ется, целиком комической, написанной  в стихии
первого тома и  "Ревизора", где перед  нами  предстает  русский Гаргантюа, в
главе, где  поедаются без числа жареные  телята на вертеле, какие-то  свиные
сычуги,  набитые кашей,  кулебяки со  щеками осетра  и грибочки,  бобочки  и
гарниры, есть это веяние пространства России, как  бы стряхивающее  с героев
умственный  сон.  В первом  томе  Гоголь, может  быть, на  сцене объедания и
тяжелого  сна  после  обеда  и закончил бы  эту главу, здесь она  неожиданно
выносится на простор весенней  реки, по которой  мчатся  лодки с гребцами, и
сам  Петр  Петрович Петух, глядя на  вечереющее  небо и на воду,  испытывает
что-то такое, что  не испытывали ни Собакевич, ни Коробочка, ни Ноздрев,  ни
Манилов.
     Тут-то и является "беспредельная, как Русь" песня, отдающая по  берегам
и прибрежным деревням (слушая ее, пишет Гоголь, "сам Чичиков чувствовал, что
он  русский"), и тот разлив лирического чувства,  который  увлекает какой-то
удалью, как  некогда в "Тарасе  Бульбе". Стихия  "Тараса  Бульбы"  спорит во
втором  томе  со  стихией "Ревизора"  -- Гоголь переносит  краски  и  образы
величественного прошлого в настоящее, и это не фальшивая накладка героики на
быт, а истинное сознание величия Руси, в каком бы виде она ни представлялась
взору.
     Слушая первые  главы второго тома,  С. Т.  Аксаков сказал,  что  талант
Гоголя не только не погиб, но стал еще выше, ибо еще  могучее обнаружилась в
нем  способность  видеть  в пошлом  человеке  высокую  сторону. Эта  высокая
сторона все время  слышится  в  героях  второго тома.  Она  просыпается  и в
самодуре  генерале Бетрищеве, когда  речь  заходит о событиях  1812  года (в
которых  он  участвовал),  и  в  его дочери Улиньке,  которая,  впрочем, вся
состоит из  высоких чувств,  и в  Тентетникове,  байбаком  сидящем у  окна в
халате и курящем  трубку, а затем  поднимающемся  и расправляющем плечи, и в
Хлобуеве -- разорившемся помещике, спустившем  все  состояние  на  угощенья,
актрис и модные тряпки, и в Чичикове, которого, право же, не узнать, хоть он
и  прежний Чичиков,  но какой-то "поистершийся и поизносившийся", как  пишет
Гоголь.
     То и дело как-то "льготно" делается у него на душе  (как в вечер, когда
они проплывают по реке  с  Платоновым и Петухом), и видятся ему часто совсем
не  те  картины,  которые  должны были  бы  видеться воображению "железного"
человека. "На терпеньи, можно сказать, вырос, терпеньем воспоен,  -- говорит
Чичиков  о  себе  генералу  Бетрищеву,  -- терпеньем  спеленат,  и сам,  так
сказать,   не  что   другое,   как   одно   терпенье".  Но  и  это  терпение
(предполагающее  невозмутимое  спокойствие   во  всех   обстоятельствах),  и
дрессировка детства,  воспитавшего его в строгих правилах расчета, ничего не
могут поделать с новыми чувствами в Чичикове.
     Чичиков  -- этот  все-таки сознательный  пройдоха -- превращается здесь
временами  в  Хлестакова  --  пройдоху  по  случаю,   по  недоразумению,  по
поэтической способности к вранью.
     Это начало  разрушения гоголевского героя,  превращения  его во  что-то
другое, что -- ни он, ни автор не могут пока с точностью сказать. Выезжая из
второго  тома, Чичиков выезжает из него не так, как выезжал из  первого. Там
он потирал руки и предвидел новую поживу. Он весело смотрел вдаль.  И смерть
прокурора, и похоронная процессия,  пересекшая ему дорогу,  не могли смутить
его. Он убегал, он скрывался от неприятностей, он ехал опять плутовать, но в
другом городе  и  другой губернии.  Из Тьфуславля (так называется  во втором
томе губернский город) он не улепетывает, не несется в радостном возбуждении
освобождения. "Это  была  какая-то  развалина  прежнего  Чичикова, --  пишет
Гоголь. -- Можно было сравнить его  внутреннее состояние  души с разобранные
строеньем, которое разобрано с тем,  чтобы строить из него же новое; а новое
еще не  начиналось, потому что но пришел от архитектора определительный план
и работники остались в недоуменья..."
     Как  нетрудно догадаться, архитектор этот --  Гоголь. И план возведения
нового зданья  на месте  старого  и  из  материалов  старого  отложен  им на
следующую часть.
     Идея второй части  (или второго тома) и состоит в том, чтобы поколебать
нерушимые, кажется, основы строения Чичикова и разрушить его -- разрушить во
имя иного строительства. Процесс  разрушения  и  составляет  сюжетную  канву
второго  тома, соответствующую его  идейной  канве,  и  тут Гоголю  помогает
изменившийся  взгляд на героя и изменение взгляда самого героя  на себя и на
окружающее пространство.
     Сам  характер разъездов  Чичикова  меняется.  Во-первых,  он  никуда не
спешит, не  торопится, как  в первом  томе, и позволяет себе занимать  чужие
коляски  и лошадей  в полной уверенности,  что вернется на  покинутое место,
вернет их  хозяевам  и  еще, быть может,  поживет  у них. Он и в  самом деле
заживается  у них,  как человек уставший,  как  человек задумывающийся,  как
делец разрушающийся. Облака мечтаний находят  на него и у Тентетникова,  и у
Бетрищева, и у Костанжогло, и при осмотре имения Хлобуева.
     Он  и  ездит к  ним,  кажется, уже не  по  своей  воле,  а потому,  что
случайные  обстоятельства толкают его  на это: к Бетрищеву  -- мирить того с
Тентетниковым;   к  полковнику  Кошкареву  --   чтобы   сообщить  ему,   как
родственнику Бетрищева, о  помолвке Улиньки и Тентетникова (кстати  сказать,
мимоходом устроенной им, Чичиковым, даже и не заметившим, что сделал  доброе
дело); к Костанжогло он отправляется  потому, что  о том его просит Платонов
-- брат жены Костанжогло. Потом заезд  к Платоновым, потом к Леницыну (опять
же  с целью  помирить его с Платоновыми), а до этого к  Хлобуеву, на покупку
имения которого Костанжогло дает ему взаймы.
     Конечно, Павел  Иванович не забывает при этом и о  своей  цели, но цель
эта как-то разбавляется и разжижается во втором  томе. Чичиков следует ей по
инерции,  прежнего азарта и упования  на эту аферу у него нет. Да и все, что
он видит вокруг себя, убеждает его в том, что пора заняться приобретением не
фантастического,  не  сказочного,  как  пишет Гоголь, а  настоящего  имения,
приобрести не  мифические земли в мифической Херсонской  губернии, а в самой
что  ни на  есть середине России, где ни от кого  не  скроешься и  где можно
честным путем наживать миллионы.
     Эту мысль внушает ему примерный хозяин Костанжогло.
     Костанжогло -- это ходячая мысль Гоголя, хотя в ней есть и черты живого
лица или, по крайней  мере, намечавшегося живого образа. Когда  Гоголь читал
главу  о  Костанжогло А. О.  Смирновой  в Калуге,  она заметила, что тот  не
думает  о доме  и  о  судьбе своей  жены.  Гоголь  радостно  ответил:  "А вы
заметили,  что  он  обо всем  заботится, но о главном  не заботится".  Самое
главное здесь  --  человечность,  которой  сознательно лишает Гоголь  своего
героя. И  хотя мы имеем  дело с черновиком (о  котором -- без воли автора --
вообще не стоило бы судить), все же и в нем  видны следы этого подчеркивания
желчности  Костанжогло,  его  резкости,  непримиримости в  противоположность
благодушию Чичикова и сонности Платонова.
     Желчность и черствость ".хозяина" -- подробность,  которую  Гоголь живо
видел в людях такого типа. Откровенный неуют  дома  Костанжогло тоже говорит
не в  его  пользу, хотя в  доме преобладает простота  быта,  сторонником  (и
проповедником) которой был Гоголь.
     С появлением  грека Костанжогло в поэме и особенно его  речей о ведении
хозяйства, о путях  спасения  России  на началах разумного  устройства труда
сюда  врывается стихия  "Выбранных мест", стихия органически гоголевская, но
уже, бесспорно, враждующая со стихией, как  говорил  Гоголь,  "осязательного
пластического изображения". Но мог ли  Гоголь так сразу отказаться от самого
себя? Нет, конечно, как не может этого сделать  и его герой. Чичиков все еще
мечтает  о  миллионе  (благо  он  появляется  в  виде миллионов  Муразова  и
миллионов  некой   старухи  Ханасаровой),  о  внезапном  успехе  с   помощью
необыкновенного приключения, и он последний раз  играет ва-банк, подделывает
завещание старухи и, кажется, уже получает  в руки  желанное  богатство, но,
как  и в первом томе,  упускает его.  Поиграв в его  глазах золотым миражным
блеском, оно исчезает,  как  и  тысячи, схваченные им на таможне, как и дома
итальянской  архитектуры,   построенные   им  за  счет  взяток   в  Комиссии
Построенья.
     Мы уже говорили, что дорога составляет ось сюжета второго тома "Мертвых
душ".  Все  так же ездит Чичиков и разъезжает, но дорога-то ведет его уже не
туда.
     Крушение Чичикова  во  втором томе состоит не в крушении его очередного
замысла (или авантюры), не в просчете, который он допустил при осуществлении
их,  а в крушении внутреннем.  Что-то  ноет  и сосет его,  и  в  кружении  с
"мертвыми душами", в подделке  завещания, в темных связях с контрабандистами
и магом-юрисконсультом  он  нет-нет да  и вспомнит  про  эту  боль. Кажется,
вертится он  с прежней увертливостью,  и лоск на нем тот  же, и изощренность
ничуть не потускнела, но распад уже начался, и воли не хватает, чтоб довести
дело до конца. Вновь  целую губернию ставит он в тупик  по поводу того,  кто
он, и честные люди принимают его за "приятнейшего человека", вновь все  нити
интриги  устремляются к нему, и он их ловко запутывает, но не может завязать
в  последний крепкий узел:  то борьба  в душе  мешает, колебания, сомнения и
отвлечения.
     Гоголь говорил, что  появление второго  тома "Мертвых душ", может быть,
подготовит русского читателя к чтению "Одиссеи". Он имел в виду размах поэмы
Гомера, ее эпическую глубину,  к которой сам устремлялся  в своем сочинении.
Он  и  Чичикова хотел дотянуть до  Одиссея, сделав  из него истинного героя,
может  быть, даже "богатыря", как называет Чичикова Муразов. Он имеет в виду
данные  Чичикову  от природы задатки, те  же  терпение и волю,  которые  при
направлении в благую сторону способны творить чудеса.
     Добрый Муразов не может исправить его своими речами: через минуту после
умиленного слушания этих речей  и разрывания на себе фрака наваринского дыма
с пламенем  герой  Гоголя готов  вновь броситься в  объятия порока и вручить
свою  судьбу шайке Самосвистова и мага-юрисконсульта. Но в сцене с Муразовым
Чичиков  искренне  пытается  что-то  вспомнить,  что-то   выдрать  из  своей
затвердевшей  памяти, что-то  такое,  что было  все-таки в нем  и, наверное,
есть, если присутствие его он чувствует в себе.
     То именно совесть  и  способность отличать добро от недобра.  Сцена эта
как  бы  подготовлена другим эпизодом в  одной  из предшествующих глав,  где
задумываются вдруг Чичиков,  Бетрищев и Улинька об анекдоте про "черниньких"
и "белиньких", который только что рассказал  им Чичиков и который по-разному
отозвался в  душах участников  разговора.  В том анекдоте плуты  чиновники в
ответ  на  немой вопрос управителя-немца,  которого  они  чуть не сгноили  в
тюрьме, а выпустивши, обобрали (хотя он ни в чем не был виноват), в ответ на
вопрос, зачем же  они это  сделали,  говорят:  "Ты все бы хотел  видеть  нас
прибранными, да выбритыми, да во  фраках. Нет, ты полюби нас чернинькими,  а
белинькими нас всякий полюбит". (Выделено Гоголем.)
     "Одному была смешна неповоротливая ненаходчивость немца, -- пишет далее
Гоголь,  -- другому  смешно  было оттого,  что  смешно  изворотились  плуты;
третьему было грустно, что безнаказанно совершился несправедливый  поступок.
Не было только четвертого, который  бы задумался  именно  над этими словами,
произведшими смех в одном и грусть  в другом. Что значит, однако же, что и в
паденьи своем  гибнущий  грязный человек  требует  любви к себе? Животный ли
инстинкт это?  или  слабый  крик  души,  заглушенной  тяжелым гнетом  подлых
страстей,  еще  пробивающейся  сквозь   деревенеющую   кору  мерзостей,  еще
вопиющей: "Брат, спаси!" Не  было четвертого, которому бы тяжелей всего была
погибающая душа его брата".
     Был  четвертый. И этим четвертым, видящим всю сцену и передавшим ее  во
всем ее внутреннем противоречии  нам, был автор. Он это  увидел, и он отвлек
от анекдота  и вознес на невидимую высоту,  с расстояния которой мы  увидели
весь ужас этой истории. "Брат, спаси!" -- это возглас души Чичикова в финале
второго  тома,  когда  через  "деревенеющую кору  мерзостей" пробивается его
исповедь.
     "Нет, поздно, поздно", застонал он голосом, от которого у Муразова чуть
не разорвалось сердце. "Начинаю чувствовать, слышу,  что не так, не так иду,
и  что  далеко  отступился  от прямого пути,  но  уже не могу.  Нет,  не так
воспитан.  Отец  мне  твердил  нравоученья,  бил,  заставлял переписывать  с
нравственных правил, а  сам  крал  передо мною  у  соседей  лес  и  меня еще
заставлял помогать ему. Завязал при мне неправую тяжбу; развратил сиротку (в
первом томе этих  подробностей детства Чичикова  не было. -- И. 3.), которой
он был опекуном. Пример сильней правил. Вижу, чувствую, Афанасий Васильевич,
что  жизнь  веду не такую, но нет большого  отвращенья  от порока:  огрубела
натура, нет любви к  добру, этой прекрасной наклонности к делам богоугодным,
обращающейся в  натуру, в привычку. Нет такой  охоты  подвизаться для добра,
какова есть для полученья имущества. Говорю правду -- что ж делать".
     "Какие-то неведомые дотоле, незнакомые чувства, -- объясняет  состояние
своего героя Гоголь, -- ему необъяснимые, пришли к нему. Как  будто хотело в
нем что-то пробудиться,  что-то...  подавленное из  детства суровым, мертвым
поученьем, бесприветностью  скучного  детства, пустынностью родного  жилища,
бессемейным одиночеством, нищетой и бедностью первоначальных впечатлений,  и
как будто то, что  было  подавлено суровым  взглядом судьбы,  взглянувшей на
него  скучно,  сквозь какое-то мутное, занесенное зимней вьюгой окно, хотело
вырваться на волю".
     И вновь стоит напомнить читателю, что  это лишь  черновик, лишь смутное
подобие  того,  чем хотел наполнить  эту сцену Гоголь.  Но  и  черновик дает
представление о том, как должно было разрушаться во  втором томе ("строенье"
Чичикова.
     Идея порока, передающегося, входящего в душу через дурной пример, через
впечатления  детства, начала жизни,  порока, в  котором  и  не повинен, быть
может, обладатель  его, проносится  в этом  отрывке.  Вновь появляется здесь
автор, который все это видит и слышит с высоты, но не с  безразличной горней
высоты, где одно созерцание и ослепительный холод, а  с высоты, одушевленной
состраданием и  скорбью к падшему. Грешный человек еще более  достоин любви,
потому что он пал, потому что лишь любовью его  и можно поднять, потому что,
чувствуя в себе способность на ответную любовь, он и может подняться.
     Анекдот о "черниньких" и "белиньких" занимает  особое место в поэме. Он
-- взрыв  чувства Гоголя и взрыв  идеи второго  тома, которая  под смешки  и
хохот слушающего этот анекдот Бетрищева  и  рассказывающего его Чичикова как
бы пародийно оборачивается  на самое  себя, переиначивая  истину  Евангелия:
полюби ближнего, как  самого себя. "Полюбите нас чернинькими,  а  белинькими
нас всякий полюбит..." -- этот рефрен анекдота звучит как напоминание о том,
что "белиньких" любить легче,  любовь к ним  ничего  не стоит,  это  чистая,
стерильная  (и почти  мертвая)  любовь; но любовь к "черниньким"  --  любовь
живая. Полюбить "черниньких" -- возвысить, помочь, такая любовь есть подвиг.
     Такова философия  второго тома,  где карающий бич смеха  Гоголя хлещет,
кажется,  с  прежней  силой.  Уже  не  генералы  на  картинках  и табакерках
осмеиваются здесь, а генерал во плоти Бетрищев, который с первых минут клюет
на  Чичикова,  на его лесть и заискиванья  и чванится  и рисуется перед ним,
тыча тому в лицо бесцеремонным "ты". До его толстокожего сердца  не  доходит
анекдот о  "черниньких" и "белиньких",  он  с ходу  верит  басне  Чичикова о
дядюшке, который будто бы не  хочет отказывать в его пользу наследство, пока
Чичиков  не раздобудет нужных  трехсот душ.  И  этот же  Бетрищев, воевавший
когда-то с Наполеоном и отличавшийся в сражениях, а значит, и терявший в них
своих боевых товарищей  и солдат, готов продать Чичикову хоть "все кладбище"
--  так говорит он  о  своих умерших крестьянах -- и смеется  этой  забавной
шутке: "Ха-ха-ха!"
     Чичиков в тон ему подобострастно подхихикивает: "Хе-хе-хе..."
     Но и этот Скалозуб (впрочем, не без добрых чувств, как замечает Гоголь)
меняется и теплеет под  влиянием любви Улиньки и Тентетникова и горячей речи
будущего  зятя,  которая  не  уцелела  в  бумагах  Гоголя, но  воссоздана  в
воспоминаниях Л. И. Арнольди, о роли единства русской нации в 1812 году.  Он
как  бы оживает перед лицом  своего  собственного прошлого, своей прекрасной
молодости, которая прошла на полях сражений.
     В третьем томе, по рассказам Гоголя, то же самое  должно было произойти
с Плюшкиным, и он почти  что из  подвала своей погибшей  души, из  какого-то
затаенного  подполья ее  должен был воззвать к  читателю  и  к самому себе о
погибшей  жизни  и  потухающей  совести. Он должен был произнести  страстный
монолог о старухе смерти, которая все забирает у человека и ничего не отдает
обратно, в виду которой все мы равны и видна насквозь душа человека.
     То,  кажется, должны были быть одни только речи, но  кто знает, как и в
каких обстоятельствах они вырвались бы  из уст героев. Речь Чичикова, хоть и
обрывчатая,  непрописанная и  недописанная, потрясает  нас  правдивостью,  и
прежде всего правдой о невозможности героя так, вдруг, стать не тем, кем был
еще  только что, что  накапливалось и  сплавлялось в нем  годы и годы.  "Вся
природа его  потряслась и размягчилась, -- писал Гоголь. -- Расплавляется  и
платина, твердейший из  металлов, всех  долее противящийся  огню..."  Что же
говорить о душе человеческой?
     Отчего же  не  расплавиться  и Хлобуеву,  который  в конце второго тома
отправляется  в  коляске  собирать  деньги  на  строящуюся  церковь?  Честно
признается он Муразову, предлагающему ему  службу, что не  способен служить,
что отвык, обленился, что  годы не те  и сил нет, но на богоугодное дело еще
может решиться,  и путь тот Хлобуеву указан не Муразовым, а неким схимником,
который слабым намеком возникает в сохранившейся заключительной главе поэмы.
Может быть, это тот самый  святой схимник,  который появлялся у Гоголя еще в
"Страшной  мести",  может быть, это тот  прекрасный  священник, которого  он
рисовал  в "Выбранных местах из  переписки с друзьями",  но  в  этом  намеке
заключено  предвестие  грядущего  образа  --  одного  из центральных образов
второго тома, как свидетельствуют те, кто слышал все его готовые 11 глав.
        "3"
     По  мере того как развертываем мы листы этого сочинения (и существующие
и несуществующие, оставшиеся лишь  в памяти тех, кто слышал их), перед  нами
предстает  действительно необозримая  картина современной России, которую на
этот раз Гоголь и в самом деле обнимал со всех сторон. Как предвестники всей
последующей русской  литературы  встают с  этих  страниц  и грядущий Обломов
(Тентетников), и Штольц (Костанжогло), и старец Зосима (схимник), и Улинька,
давшая  начало женщинам Тургенева и Толстого,  и кающийся  грешник  (который
станет центральной фигурой романов  Достоевского),  и прекрасный идеальный и
беззащитный  русский  Дон-Кихот,  чье  единственное  оружие  слово,  тот  же
Тентетников (которому Гоголь отдал много своего), и князь.
     И некое фантастическое порождение российской "бестолковщины" и путаницы
--  страшный подпольный  маг-юрисконсульт,  которого  сам  Чичиков считает в
делах  плутовства   Наполеоном,  гением,  колдуном.   Это   одно  из   самых
прозренческих созданий Гоголя -- венец  его беспощадного видения русских язв
и   российского   неустройства,  идеал   безобразия,  действительно,  маг  и
волшебник.
     Если  и  искать  в  сочинениях  Гоголя