сжимается в один краткий миг, в котором рождение мысли и
зрелость ума, вдохновенная мечта и ее крушение - все это сливается в одно
неизбывное воспоминание, без начала и конца. Я горько оплакиваю погибший мир и
всех населявших его людей. Я единственный пережил его. Сам Господь Бог отходит в
мир иной, и Дьявол - вместе с ним. Жажда абсолютного, всегда двигавшая мной,
обрела наконец в бездействии свой идеал: абсолютное одиночество. Мертвящую
пустоту. К чему теперь скромность и недомолвки? Не должен ли я сказать: я
сотворил мир, и вот он мертв? А вся богоравная дерзость этого притязания меркнет
перед его конечным итогом - смертью, и два значения слова "тщеславие" - гордыня
и тщета, - стирая друг друга, приблизительно передают то ничтожество, в котором
я завершаю свой путь.
     А вокруг меня продолжается жизнь. Стоит мне переступить порог чудесной пещеры,
которая вот уже пятьдесят лет дает мне кров и пристанище, и я вижу ее - в
беспокойном движении или неподвижно застывшую - в мертвой материи, которая, я
теперь это знаю, и есть наше конечное бытие. Мне случается разговаривать с
деревьями и зверями. Они не знают ни прошлого, ни будущего, и потому не ведают
печали. Неразумные твари, они следуют бессмысленному животному закону. Их мир
вечен, и в нем лишь следы моего мира возвещают о смерти.
Моя пещера находится почти на самой вершине скалистого холма, который
возвышается над всей округой. От входа - с того самого места, где полвека назад
Вивиана, стремясь подчинить меня своей власти, сотворила свои призрачные чары,
не понимая, что я только того и хотел и что ее тело, а не ее сомнительное
волшебство удерживало меня здесь, - открывается вид далеко на земли Беноика. На
востоке, над грязно-светлым илом болотных топей с островками зелени и ярко
поблескивающими лужицами воды, громоздятся черные развалины замка Треб. Его
зловещие обуглившиеся башни, над которыми иногда взлетают стаи грифов - Бог
весть в чем находящих себе пропитание, разве в воспоминаниях о пирах и сечах в
далекие времена войны Клаудаса и короля Бана, - вырисовываются на фоне напоенной
летним зноем, сверкающей лазури неба. Покрывшаяся мелкой сеткой трещин
поверхность болот высыхает у кромки твердой земли, где раскинулся волнистый
шатер Дольнего Леса, расцвеченный всеми оттенками сочного темно-зеленого.
Местами частые и непроходимые заросли кустарника и мелкие деревца, споря между
собой за каждый клочок земли, расступаются перед каким-нибудь древним исполином,
который, поглощая своей широкой и густой кроной солнечные лучи, оставляет вокруг
себя тенистые проходы, сдерживая напор хищной молодой поросли, жадно обступившей
его в погоне за светом и жизнью. Растительное царство неуклонно подступает к
самым моим ногам, цепляясь за каждую горсть земли, оставшуюся в углублении
скалы; его волна понемногу мельчает и наконец замирает у самой вершины на голом
и гладком камне. Внизу тусклые воды озера Дианы - словно гигантские крепостные
рвы - разрывают сплошной ковер зелени и тихо плещутся о стены замка,
воздвигнутого в прежние времена любовью, оплота учености и веселых утех,
ставшего под действием разрушительного времени безмолвным прибежищем одинокой
покойницы, величественным и нечаянным надгробием, под которым обрела свой вечный
покой Вивиана.
     На севере, за лесом, за песчаными холмами и хаотическим нагромождением
прибрежных скал - море, омывающее обе Британии, разлилось, словно расплавленное
серебро, то сверкая на солнце тысячами огненных бликов, то вдруг мрачнея от
набежавшего облака, гонимого на материк сонным океанским бризом. Вдалеке, там,
где море сливается с небом, какие-то неясные очертания поднимаются из вод.
Авалон. Вечнозеленый и скорбный Insula Pomorum - Остров Плодов. Царство Морганы,
остров колдуньи. Проплывая мимо, суеверные моряки и боязливые путешественники
молча взирают на него со своих кораблей, считая его волшебной страной
сладострастия и смерти, сказочным манящим адом, где царят злые духи и бродят
тени несчастных, осмелившихся приблизиться к самой прекрасной и самой ужасной
женщине под западным небом. Но я, воздвигший гробницу, где, обретя мир и покой
после долгой страстной любви и непримиримой ненависти, навечно уснули брат и
сестра, Артур и Моргана, я-то знаю, что остров пуст и что плоды дерев,
бесконечным дождем осыпающиеся на землю, сгнивают, никому не нужные, без пользы
удобряя пустынный дол.
     Так, все зримые - насколько хватает глаз - следы присутствия человека говорят о
смерти и разрушении. И я в конечном счете не устоял под бременем вечности и
мира, уже почти вкусив бессмертия и безграничной власти духа, но скорбь моя
тускнеет перед страданием более жестоким и человечным; когда одним взглядом
охватываю я печальные места, где покоятся три самых дорогих мне существа. Ведь в
конце концов смерть одного человека потрясает нас сильнее, чем гибель целого
мира.
     Дольний Лес полнится звонким пением птиц. Стая диких уток опустилась на
поверхность озера Дианы, в вышине неба неподвижно повис ястреб, расправив на
ветру крылья и высматривая добычу. Кабан шумно возится на своей лежке. Их мир
вечен. А мой мир, не был ли он всего лишь беззаконным созданием моего ума? Быть
может, человеческая мысль лишь скользит по поверхности мира вещей, не проникая
внутрь него, и потому обречена на гибель и забвение? Быть может, воображение
дано человеку лишь для того, чтобы примирить его с тем, с чем примириться
невозможно. Я хотел заставить дьявола, по преданию породившего меня, служить
Богу, то есть человеку. Но вот эти безжизненные тени растворяются в хаосе
природы, которая стихийно и бессознательно, без усилия и без цели, торжествует в
человеке и над человеком. А у меня цель была. Рожденная в крови, она в крови и
потонула. Напоенная кровью земля Бадона и Камланна, где травы гуще и выше,
хранит о ней память, как след, что остается на мертвой материи и в бездушном
мире.
     Что же останется от этого соединения Бога и Дьявола в памяти людей, в ком
уживается светлая душа и мрачный хаос? Свирепость кротких, предательство верных,
безрассудство мудрых, сладострастность благородных, прелюбодейство и
кровосмесительство непорочных, бессилие могущественных, возвышенность целей и
безнравственность средств. И моя собственная вещая слепота. Останется ли в
памяти людей человеческая мысль близкой к победе или же поверженной в конечном
итоге грубой силой вещей? То, что могло быть, или то, что было и что есть?

        "2"

     Наступала ночь. Солнце уже почти потонуло в западном море, и его последние лучи
окрашивали в оранжево-золотистый цвет высокие прибрежные скалы. На востоке, на
чернеющем фоне неба факелом пылала Иска, построенная некогда римскими легионами,
могущественная крепость силуров. На юге, очень далеко, еще видны были залитые
косым светом заката едва выступающие над водой очертания берегов Думнонии.
Морской ветер, свежий и легкий, гнал к востоку запах крови и пожарищ.
Равнина была мертва. Деметы, забрав с собой тела раненных и убитых в сражении
товарищей и сняв с трупов своих врагов оружие и доспехи, отошли на холмы, где
был разбит их лагерь. Изнуренные жестоким сражением, продолжавшимся без
передышки двенадцать часов, они были молчаливы. Они даже не разжигали костров.
Немногие ели, большинство же спало на голой земле - в полном вооружении,
покрытые грязью и кровью - там, где сон настиг и свалил их.
Армии силуров более не существовало. Из пятнадцати тысяч воинов в живых не
осталось ни одного. Бессчетной грудой они лежали на равнине. Другие сгорали в
огне Иски. Некоторые - таких было очень мало, потому что почти все они отчаянно
дрались до последнего, - лежали чуть поодаль - на дороге в Кардуэл, по которой
пытались бежать и где их догнала и зарубила конница деметов.
Несильный морской ветер, дувший над равниной, не колыхал высокие травы, и по ним
не бежали волнами длинные светлые тени. Здесь не осталось больше травы. Ковер из
человеческих тел заменил собой растительный покров. Земля лежала без движения,
небо было пустынно. Испуганные шумом битвы, птицы улетели далеко, а осторожные
стервятники еще не успели появиться над этим чудовищным пиршеством мертвецов.
Лишь два движения нарушали воцарившееся спокойствие. Со стороны крепости языки
пламени бросали причудливо скачущие блики на скопления тел, достигавшие в высоту
иногда четырех футов и особенно плотные возле главных ворот, где сражение было
самым ожесточенным и многолюдным. В этой пляшущей игре света и тени мертвые тела
как будто начинали шевелиться, обретая в этом движении отвратительную видимость
жизни. И еще огромный всадник, верхом на тяжелом боевом жеребце, одиноко ехал
посреди мертвых тел по направлению к холму, откуда я, под присмотром своего
учителя Блэза, целый день наблюдал за всеми перипетиями этой великой битвы. Он
остановился в нескольких шагах от нас и снял шлем.
     - Подай мне моего внука, - сказал он Блэзу.
Это был король деметов.
     Он был коронован в возрасте шестнадцати лет, вскоре после ухода легионов,
отозванных к границам на материке, которые не выдерживали натиска варварских
орд. Он был высок ростом, могуч и по ловкости во владении оружием не имел себе
равных. Союзники называли его "Львом", враги - "Дьяволом". К тому же, как ни
странно, он знал грамоту. Воспитанный в церковной мудрости и воинских доблестях,
он совмещал в себе ученого книжника и свирепого воина. Иногда в этом
безжалостном воине просыпался мыслитель. То был хищник, наделенный разумом.
Блэз подтолкнул меня вперед к левому стремени короля, тот наклонился, поднял
меня одной рукой и мгновение держал перед собой. Кровь запеклась на его покрытом
грязью и потом лице, на черных волосах и седой бороде. Была в нем какая-то
пугающая красота. С минуту он задумчиво разглядывал меня, развернул и посадил
впереди себя, потом повернул коня, и мы спустились на поле брани.
Мы ехали среди мертвых тел, и тогда я увидел, отчего издали равнина казалась
странно белой и словно испещренной маленькими червоточинками - тела павших были
совершенно наги, и местами на них засыхали черные струйки крови. Лица воинов -
безобразные кривляющиеся маски, выхваченные из самого пекла сражения одним
взмахом резца мгновенной смерти, - запечатлели безудержную ненависть и
безграничное страдание. Это был словно живой, многократно повторенный лик хаоса,
выступавший здесь и там из моря мертвечины, рассеченной чудовищными ранами,
который повергал в прах все, что Блэз говорил мне о человеке, о разумности его
дел, о достоинствах его ума, о благородстве его чувств, о его способности любить
и быть справедливым. Ужас пронизал меня до самых костей. Я дрожал. Дед положил
мне на плечо свою огромную и ласковую руку.
     - Ты должен привыкнуть, Мерлин. На свете есть только война и ничего, кроме
войны.
     Он остановил коня посреди равнины.
     - Империя гибнет от своего "pax romana". Силы, пришедшие из мрака времен,
разрушают величайшую цивилизацию, которую когда-либо знал мир. Потому что она
забыла о войне. Меня воспитали римляне в святом учении Христа. Но вот что я
понял: власть требует жестокости. Все, что живет, ведет вечную войну.
Стервятники уже приближались. Первые гонцы, не такие пугливые, как остальные их
сородичи, уже летали, постепенно снижаясь, над полем, наконец садились поодаль
на холмик из тел, не переставая следить за высокой фигурой всадника и его коня,
клевали, снова выжидали и, несколько успокоенные неподвижностью единственного
живого существа, возвышавшегося посреди распростертых на земле мертвецов,
принимались за свой мерзкий пир.
     - Они хорошо сражались, - продолжал король. - Это был их последний бой. Я разбил
все их армии, так же, как сначала я разбил всех северных ордовиков: их последний
воин погиб при Деве. Помни об этом: никогда не брать пленных. У силуров нет
больше мужчин, способных носить оружие. Я отдам их женщин моим деметам. Это
скрепит народы.
     Эта победа делала его единственным владыкой Уэльса. Он намеревался напасть на
Вортигерна, захватившего власть в могущественном королевстве Логрис, и
возвратить Пендрагону, сыну Констана, трон, принадлежавший ему по праву.
Двадцать пять лет назад, после того, как умер Констан, а власть присвоил его
главный военачальник, дед взял к своему двору Констановых сыновей: Пендрагона и
его младшего брата Утера. Он воспитал обоих детей так, чтобы сделать из них
послушных союзников и подчинить себе, при помощи армий Уэльса и Логриса, весь
огромный остров бриттов, а также и земли тех, кто бежал от саксонских союзников
Вортигерна и основал поселения в галльской Арморике, по ту сторону моря.
     - Ты будешь моим наследником и наследником Пендрагона. И завещаешь своим
потомкам всю Западную империю. Воюй, Мерлин. Воюй, чтобы завоевывать и чтобы
сохранить завоеванное. Воюй, чтобы уничтожить своих врагов, а еще для того,
чтобы властвовать над народами, потому что тот подданный, чью жизнь ты
подвергаешь опасности рядом с собой, будет более тебе предан, чем тот, кто
обязан тебе своим благосостоянием во время мира. На свете есть только война,
Мерлин, - и ничего кроме войны.
     Он замолчал. Я чувствовал на себе его могучее и ровное дыхание. Потом он
добавил:
     - Сражайся сам. Научись владеть оружием. В своей армии будь лучшим воином и
сражайся во главе ее. Будь сам своим главным военачальником. Презрение твоих
солдат опаснее, чем ярость самого жестокого врага. Констан из Логриса поставил
во главе своей армии Вортигерна. Вортигерн изменил, и армия не помешала ему. Она
повиновалась своему командиру. При этом пусть в смертельной опасности рядом с
тобой будут твои самые честолюбивые воины и твои самые могущественные союзники.
Они лучше защитят твою жизнь, защищая свою. А если их убьют...
Он усмехнулся.
     - Мертвые не предают.
Он повернул коня. Темная туча стервятников взлетела. Теперь их было бессчетное
множество, они подкрались, как воры. Мы вернулись к холму, где ждал Блэз. Король
опустил меня на землю и сказал ему:
     - Возьми охрану и отвези Мерлина в Моридунум. Отведи его к моей дочери и оставь
их одних. Настало время ему увидеть свою мать и кое-что узнать от нее о своем
рождении. Завтра я начну осаду Кардуэла, столицы силуров - я сделаю ее столицей
всего Уэльса и поселюсь в ней. Ты приедешь туда с моей дочерью и внуком. Тогда я
торжественно, перед всем двором провозглашу Мерлина моим наследником. Ступай!
Он уехал в сторону холмов, где стояла его армия. Совсем стемнело, и пылающая
Иска бросала отсветы на что-то огромное и живое, что-то черное, бесформенное,
копошащееся, словно подергивался и колыхался саван, который накрыл мертвых.
Стервятники вернулись.
     Это происходило в четыреста пятидесятом году от Рождества Христова, или в одна
тысяча двести втором от основания Рима. Мне было пять лет.

        "3"

     - Блэз, почему ты говорил мне, что моя мать умерла? Почему нас разлучили, если
она жива, и почему она живет затворницей, словно мертвая? Повинна ли она в
каком-нибудь преступлении или испытывает к человеческому роду такую сильную
ненависть, что всякая связь с ним внушает ей отвращение? Потому ли, что у меня
нет отца, я был лишен и матери? И не в моем ли рождении кроется этот грех или
причина этой ненависти? Почему я читаю страх в глазах всех, кто видит меня, за
исключением тебя и короля? Ты солгал мне, святой отец! И твоя святость, твоя
ученость, твой авторитет учителя и достоинство твоей старости, отравленные
ложью, внушают мне сомнения.
     - Я предсказываю тебе, Мерлин, что ты будешь мудрецом и учителем среди людей,
вечным старцем и лгуном. Я предсказываю тебе, что твой ясный ум и стремление к
добру неизбежно заставят тебя лгать, лгать не самому себе, но другим - слепым и
глухим, малым и блаженным. Потому что они - суть бесформенный и безликий
материал, из которого можно вылепить святых праведников или закоренелых злодеев,
и ложь - нередко лучшее для этого средство. Ты не любишь этот мир, и сказал мне,
что хочешь выдумать другой. Но в каждой выдумке есть обман, и даже поиск истины
не обходится без заблуждений. Как иначе убедить слабого в том, что у него есть
права, сильного - что у него есть обязанности, и обоих - что права одного
являются также и обязанностями другого, уравнивая их силу и возможности? Это
хороший закон, но он никогда не соблюдается. Единственный истинный закон,
Мерлин, - это закон твоего деда. А в том, что ты называешь моей ложью о твоем
рождении, - я лишь выполнил приказ короля и в особенности волю твоей матери,
которая была моей ученицей до тебя и которую я люблю больше всего на свете. Она
скажет тебе об этом все, что сочтет нужным. Что же до страха, который ты
внушаешь, я скажу тебе лишь то, что ты и сам можешь заметить. За пять первых лет
твоей жизни ты узнал столько, сколько твоя мать узнала за двадцать лет, а я - за
всю мою жизнь. В этом есть что-то - божественное или же дьявольское, - что
смущает простых людей, которых больше всего пугает самобытность ума. Даже наши
тяжеловесные мыслители, наши записные мудрецы, рядящиеся в глубокомысленность, а
на самом деле являющиеся лишь старательным списком изреченной мудрости, и, я бы
сказал, именно они-то - посредственности, ревниво оберегающие собственную
исключительность и способные оценить достоинства лишь себе подобных, - больше
всего боятся тебя и ненавидят. Таким образом, ничтожество поддерживает самое
себя. Все, у кого есть хоть какая-нибудь власть - безмозглые скоты или ученые
мужи, - забросали бы тебя камнями или изгнали из страны, не будь ты любимым
внуком самого грозного из королей. Твою мать также боялись и ненавидели, и,
отвечая им презрением, она по своей воле затворилась от мира. Но если ты,
Мерлин, хочешь его изменить, ты должен будешь вступить в бой с этими ничтожными
царьками мира материального и бесплотного и использовать их в соответствии с
твоим замыслом; и только убедив их в том, что они могут быть выше, чем они есть,
тебе, возможно, удастся возвеличить их. Народ последует за тобой, потому что не
столь ему важно понимать, сколько хочется верить. Помни только, что наш век
короток и что благородная самоотверженность и вера не вечны и легко уничтожаются
тем, что называется силой вещей, которая есть не что иное, как возвращение к
истинному закону. Вот все, что я хотел сказать тебе о моей лжи, о том страхе,
который испытывают другие, и о твоей собственной честолюбивой мечте - в надежде
на то, что твой старый учитель стал теперь в твоих глазах немного менее достоин
оскорблений.

        "4"

     Я впервые увидел свою мать. Ей было двадцать пять лет. Она стояла передо мной,
высокая и ослепительно красивая, но с тем выражением холодной резкости и
непреклонной властности на лице, которые я заметил и у короля. Она тоже
рассматривала меня, не говоря ни слова.
     Потом она посадила меня на свое ложе и села сама, на некотором удалении. Она
заговорила мелодичным и ровным голосом - иногда только он ей изменял, и плавное
течение ее речи прерывалось, выдавая какое-то сильное волнение, скрытое за
внешней спокойной строгостью.
     - Поскольку, по словам Блэза, ты за несколько лет превзошел его огромные
познания и твой ум уже достиг той зрелости, когда никакая истина не может
испугать его, я, с согласия короля, открою тебе то, что уже известно всем и что
до сего часа скрывалось только от тебя. Для этого я должна рассказать тебе кое-
что о себе, такой странной матери необычного ребенка, которого, несмотря на
частые и подробные отчеты Блэза о твоей жизни и твоем воспитании, я никогда не
могла себе представить.