непосредственно  после  своего
ранения. Он ответил мне утвердительно и сказал, что ничего не видит уже  в
течение десяти месяцев.
     - Вот вам синие очки, - сказал я. -  Я  думаю,  что  вам  следует  их
надеть... ради вашей матери. Женщины так впечатлительны! Теперь еще  очень
рано, но я пройду к ней, как только это будет можно, и  затем  вернусь  за
вами. Но... ведь она будет расспрашивать меня, Жан, и мне бы хотелось быть
в состоянии в нескольких словах сказать ей... Послушайте, мой  дорогой,  я
не умею кривить душой. Будемте говорить прямо. Что с вами случилось?  Чему
вас подвергли?
     - Я ведь уже рассказал вам это вчера вечером!
     - Как, и это все? Никаких подробностей?.. Послушайте, Жан!
     - Нет, ровно ничего больше.
     И он продолжал уже повышенным тоном:
     - Я хочу отдыха и одиночества. Я умоляю вас,  не  трогайте  меня,  не
занимайтесь мной и не говорите обо мне! Я уже знаю, что меня  ожидает!  На
меня будут смотреть как на какого-то вышедшего из  могилы  Лазаря...  Ради
бога, оставьте меня в покое!
     Я всегда иду прямо к цели.
     - Разрешите мне осмотреть ваши глаза, - попросил я его.
     - Ну вот, мы и договорились! - воскликнул Жан нетерпеливо. - Опять то
же самое! Вот уже четыре дня - с того самого момента, когда  я  ступил  на
территорию Франции - я только и имею дело с людьми, добивающимися каких-то
необычайных сведений. Если бы  вы  только  знали,  каким  допросам  я  уже
подвергался со стороны военных врачей!
     - Должно быть, вы правы со своей точки зрения. Но  что  же  из  всего
этого вышло?
     - Как будто они что-нибудь понимают! Они считают,  что  мне  вставили
какие-то временные аппараты, имеющие предварительное или  подготовительное
значение, и что я убежал от докторов перед  окончательной  операцией.  Ну,
хорошо,  посмотрите  сами!  Посмотрите,  если  это  может  доставить   вам
удовольствие, но обещайте мне, что вы никогда больше  не  будете  касаться
этого вопроса. Я так устал от всего этого.
     Он приподнял  веки  своих  глаз,  напоминающих  глаза  Гермеса,  и  я
повернул его к свету.
     - Но где же глаза, ваши собственные глаза? - спросил я взволнованно.
     - Уничтожены. Извлечены. Они были сожжены газом взорвавшейся гранаты.
     - Может быть, вы на минутку вынете эти предметы?
     - Я не могу их вынуть! Они не вынимаются. Вы, врачи, все на один лад.
     - Не вынимаются? И это вам не мешает?
     - Не только не мешает, но  я  даже  чувствую  себя  гораздо  лучше  и
свободнее с тех пор, как мне вставили аппараты.
     - Каким образом? Почему? Какое же они имеют значение?
     - Да собственно они не имеют никакого определенного значения. Но  они
заполняют пустоту, которая мне была тягостна почти до боли.  Простите  мне
это грубое сравнение, но, если хотите, они производят на меня  впечатление
хорошо пригнанного слепка  или  формы.  И  я  категорически  не  желаю  их
удалять.
     - Ваше упрямство может сыграть с вами плохую  шутку,  Жан!  Позвольте
мне вам сказать, что это у  вас  какая-то  болезненная,  предвзятая  идея.
Постороннее  тело,  которое  непрерывно  находится  в  глазной  впадине...
Послушайте, ведь это же совершенно недопустимо? У вас, несомненно,  должно
быть воспаление.
     Однако при помощи лупы я убедился в том, что его веки были совершенно
здоровы и свежи на вид; они равномерно подымались и  опускались,  увлажняя
прозрачную  и  неподвижную  поверхность  белых   с   голубоватым   отливом
аппаратов. Невооруженному глазу аппараты эти казались  сплошными,  но  при
помощи сильного увеличительного стекла  я  различил  на  них  вертикальные
полоски. В общем они были  похожи  на  клубки  тончайших  ниток,  покрытых
сверху слоем бесцветной эмали, по которой скользили веки. Предположение  о
том, что это были слепки, казалось вполне вероятным. Очень  возможно,  что
эти глаза служили лишь для того, чтобы  сохранить  глазные  впадины  в  их
нормальном состоянии до тех пор, пока не вставлены какие-нибудь постоянные
приспособления, что-нибудь вроде протезов или  искусственных  глаз  самого
последнего образца. Но почему  же  они  не  вынимаются?  -  вот  что  меня
удивляло и даже... пугало.
     Я задумался.
     - Ну, хорошо! - сказал я. - Пусть будет по-вашему! Но неужели же  эти
немцы не сообщили вам ничего о своих дальнейших намерениях?  Мне  кажется,
что по крайней мере хоть это они должны были сделать!
     - Я не думаю, что это были немцы. Эти  люди  говорили  на  совершенно
неизвестном языке, и я клянусь вам - вы слышите, что  я  вам  говорю  -  я
клянусь вам, что я не знаю, где я был.
     Я испытывал все большее и большее недоумение.
     - Мы еще вернемся к этому разговору, - заметил я. - Я как  раз  вижу,
что  ваша  старая  служанка  Цезарина  раскрывает  ставни.   Мадам   Лебри
проснулась...
     - Нет, мы не будем возвращаться к этому разговору. Вы всегда были мне
верным другом, дорогой Бар, но  я  умоляю  вас,  я  умоляю  вас  дать  мне
возможность вполне насладиться  счастьем  и  спокойствием  в  моем  родном
маленьком городке, вместе с мамой, вместе с вами. Не будемте  возвращаться
к прошлому. Я не хочу никаких расспросов, рассказов. Я здесь с вами,  и  я
жив. Постарайтесь удовлетвориться одним этим фактом. И пусть сидящий в вас
ученый-экспериментатор, - он засмеялся и ощупью нашел мое плечо,  -  пусть
он забудет обо мне и оставит меня в покое... А теперь идите, мой  друг,  и
скорее возвращайтесь. Спасибо вам от всего сердца!


     В тот же самый день, незадолго до полудня, закончив утренние  визиты,
я прогуливался  взад  и  вперед  по  своему  рабочему  кабинету.  Жан  уже
водворился в своем родном доме, где  был  принят,  как  легко  можно  себе
представить,  с  распростертыми  объятиями;   но   мысль   о   невероятном
происшествии продолжала меня мучить.
     Я люблю, чтобы все было ясно. Все  непонятное  меня  раздражает.  Бык
кидается на красное, а я яростно  набрасываюсь  на  все  окутанное  мраком
необъяснимого. Меня хлебом не корми, но дай разрешить какую-нибудь задачу.
Мне жизнь становится не в жизнь, когда я чувствую, что от меня  ускользает
истина.
     "Никаких разговоров", "полный покой" - все это очень хорошо. Я  готов
был согласиться с тем, что Жан Лебри имел право на  отдых.  Но  разве  это
похищение,  эти  медицинские  опыты  не   заслуживали   расследования?   И
согласятся ли французские власти  предпринять  такое  расследование?  Ведь
придется  выяснить,  при  каких  обстоятельствах  Жан   Лебри   исчез   из
саксонского  госпиталя,  установить,  на   ком   лежала   ответственность,
потребовать предъявления полномочий,  доискаться  людей,  проводивших  это
своеобразное лечение, и проверить, нельзя ли было сохранить раненому глаза
при более умелом ведении дела... Кроме того, я должен сознаться,  что  мое
профессиональное любопытство было сильно возбуждено, и я много бы отдал за
то, чтобы узнать таинственную цель,  которой  добивались  похитившие  Жана
люди... Я прекрасно сознавал, что мне  придется  бороться  с  безразличием
чиновников,  с  их  казенным  отношением  к  делу  и  вечной  канцелярской
волокитой. Если только предоставить все это дело собственному течению, оно
вскоре совершенно заглохнет, виновные избегут всякого наказания, а загадка
останется неразрешенной. Имел ли я нравственное право  принести  торжество
правосудия и  истины  в  жертву  инертности,  может  быть,  даже  трусости
нелюдимого  человека?  Ах,  эта  ужасная  боязнь  людей,  эта   удручающая
застенчивость, это болезненное отчуждение - как побороть их? Как  повлиять
на моего друга Жана?


     Окно его комнаты было открыто, и сквозь прозрачное кружево висевших в
моем кабинете занавесок мне было видно, как  сам  он  бродил  по  комнате,
ощупывая и бережно касаясь знакомых ему предметов. Его мать была вместе  с
ним, но вскоре она ушла.


     Жан держал в руках палитру и кисти. Увы! Он с грустью  отложил  их  в
сторону.


     Как сложится его дальнейшая жизнь? Лебри были далеко не богаты.  Этот
маленький домик был основой их состояния. В нем они занимали  только  один
этаж. Низ был сдан в наем под маленькую мастерскую дамских шляп, а верхний
этаж пустовал уже в течение нескольких месяцев... Какое будущее ожидало их
при существующей дороговизне - ее, искалеченную ревматизмом старуху, и его
- слепого?
     Его, во всяком случае,  в  ближайшем  будущем  ожидало  пребывание  в
санатории...


     Раздались медленные удары часов. Они  били  полдень.  На  столе  стыл
поданный мне завтрак. Меня удерживало у окна какое-то непонятное  чувство,
какое-то не поддающееся определению ощущение. Мне  вдруг  показалось,  что
движения Жана Лебри противоречили тому факту, что он слеп!
     Я, не спуская глаз, следил за тем, как он  осторожно  бродил  взад  и
вперед  по  комнате.  Его  руки  скользили  вдоль  камина,  ощупывая   его
поверхность, проверяя контуры.  Внезапно  он  опустил  одну  руку  в  свой
жилетный  карман,  и  это  его  движение  было  настолько  естественно   и
нормально,  что  в  тот  момент  оно  даже  не  поразило  меня  как  нечто
необычайное...
     Тем не менее, когда прозвучал последний удар городских часов,  я  все
еще стоял на том же месте, как прикованный...
     С последним ударом часов слепой Жан Лебри вынул свои карманные часы и
перевел стрелку.



                          3. ОЧАРОВАТЕЛЬНАЯ ФАННИ

     Что же это могло означать?
     "Жан солгал мне, - подумал я. - Он видит совершенно отчетливо и ясно.
Но как? У него ведь нет глаз! Не может же он видеть этими  неодушевленными
предметами? Это какая-то нелепость. Я, по-видимому, ошибся. Должно быть, я
не уследил за его движениями. Он наверное снял со  своих  часов  стекло  и
перевел стрелки на ощупь; ничего  не  может  быть  легче;  каждый  человек
знает, где на его  часах  расположена  цифра  двенадцать  по  отношению  к
часовому ободку... Но нет, я следил за  ним  очень  внимательно.  Все  это
необходимо проверить. Солгал? Но зачем? Если  его  действительно  снабдили
зрительными аппаратами, если он скрывал под своими веками такие бесценные,
чудодейственные приспособления, которые могли заменить глаза,  неужели  же
он мог быть таким  глупым  дикарем,  таким  безграничным  эгоистом,  чтобы
скрывать это?"
     На этот вопрос какой-то внутренний голос ответил мне: "да".  И  я  не
без иронии подумал о том, насколько  Жан  Лебри  представлялся  мне  менее
чистым, менее совершенным человеком с тех пор, как он уже  не  был  мертв.
Его возврат к жизни лишил его известного ореола, и я сознавал,  что  не  в
состоянии окружить его живого тем культом, который  я  создал  вокруг  его
памяти. Я видел в нем маленькие недостатки, а  мертвые  ведь  кажутся  нам
почти святыми.


     "С другой стороны, - снова возобновил я  свой  мысленный  разговор  с
самим собой, - врачу достаточно одного беглого взгляда,  чтобы  обнаружить
подобную симуляцию. Притвориться слепым далеко  не  легко,  и  ему  бы  не
удалось меня провести. Правда, как раз несколько минут тому назад  в  моем
мозгу зародилось смутное сомнение по этому поводу. Я думаю, что лучше  все
же  будет  воздержаться  от  дальнейших  умозаключений  и  попытаться  это
как-нибудь проверить".


     Не успел я принять этого решения, как  в  мой  кабинет  очень  кстати
проник солнечный луч.
     Жан стоял в глубине своей комнаты, лицом ко мне. Его  окно  было  все
еще открыто. Я бесшумно открыл свое окно и поймал солнечный луч  маленьким
карманным  зеркалом.  Отраженное  зеркалом  круглое  пятно  света   весело
задрожало на стене стоявшего в тени дома и скользнуло вдоль  задней  стены
комнаты, затем оно остановилось на  лице  Жана  Лебри,  озарив  его  ярким
светом.
     Человек не дрогнул, и глаза его не моргнули.
     Итак, что же мне было думать?
     Я был  в  недоумении.  Всего  благоразумнее  мне  казалось  сохранять
молчание до следующего случая. Что бы там ни было,  тайна  Жана  не  могла
бросать тени на его честь солдата. Он храбро вел себя от начала и до конца
своей военной карьеры. Он был ранен в присутствии  своего  начальства,  во
время отступления, происходившего по распоряжению верховного командования.
В настоящее время его часть была уже фактически  демобилизована.  На  днях
должен быть подписан мир. Он был свободным человеком. Слава богу,  я  знал
его достаточно хорошо, чтобы быть уверенным, что он попал в плен, с честью
сражаясь за жизнь.


     Мне пришлось терпеливо ждать в течение целых  пятнадцати  дней,  пока
наконец не представился случай обнаружить истину.
     Истина! Она превзошла все то, что могло предвидеть  мое  воображение!
То, что я узнал, должно было бы меня взволновать, привести  меня  в  такой
восторг  и  замешательство,  как  если  бы  я  был  каким-нибудь  скромным
средневековым  лекарем,  которому  преждевременно  открылось   изобретение
радиографии или беспроволочного телеграфа... Да, я не могу этого отрицать:
это вскружило мне голову. Все мое существо содрогнулось,  когда  до  моего
сознания дошла вся грандиозность  этого  открытия.  Но  ведь  человек  так
создан, что им управляет сердце. А в то время мое сердце  учащенно  билось
от зарождавшейся в нем любви, и ничто кроме очаровательной Фанни уже не  в
силах было пробудить в нем страсть.
     Фанни!..
     Моя рука дрожит, когда я пишу ее имя. Я не предполагал, что на  свете
может существовать такое обворожительное создание. Сначала  мне  казалось,
что только я  один  оценил  всю  ее  прелесть  и  поддался  ее  очарованию
благодаря тому, что между нами оказалось какое-то духовное  сродство...  Я
дожил до тридцати пяти лет, не веря в  существование  такой  любви,  какую
воспевают поэты. Я проходил мимо женщин без улыбки, без нежного взгляда, и
ни одна из них не привлекла меня к себе. Но стоило мне только раз  увидеть
ее, как я стал ее покорным  и  трепещущим  рабом...  Несколько  позднее  я
испытал смешанное чувство гордости и ревности от сознания, что  Фанни  для
всех была так же пленительна, как и для меня,  и  что  ее  сияющая  юность
подчинила своей власти всю вселенную.
     Фанни! Фанни!
     Но у меня было какое-то тяжелое предчувствие.


     Приблизительно две недели спустя после возвращения Жана, мадам Лебри,
имевшая полное  основание  беспокоиться  относительно  состояния  здоровья
своего сына, попросила  меня  прослушать  его.  Мы  были  в  его  комнате.
Наступили  сумерки.  Я  слышал,  как  над  нами  кто-то  ходит   во   всех
направлениях, передвигая и перетаскивая по полу тяжелые предметы...
     - Ну, как вы его находите? -  спросила  меня  мадам  Лебри,  когда  я
окончил осмотр больного.
     - Ну, что же? Пока ничего угрожающего, - отвечал я,  скрывая  от  нее
истинное положение вещей. - Но мне кажется, есть показания к  тому,  чтобы
отправить его в горы.
     - Ни за что! - воскликнул Жан. - Уехать из Бельвю? Нет,  нет!  Теперь
весна,  и  здешний  воздух  совсем  уж  не  так  плох.  Если  вы  на  этом
настаиваете, мы можем осенью поселиться на время где-нибудь поблизости  от
Ниццы, например в Кан...
     "Осенью, - подумал я. - Где-то вы будете осенью, бедный мой Жан!"
     - До тех пор, - добавил он, - только, пожалуйста, не обижайтесь -  мы
не тронемся с места и постараемся скопить денег.
     Какой психолог, какой провидец мог бы  объяснить  мне  мою  тогдашнюю
рассеянность? Я был глубоко огорчен тяжелым  состоянием  Жана,  в  котором
только что убедился, и тем не менее этот шум передвигаемой над нами мебели
как-то странно отдавался в моем сердце и привлекал к  себе  большую  часть
моего внимания.
     - Да, да, мы постараемся отложить немножко денег, - подхватила  мадам
Лебри. - Нам наконец удалось сдать  верхний  этаж...  Хотя  по  теперешним
временам тысяча восемьсот франков - не бог весть какие деньги!
     - А, так вы сдали верхний этаж? - спросил я.
     - Как же, как же! -  радостно  подтвердила  старушка.  -  Мы  всецело
обязаны этим месье Пуисандье. Он раздобыл нам очень приятных  жилиц:  двух
дам из Лиона...
     - Не из Лиона, а из Арраса, - поправил ее Жан. - Они беженки и жили в
Лионе во время войны. Все их имения разорены. Они непременно хотели пожить
в провинции. Месье Пуисандье  поместил  объявление  о  нашем  помещении  в
лионских газетах. Тысяча восемьсот франков с мебелью - это очень  скромно.
Сегодня утром обе дамы приехали посмотреть помещение и решили остаться. Но
я слышу отсюда, что они принялись переставлять все по-своему... У  каждого
свои соображения и вкусы!
     - Мадам Фонтан уехала обратно в Лион, - сказала мадам  Лебри.  -  Она
вернется  только  завтра  и  привезет  вещи.  Наверху  сейчас  хозяйничает
мадемуазель Грив.
     - Мадемуазель Грив? - переспросил я.
     - Да, мадемуазель Грив - это племянница; мадам Фонтан - ее  тетка,  -
пояснил Жан. - Всем управляет племянница, тетка - лишь исполнительница  ее
воли. Хотите посмотреть на нее, Бар?  Ничего  не  может  быть  проще:  она
обедает сегодня с нами. Мама вас приглашает. Не правда ли, мама?
     - С удовольствием, - проговорила мадам Лебри, но  в  тоне  ее  голоса
звучало беспокойство: хватит ли ее скромного обеда на четверых?
     Я отказался от  приглашения  под  каким-то  благовидным  предлогом  и
поспешил откланяться. Верный тому обещанию, которое я дал самому  себе,  я
сегодня, так же, как и во все  предыдущие  дни,  ни  с  какой  стороны  не
касался вопроса о сомнительной слепоте Жана Лебри.
     Мадемуазель Грив, одетая в какие-то воздушные ткани,  уже  спускалась
по лестнице с верхнего этажа.  Мгновенно  охваченный  невыразимо  приятным
смущением, я остановился  на  площадке  и  прижался  к  стене,  машинально
отвесив, правда, очень неловкий поклон... Когда я  вернулся  к  себе,  мне
показалось, что я, как заколдованный, перенесся  по  мановению  волшебного
жезла с площадки лестницы в доме мадам Лебри в свой собственный кабинет.
     Фанни, знаете ли вы,  что  я  не  более  как  жалкий  трус!  Напрасно
напрягаю я все усилия, чтобы вычеркнуть из памяти ваш пленительный  образ.
Вы заполонили мою душу, и я ощущаю сладостную тяжесть этих наложенных вами
оков с того самого вечера, когда впервые мельком увидел вас. Всю ту ночь я
метался как в лихорадке от охватившей меня радости и, не веря самому себе,
громко повторял: "Я люблю, я люблю, я люблю!" О, эти упоительные и  полные
ужаса воспоминания! Фанни, белокурая Фанни! Вы приближались ко мне  легкой
и  грациозной  походкой,  окруженная  ореолом  своих  золотистых  волос  и
окутанная дымкой воздушных  тканей.  Вы  были  словно  Диана,  спешащая  к
Эндимиону... Увы! Я все еще вас люблю!


     На следующий день, когда я пошел  за  Жаном,  чтобы  вывести  его  на
прогулку, я снова увидел ее.
     Слабая и беспомощная мадам Лебри не могла выходить со своим сыном  на
прогулки, а Цезарина была вечно занята домашними  делами.  Ввиду  этого  я
решил ежедневно посвящать Жану Лебри часть своего  свободного  времени.  В
тех случаях, когда мои больные лишали меня  этого  отдыха  и  когда  месье
Пуисандье не имел возможности меня заменить, Жан прогуливался  один  вдоль
хорошо  знакомой  ему  лесной  тропинки,  нащупывая  дорогу  концом  своей
палочки. Лес начинался непосредственно за домом госпожи Лебри. Именно  эта
близость тенистой рощи и заставила мадемуазель Грив  поселиться  здесь  на
лето.
     Не знаю, какие хозяйственные соображения явились причиной этого,  но,
когда я пришел к Лебри, мадемуазель Грив находилась там же.
     Мадам Лебри меня представила ей.
     Накануне я только мельком видел молодую девушку. Я  оценил  тогда  ее
исключительную красоту, грацию ее движений, чарующий взгляд ее бархатистых
глаз и аромат цветущей розы, которая была приколота  у  ее  корсажа  и  на
которую сама  она  так  походила.  А  теперь  и  голос  ее  показался  мне
музыкой...
     Не узнавая самого себя, я почувствовал,  что  бледнею  и  дрожу.  Мне
хотелось как можно скорее скрыться, и в  то  же  вр