же  с  подозрительностью,  присматривался  ко  всему,  что
происходило кругом, но ничто не давало мне повода к каким-либо  опасениям.
Таинственные доктора, видимо, отказались от мысли преследовать  убежавшего
от них пациента, ввиду трудности такой задачи. Очевидно, они  рассчитывали
на то, что Жан будет молчать,  и,  казалось,  покорились  своей  судьбе  и
примирились с его побегом. Тем не менее, мы ни на минуту  не  забывали  об
осторожности, и Жан, всегда имевший при себе оружие, никогда не выходил из
дому один, а я непрестанно  следил  за  всем;  и  я  должен  сказать,  что
напряженность моего внимания  ничуть  не  ослабевала,  хотя  и  перешла  в
привычку.
     За все  это  время,  вплоть  до  того,  когда  барон  д'Арси  устроил
спортивное состязание, в нашей жизни не  произошло  ни  одного  достойного
внимания события. Но и то событие, о котором я собираюсь сейчас  говорить,
осталось неизвестно  окружающим,  так  как  касалось  лишь  лично  меня  и
относилось к области чувств.


     Если бог существует, пусть он будет  мне  свидетелем,  Фанни,  что  я
никоим образом не собирался признаться вам в своей  любви  именно  в  этот
день.
     О, конечно, я  чувствовал,  что  момент  объяснения  приближается!  Я
чувствовал также, что все покровительствует моей любви к вам:  ваш  полный
счастья взор, ваша дружеская улыбка, ваша жизнерадостность и те  маленькие
хитрости,  которые  на  моих  глазах  зарождались  в   вашей   хорошенькой
головке... Тысячи едва заметных, неуловимых мелочей! И от всего этого было
так хорошо на душе... Но где-то там, в глубине  сердца,  у  меня  все-таки
таился страх. Да, да, страх!  В  моем  возрасте  имеешь  перед  собой  уже
слишком много грустных примеров, и я видел слишком много  разочаровавшихся
влюбленных.
     Это спортивное празднество было ниспослано  мне  самой  судьбой.  Оно
было заранее начертано в книге моей жизни.
     Вы помните, Фанни, какая была чудная погода? Это было в  воскресенье,
1 сентября. Все население Бельвю направилось к  замку  барона  д'Арси.  На
протяжении  трех  километров  тянулась  непрерывная  цепь  пешеходов.   Вы
приехали в лимузине Ля-Эллери; я обогнал вас на своем торпедо  как  раз  у
Шофура...
     Вы, конечно, помните, Фанни: "гвоздем" праздника  должна  была  стать
автомобильная гонка.
     Нас было семеро состязавшихся. И с каждым из нас  должна  была  ехать
дама. Я был заранее уверен, что  вы  отклоните  предложения  шести  других
участников, чтобы сесть рядом со мной в моем торпедо. Я в этом был уверен.
И все-таки, если бы вы только знали, как вы  меня  осчастливили  тем,  что
действительно согласились ехать со мной!
     Нас было семеро. Мы должны были состязаться на  медленность  пробега,
затем показать свою ловкость,  благополучно  пробравшись  сквозь  лабиринт
расставленных  на  дороге  кеглей,  а  после   того   проявить   спокойную
уверенность и уменье сохранять  равновесие  на  подвешенном  в  воздухе  и
качавшемся как качели мосту. Кроме того, нам предстояло описать  несколько
цифр и вензелей при движении задним ходом и, наконец,  сделать  пробег  на
скорость, десять раз проехав взад и вперед по отмеченному  пространству  в
сто метров длиной.
     Я до сих пор вижу перед собой величавую эспланаду замка. Я до сих пор
слышу восторженные возгласы зрителей, которые приветствовали мою  скромную
победу... Нас засыпали цветами. Когда мы проезжали  мимо  выстроившихся  в
ряд экипажей, я понял, что восторженная симпатия публики относилась к  нам
обоим вместе и словно соединяла нас друг с другом крепкими узами. На  всех
лицах я читал одну общую мысль. Когда мы проезжали  мимо,  я  слышал,  как
говорили: "Какая хорошая пара!"  В  момент  энтузиазма  эти  люди  как  бы
предрекали нам счастливое будущее... Вы  были  прекрасны,  Фанни,  в  этот
день! На щеках у вас играл яркий румянец,  глаза  сияли.  Вы  не  пытались
скрывать, что этот мимолетный триумф доставлял вам искреннее удовольствие.
Да к этому еще примешивался и некоторый нервный подъем, так как  во  время
состязания  были,  конечно,  головокружительные  моменты,  когда  невольно
напрягались все мускулы и казалось, что авария неизбежна... Теперь у  меня
было такое ощущение, точно я получил два приза вместо одного.
     Наши друзья, как милые, любящие заговорщики, смеясь, настояли на том,
чтобы я с вами вдвоем возвращался в своем  маленьком  торпедо,  украшенном
розами. Мы  сделались  центром  какого-то  внезапно  возникшего  заговора.
Казалось, что всем присутствующим вдруг открылась  наша  судьба  и  каждый
спешил внести свою лепту, стремясь приблизить к нам решающий момент.
     Мы бесшумно скользили по тенистой дороге.  В  обрамленном  гирляндами
цветов стекле автомобиля я видел перед собой отражения вашего милого лица.
Воспользовавшись тем, что другие машины впереди нас подняли страшную пыль,
я свернул на боковую дорогу. Мне потом говорили, что мы неслись  по  полю,
словно бежавший из оранжереи розовый куст в полном цвету.
     Я взял вашу руку, Фанни. Ваша рука спокойно лежала в моей руке,  и  я
мог ее прижать к своим губам.
     Значит, вы меня тоже любили!
     Вы посмотрели  на  меня.  Я  вздрогнул.  Наше  молчание  было  знаком
взаимного обета...
     Спустя несколько секунд я вам сказал:
     - Если вы согласны, мы обвенчаемся через месяц.
     Вы, точно очнувшись, внезапно вскрикнули:
     - Нет, нет! Это невозможно!
     Я удивился:
     - Почему? Ведь мы оба свободны. Зачем же откладывать  свадьбу?  Кроме
того, мне бы очень хотелось, чтобы в этот день Жан Лебри был еще с нами.
     - Жан Лебри? - воскликнули вы. - Но именно  поэтому...  именно  из-за
него...
     Вы смотрели на меня с изумлением, но я в свою очередь не мог оторвать
от вас пытливого, недоверчивого взгляда.
     - Мне  кажется...  мне  кажется,  что  нам  не  следует  ничего   ему
говорить... - прошептали вы, опустив глаза.
     Меня точно ударило громом. Вероятно, я  побледнел,  как  полотно.  Вы
схватили меня за руку и сказали:
     - Мой друг, будьте  благородны  до  конца.  Я  думала,  что  вы  сами
видите... Бедный мальчик будет так огорчен! Но не  подумайте,  ради  бога,
что он признался мне в своей любви... Нет! Но  я  и  без  того  это  знаю.
Подумайте теперь сами, могу ли я разбить ему сердце. Разве можно заставить
страдать того, кто должен так скоро нас покинуть?  Ведь  и  вы  сами,  мой
друг,  только  что  выразили  опасение,  что  вряд  ли  Жан  Лебри   будет
присутствовать на нашей свадьбе, если мы отложим ее  даже  только  на  два
месяца. Его  уже не будет тогда  в  живых.  Разве  не  лучше  нам  поэтому
подождать?
     - Да, - согласился я, - мы  подождем.  Вы  правы,  Фанни,  так  будет
лучше. Вы благороднее меня, Фанни! Простите меня, я ничего не  замечал.  Я
преклоняюсь перед вами. Я вас люблю!
     - Я тоже вас люблю, - медленно проговорили вы.
     Кровь снова прилила к моему лицу.
     Мы вернулись, держа друг друга за руку. Я  ежеминутно  взглядывал  на
вас, любуясь вами, как любуются цветком розы, среди которых вы были  самой
прекрасной, благословляли нас своим  благоуханием.  Некоторые  из  них  от
движения машины осыпались и устилали позади нас дорогу своими лепестками.



                              8. РАДИОГРАФИЯ

     Я был грустен и мрачен. Я был раздражен. Мой дебют в роли влюбленного
начался с того, что я проявил присущую всем  влюбленным  недальновидность.
Жан любил Фанни, а я даже не догадывался об этом, хотя жил рядом с ними...
Но так ли это? Может быть, Фанни ошиблась? Ее могла ввести  в  заблуждение
удивительная мягкость Жана. Этот застенчивый мальчик был на редкость нежен
и ласков. Проявление дружбы, проявление самой платонической  привязанности
носили у него такой характер, что легко могли  быть  приняты  привыкшей  к
поклонению барышней за чувства совершенно иного порядка...
     Я  старался  восстановить  в  своей  памяти  мельчайшие   подробности
недавнего прошлого. Я беспощадно подвергал это прошлое  исследованию,  как
судебный следователь. И я припомнил тысячи красноречивых фактов...
     В течение нескольких дней я следил за поведением Жана по отношению  к
Фанни и, к стыду своему, должен сознаться, что следил и за ней самой...
     Она была права. Следовало молчать и ждать.
     "После моей смерти!" Теперь эта зловещая фраза Жана  Лебри  приобрела
двоякий смысл. Его смерть одновременно даст мне возможность постичь  тайну
Прозопа и жениться на Фанни. Судьба заранее словно готовила мне утешение у
смертного одра моего друга Жана Лебри.
     Надеюсь, никто не усомнится в том,  что,  как  только  я  сделал  это
открытие, я  удесятерил  свои  усилия  продлить  его  жизнь  до  последней
возможности. Слава богу, я ни в чем не могу себя упрекнуть. Если сейчас  у
меня есть какие-либо угрызения совести, то во всяком случае не потому, что
я не исполнил своего священного долга.
     Я могу раскаиваться лишь в том, что  не  всегда  мог  устоять  против
искушения разъединить их - его и ее.
     По временам меня вдруг охватывало  какое-то  невообразимое  волнение.
Несмотря на то, что Фанни  украдкой  расточала  мне  доказательства  самой
нежной любви, я терзался  муками  ревности.  Я  боялся  нежной  прозрачной
красоты Жана, его трогательной юности, пленительной мягкости его  общения,
отражавшей всю чуткость его души. Меня пугала мысль  о  том,  что  чувство
жалости к нему может в конце концов у Фанни незаметно  перейти  в  любовь;
мне казалось, что сила его любви сама по  себе  способна  зародить  в  ней
такое же ответное чувство; мне было страшно,  что  она  поддастся  обаянию
того нервного подъема, того оживления, которое постоянно скользило у юноши
и которое является характерной особенностью всех чахоточных.  Я  буквально
не находил себе покоя, когда знал, что они вместе; но, с другой стороны, я
упорно уклонялся от участия в их прогулках, в их разговорах. Когда они шли
рука об руку, или сидели рядом друг с другом, уже один вид их казался  мне
жестокой насмешкой надо мною, и, несмотря  на  то,  что  обычно  я  вполне
владею собой и выражение моего лица в  нужный  момент  повинуется  мне,  я
опасался, что мне не удастся скрыть своего настроения  от  Жана  Лебри:  я
знал, что он увидел бы отражение моих волнений на всей моей  нервной  сети
точно так же, как другие видят их на лице. Кроме  того,  я  никак  не  мог
примириться  с  мыслью,  что  и  моя  невеста  находится  под  нескромным,
пронизывающим взором его "научных" глаз.
     Следствием всего этого являлось то, что  я  все  чаще  и  чаще  искал
случая остаться с глазу на глаз с Фанни и, кроме того, усиленно  подвергал
Жана Лебри целому ряду всевозможных опытов, ради которых  ему  приходилось
проводить значительное количество времени у меня в доме. Наука,  благодаря
этому,  обогатилась  многими  наблюдениями  касательно  переменных  токов,
индукции и расположения  интеллектуальных  центров.  Кстати  сказать,  Жан
Лебри с большой неохотой предавался этим  научным  занятиям,  которые  так
часто лишали  его  общества  Фанни.  Но,  когда  он  начинал  протестовать
особенно энергично, я взывал к его альтруизму и старался доказать ему, что
все наши достижения являются бесконечно ценными для всего человечества. Он
постепенно сдавался и нехотя соглашался приступить к  работе,  но  занятия
наши становились все менее продолжительными. Им мешало ухудшение состояния
больного.
     К концу сентября Жан стал внушать мне серьезные опасения. Приходилось
делать все большие и большие перерывы между нашими опытами, тем более, что
они сами по себе становились утомительными, так  как  тонкость  и  острота
приобретенного Жаном шестого  чувства  непрестанно  возрастали.  С  другой
стороны, еще раз тщательно осмотрев и выслушав его, я пришел к заключению,
что необходимо подвергнуть Жана радиографическому исследованию.
     До сих пор Жан Лебри упорно от этого отказывался, несмотря на все мои
увещевания. Он был глубоко убежден, что я настаиваю на этом  исключительно
ради того, чтобы иметь возможность исследовать его глаза-электроскопы.  "Я
прекрасно понимаю, к чему вы клоните! - говаривал он мне. -  Но  все  ваши
хитрости шиты белыми нитками. Разве вы забыли, что вы мне обещали? Если  я
хоть один раз дамся вам в руки, вы после первого сеанса будете  настаивать
на втором, и я опять превращусь в лабораторное животное".
     На  этот  раз  я  стал  энергично  доказывать  ему,  что  я  не  имею
нравственного права останавливаться перед капризами  больного  и  что  ему
придется  подвергнуться   радиографическому   исследованию.   Иначе,   при
дальнейшем откладывании, могут возникнуть самые серьезные последствия.  Но
я дал ему честное слово, что в своих доводах и уговариваниях я  руковожусь
исключительно  лишь  его  личными  интересами,  но  отнюдь   не   желанием
удовлетворить мою научную любознательность. Я  обещал  исполнить  все  его
требования, как бы мелочны и  неосновательны  они  ни  были.  Я,  наконец,
поклялся ему, что ограничусь одним лишь исследованием легких, если  только
сам он не выразит  желания,  чтобы  я  осмотрел  его  глаза,  и  что  буду
настаивать  на  повторении   сеанса   только   в   случае   действительной
необходимости.
     - Дело касается вашей жизни, - добавил я.
     Жан возразил:
     - Дело касается,  в  лучшем  случае,  нескольких  лишних  недель.  Не
думайте, пожалуйста, что жизнь мне настолько в  тягость,  что  я  отношусь
безразлично к вопросу о ее продлении. Жизнь очень хороша, и она никогда не
казалась мне так прекрасна, как сейчас.
     Он продолжал говорить задумчиво, точно во сне:
     - С некоторых пор для меня жизнь стала настоящим праздником.
     - Ну, и что же? -  спросил  я,  стараясь  совладать  с  голосом  и  с
нервами.
     Он положил мне руку на плечо:
     - Но дело в том, что я не имею права на это счастье, понимаете? Я  не
имею права мешать людям и  стоять  на  их  пути.  Сейчас  я  позволю  себе
безумную роскошь - надеюсь, что  мне  это  простят  -  но  это  не  должно
тянуться слишком  долго...  Дайте  мне  умереть,  Бар,  тогда,  когда  мне
положено умереть! Стараться отдалить от себя  этот  час  было  бы  с  моей
стороны большой неделикатностью и злоупотреблением, я  бы  даже  сказал  -
почти преступлением.
     - Я вас не понимаю, - сказал я глухим голосом. - Я  не  знаю  никого,
кто бы искренно, страстно не желал вашего выздоровления. И я, я умоляю вас
от имени всех тех, кто вам дорог, позволить себя радиографировать.
     Он покачал головой.
     - Нет! - сказал он. - Не будем об этом говорить.
     Чутье подсказало мне, что влияние только  одного  человека  могло  бы
оказаться достаточно сильным, чтобы парализовать его упорство.  В  тот  же
день я встретился с Фанни  Грив  на  теннисе  у  Бриссо  и  сообщил  ей  о
положении вещей.
     - Он, конечно, будет на меня в претензии за то,  что  я  прибегнул  к
вашей помощи, чтобы повлиять на него. Но сейчас самое главное -  заставить
его во что бы то ни стало согласиться,  потому  что,  по-моему,  он  очень
плох.
     Я изложил ей почти дословно все то, на чем Жан Лебри  основывал  свой
отказ, конечно, умолчав о том, что касалось его глаз-электроскопов.
     Мне показалось, что она слегка побледнела.
     Я зашел  к  Бриссо  только  для  того,  чтобы  встретиться  с  ней  и
поговорить. Мы гуляли взад и вперед по тенистой аллее  парка,  скрытые  от
посторонних взглядов.
     - Фанни! - воскликнул я, увидев, что она побледнела.
     Я смотрел на нее с беспокойством,  терзаемый  слепой,  оскорбительной
ревностью.
     Не поднимая головы,  она  исподлобья  задумчиво  посмотрела  на  меня
своими серыми, лучистыми  глазами.  Грустная,  слегка  насмешливая  улыбка
скользнула по ее лицу и озарила его мягким светом. Но я прочел в ее глазах
выражение снисходительной жалости и легкого упрека.
     Охваченный смущением и отчаянием, я бормотал страстные извинения. Мои
руки умоляюще протянулись к ней...
     Я сохранил листок орешника, который коснулся  моего  виска  в  минуту
нашего первого поцелуя. Вот он лежит сейчас  передо  мной  на  столе,  еще
зеленый, но уже высохший.


     На следующий день Жан Лебри сдался без боя. Мы  условились,  когда  я
приступлю к его осмотру при помощи рентгеновских  лучей.  Во  время  войны
городская больница  в  Бельвю  была  обращена  в  военный  лазарет,  и  ее
оборудование   было   пополнено   множеством   различных    аппаратов    и
приспособлений.  Некоторые  из  них  потом  так  и  остались  в  руках   у
гражданского больничного персонала. Между прочим, при больнице в отдельном
павильоне был  устроен  и  прекрасный  рентгеновский  кабинет,  отвечавший
последним требованиям науки и техники. Этим кабинетом у  нас  пользовались
очень редко и всегда под моим руководством.
     Днем я зашел в больницу,  чтобы  проверить  рентгеновский  аппарат  и
убедиться, исправно ли он работает. Все шло отлично. Я предупредил  своего
помощника, что на завтрашнем сеансе я не нуждаюсь в его услугах, но  прошу
его особенно тщательно все приготовить. Кроме того, я попросил  заготовить
несколько очень чувствительных пластинок. Я все еще таил  надежду  на  то,
что Жан Лебри  разрешит  мне  сделать  снимок  внутреннего  состояния  его
электроскопов. В глубине души я, признаться, рассчитывал на  то,  что  мне
удастся, может быть, это сделать без его ведома.
     Глядя на дымчато-молочный экран, я невольно дрожал от волнения,  и  в
голове у меня  проносился  целый  вихрь  мыслей.  Завтра  -  стоит  только
захотеть - на этом  экране  появятся  очертания  скелета  Жана  Лебри.  Он
предстанет передо мной, как роковой  призрак,  чтобы  сказать  о  дне  его
смерти. А может быть (впрочем, это "может быть"  зависит  только  от  меня
самого), благодаря  этому  же  экрану  начнет  разъясняться  неразгаданная
доселе тайна изумительного открытия шестого чувства.
     Когда я вышел из больницы, уже смеркалось.
     Вернувшись  к  себе,  я  наскоро  пообедал  и  принялся  пополнять  и
проверять заметки, которые должны были лечь в основу подготовляемого  мною
научного труда.
     Моя работа была прервана странным ощущением. Мне показалось,  что  на
улице происходит какая-то зловещая суетня; раздался шум торопливых  шагов,
какой-то гул. Внезапно зазвучал набат. Резкий трубный звук оповестил среди
ночи о сборе всех пожарных частей.
     Зарево  пожара  заливало  красным  светом  квартал  св.Фортуната.  На
огненном фоне отчетливо вырисовывался силуэт высоких больничных  построек.
Поскольку я мог судить, пожар вспыхнул именно там.  Я  чувствовал,  что  у
меня сдавило горло.
     - Прозоп! - воскликнул я в своем одиночестве.
     Спустя  несколько  минут  мои  опасения  подтвердились.  Добежав   до
пожарища, я увидел,  что  рентгеновский  кабинет  охвачен  морем  ревущего
пламени. К счастью, павильон был изолирован,  и  это  обстоятельство  дало
возможность предотвратить дальнейшее несчастье и спасти от огня больничные
палаты.



                         9. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ФЕНОМЕНА

     Следствию так и не удалось установить, каким образом произошел пожар.
Я тщательно пытался доказать, что он произошел несомненно по злому умыслу.
Многие полагали, что я настаиваю на этом объяснении просто для того, чтобы
снять с  себя  ответственность  или  скрыть  какую-нибудь  неосторожность,
которую я сам совершил. Вскоре я  понял,  что  благоразумнее  всего  будет
молчать. Да, кроме того, разве не было в самом  деле  "неосторожностью"  с
моей стороны подготовлять  радиографический  сеанс,  совершенно  этого  не
скрывая? Лично я ни на секунду не сомневался в истинном  положении  вещей:
Прозоп за нами следил. Он держал в Бельвю наемных шпионов. А раз я  пришел
к такому заключению, неизбежно должно было явиться опасение, что Жан Лебри
непременно находится под угрозой нападения.
     Раньше всего я должен был посчитаться с мнением его самого. Мы  долго
вместе обсуждали этот вопрос - Жан