вно листы первых глав. Печатанье пошло
быстрее.  Хлопоты по  изданию поэмы взял  на себя  Николай Прокопович. Важно
было  не упустить времени и напечатать книгу, пустить ее в оборот до лета, а
там  снарядить  с  Прокоповичем  и  Белинским  (от  его  услуг  он  не думал
отказываться) собрание сочинений,  которое  хоть отчасти покроет  долги.  Он
задумал  его издать еще в Риме и  надеялся все  окончить в Москве.  Три тома
были  сделаны, но четвертый из-за волнения  по поводу "Мертвых  душ" отстал.
Четвертый том завершался "Театральным разъездом", а тот лежал непереписанный
с 1836 года.
        "5"
     Как и в прошлый раз, его пребывание  в России завершилось обедом в саду
Погодина. 9  мая собралась здесь вся литературная Москва. Были С. Т. и К. С.
Аксаковы,  И. В. Киреевский,  Ю. Ф. Самарин, M. H. Загоскин, Д. Н. Свербеев,
Т. Н. Грановский и другие.
     На  именинном  обеде Гоголь объявил,  что  вернется на родину  через...
Иерусалим. Гости знали об этом  его решении, он говорил об этом и раньше. Но
торжественность, какую он придал этому событию, смутила всех. Не верили, что
Гоголь  делает  это  искренне,  подозревали, что  это  очередное чудачество,
прихоть,  актерство. Пусть подурачится, пусть уверует в то, что и мы  верим,
доверяем ему, думали они.  Пусть порисуется, наконец. Даже Аксаковы -- самые
страстные его почитатели -- уехали  домой недовольными.  Гоголь был  в своей
роли  --  вел  себя  "странно".  Но что  это --  игра, презрение  к  желанию
откровенности  со стороны  любящих его от души  людей, поза? Все  можно было
подумать, но ни один ответ не  давал объяснения  поступку Гоголя.  Пришлось,
вздыхая, смириться, что Гоголь есть Гоголь и надо принимать его таким, каков
он есть.
     Меж тем его решение было искренним. Оно зародилось в нем еще до приезда
в Россию.  Он верил, что отныне им руководит высшая сила, что его спасенье в
Вене  и  время,  отпущенное  на окончанье  труда,  который  он  благополучно
завершил и сейчас выдал  свету, -- уже не им исчисленное время, оно отпущено
тем же, кто даровал ему жизнь и талант и определил "дорогу". И он должен был
отблагодарить и прийти к гробу господню с даром в руках -- с конченым полным
творением, то есть всеми частями своей поэмы, которая уже, как и  жизнь его,
не принадлежала ему одному.
     Таковы  были чувства Гоголя. И потому  он все происходящее вокруг видел
как бы  сквозь  туман,  может быть, от  этого  и не  замечал, что  чувствуют
другие, не брал этого в расчет -- он  настолько жил  своим, что иное, не его
уже и не тревожило его глаз.
     Первые экземпляры  поэмы  были  уже отпечатаны  и  переплетены.  Гоголь
вручил часть из них друзьям в Москве, другую взял с собою в Петербург -- для
друзей же и для царской фамилии.
     Он уезжал через Петербург, и это раздражало "москвичей", которые видели
в сем поступке подвох, уловку Гоголя, не пожелавшего доверить издания своего
собрания Москве. Он указывал на  быструю работу петербургской цензуры -- они
не верили. Он говорил,  что  не  хочет загружать их лишними  заботами, -- не
верили  тоже.  Москва ревновала его. "Гоголя  любят все, -- писал В. И. Даль
Погодину, -- для него между читателями нет партий". Но  вот  выяснялось, что
любят, да с прицелом.
     Ему   было  больно  видеть  эти  раздоры   и  подозрения.  Идея  нового
"двенадцатого года" -- года, в который  весь народ  встал "как один", -- уже
витала в его воображении. Да и сама поэма  уже мыслилась ему не как поэма, а
как продолжение собственной жизни, как то,  что оп должен был строить не вне
себя, а в себе. Но для последнего, как он  говорил, он был еще не готов. Ему
предстояла  перестройка,  выход  в новое сознание и  обретение для выражения
этого   сознания  "нового  языка".  Ножницы:   "Отечественные   записки"  --
"Москвитянин" -- были слишком узки для него.
     Он уже думал о другом. Выписав свой "Ад", он приближался к "Чистилищу",
за которым открывался в далекой дали светлый "Рай". Он строил в мыслях  свою
поэму, как Дант -- "Божественную комедию". Мертвые  души должны воскреснуть,
но для того, как твердит  он почти в  каждом своем письме, им (как и автору)
нужно  очиститься,  набраться чистоты  душевной,  достичь  "небесной чистоты
нравов".  Он  и "Ревизора" хотел бы "пообчистить", и в  поэме "пропеть  гимн
красоте небесной".
     Открывалась эпоха чистилища -- она открывалась не только в его бумагах,
но и в его судьбе.

        "Часть 5"
        "ПЕРЕВАЛ"
     Я чувствовал всегда, что я буду участник сильный  в деле общего добра и
что без меня не обойдется примиренье многого...
        "Гоголь С. П. Шевыреву, май 1847 года"

     ...Событие, во мне случившееся,  случилось не  во вред  искусству, но к
возвышению искусства...
        "Гоголь -- А. О. Смирновой, май 1847 года"

        "Глава первая"
        ""АНТРАКТ""
     ...Никак не в силах я писать мимо меня самого, а должен ожидать себя. Я
иду вперед -- идет и сочинение, я остановился -- найдет и сочинение.
        "Гоголь -- П. М. Языкову, июль 1844 года"
        "1"
     Первые  письма  Гоголя по  отъезде из  России -- о России.  Все, с  чем
сплелась  жизнь  его, вокруг  чего она  кровно обернулась,  к  чему пристала
навеки, оставалось  здесь. И даже эти распри, споры, отчуждения, заблуждения
и мерзости. Отрываясь от России, он сознавал, что отрывается, что порывает с
тем, с чем нельзя рвать, и что это  надрывает что-то и в нем, и в деле  его,
которым  он  оправдывал  свое   удаление.   Он  без   умолку   молит   своих
корреспондентов  писать ему, писать больше и чаще, и писать о родине, о том,
что она думает, как живет, как дышит и что у нее на уме насчет него, Гоголя.
Многим  из тех, к кому он обращается, это  желание  Гоголя  знать, что о нем
думают,  кажется  суетным.  Они видят в  нем  нетерпение  славолюбия,  жажду
эгоистическую. Что ему  -- мало? -- рассуждают  они.  -- Что он --  новичок,
который тиснул  свои  первые  стихи и  ожидает  проснуться  знаменитым?  Или
чесотка славы так сильна и у гениев?
     А он  ждет привета с родины,  привета даже в  виде  хулы,  неодобрения,
порицания. Ему сам ропот российский по поводу его книги нужен оттого, что он
российский ропот. "Записывайте все, что когда-либо вам случится услышать обо
мне,  все мненья  и толки  обо мне  и об  моих сочинениях, и особенно, когда
бранят и осуждают меня", -- пишет он М. П. Балабиной. Такие же просьбы летят
и к Данилевскому на Полтавщину, и  к  Плетневу  в  Петербург, и к Шевыреву в
Москву. Он  как  бы раскидывает свою сеть,  чтоб хоть что-то поймать в  нее.
Шевырева он просит  откликнуться  на "Мертвые души", Прокоповича -- передать
Белинскому,  чтоб тот  откликнулся.  Он тревожит  в  его  семейном уединении
Жуковского  (который  хоть  и  живет  не  в России,  но  --  Россия,  Россия
пушкинская), требуя  от того  обстоятельного отзыва  о  поэме.  Лишивши себя
возможности  видеть  Русь в  глаза,  он  хочет  слышать ее голос.  Точней --
голоса. Голоса многих, может  быть, всех.  Поэтому ему интересны мнения всех
партий, точки зрения всех направлений, всех поколений и всех слоев. Позже, в
предисловии ко второму изданию "Мертвых душ", он обратится ко всем  читающим
в  России с  призывом  высказаться не  столько о  его  сочинении,  сколько о
вопросах, поставленных в нем.
     В  этом  разноголосом эхе, в котором аукнулась бы  ему  Россия со  всех
сторон  --  от  дворца  до  глухой  деревушки на  Миргородчине, -- он жаждет
увидеть ее  многоликое лицо, которое уже стал  позабывать.  Мост ко  второму
тому поэмы тянется  теперь через эту письменную  связь, через это  непрочное
воссоединение, через оклик и посылающий свой запрашивающий зов голос.
     Но  не одна эта отдаленность от родины ставит свои препятствия  писанию
продолжения поэмы.  Тоска по России  сливается  с  желанием очищения, чистки
душевной,  некоего  переворота  в себе, без  которого  он  не  мыслит нового
величественного строительства.
     "Чище  горнего снега  и  светлей небес должна  быть душа  моя,  и тогда
только  я приду в силы начать...  великое  поприще, тогда только  разрешится
загадка моего существования..." И  загадка его  поэмы,  добавим мы. Кажется,
поднявшись в ней -- и вместе с нею --  на невиданную высоту, на ослепительно
яркий верх, он все еще чувствует себя... у подножия лестницы.
     "Скажу  только,  что  с  каждым  днем  и  часом  становится  светлей  и
торжественней в душе  моей, что  не без цели  и  значенья  были мои поездки,
удаленья и отлученья от мира, что совершалось незримо в них воспитанье  души
моей... что чаще и торжественней  льются душевные  мои слезы и  что живет  в
душе моей глубокая, неотразимая вера,  что  небесная сила поможет взойти мне
на ту  лестницу, которая предстоит мне, хотя я стою еще на нижайших и первых
ее ступенях".
     Уничиженье  -- паче гордости, но это не уничиженье,  а  сознание своего
несовершенства,   которое  было   путеводной   его  звездой  с  юности.  Нет
совершенства  творенья  без  совершенства  творящего,  нет сил подняться  на
духовную  высоту  в  искусстве,  если  и  в  себе  самом  не  преодолел  это
восхожденье.
     Так  рассуждает Гоголь.  А  что же  думает Россия?  Знает ли  она,  что
происходит  с ним, подозревает ли? Чувствует  ли  чуткая и  безотрывно-милая
родина,  что  повернул  уже  с   прежней  дороги  ее  признанный  вождь,  ее
единственный  живой  авторитет? Или  дремлет она в  неведении?  Или все  еще
движется  за ним по инерции,  им приданной? И читает  его, как читала вчера,
как смеялась  вчера,  как ожидала вчера от  него новой  насмешки над нею  же
самой?
     Он  ждет  от  Руси необыкновенного,  какого-то  ответа ("Русь,  куда  ж
несешься  ты,  дай ответ?"), а Русь  должна жить, вести свои дела --  она не
может  заниматься только Гоголем. Книгопродавцы  вместе с его книгами должны
сбывать  и тысячи других (типографский станок  подбрасывает и подбрасывает),
критики --  писать не только  о нем (хоть он и в "моде", как пишет  он  сам,
хоть он один на всю Россию). Купцы должны торговать, государственные мужи --
заседать в сенате, крестьяне -- пахать и сеять, а помещики -- доглядывать за
крестьянами.  Дипломаты  должны плести сети политики, царь -- царствовать, а
чиновники -- высиживать за своими столами от сих и до сих
     Им не  до Гоголя. Да и где он? Полыхнул, как метеор, заехал,  уехал  --
только его  и  видели. Какая-то пыль осталась от быстро вертящихся колес его
брички. Для России он  заезжий,  приезжий, почти что иностранец, потому  что
живет в чужой земле, в чужой земле пишет и в чужую землю скрывается.
     И он понимает, как важно быть дома, присутствовать при родах и смертях,
не  оплакивать близких  издалека,  как было с  Пушкиным, а скорбеть  воочию,
воочию терпеть унижения,  как  терпел  он  с "Ревизором",  не отдалять своих
отношений  с  чуждой  ему толпой,  а втираться  в  нее, терпя оскорбления  и
насмешки, потому  что самое это присутствие  есть факт русской жизни,  факт,
влияющий на нее, -- а Гоголь желает влиять.
     В  Европе  его никто  не читает, никто не  знает. В  Европе  он  синьор
Гоголь, который занимает место  в  гостинице  или  в  дилижансе.  Немцу  или
французу  (и  итальянцу)  наплевать  на то,  что  он  там сочинил, немец или
француз заглядывают  в его  кошелек, а не в портфель.  Этот мусью, или герр,
если и сунет нос в его книгу, то вряд ли  что-то поймет. Какие мертвые души?
Какой Чичиков? Какой Манилов?
     Нет, надежды только на Россию.
     Они видны и в самой поэме. То не чичиковская тройка срывается с места в
ее последней главе, а нетерпенье Гоголя рвет постромки и выносится навстречу
читателю. Прозревая законы художества, строгие  законы приличия в искусстве,
не  позволяющего автору  уж слишком  далеко выходить  из  своего  сочинения,
Гоголь бросает в лицо  России свои  вопросы и  восклицанья.  Его слово и его
ожидание "ответа" как бы опережают бег тройки, и ими она влечется вперед, за
ними устремляется вихрь повествования. То не копи запряжены в несущееся тело
поэмы, а  вопросы,  идеи, гоголевские сомненья  и прозренья. Они  --  тройка
Гоголя, и тройка Чичикова, и тройка Руси.
     "Его  ода -- вопрос", -- написал о Гоголе Белинский в 1835 году. Он мог
бы  повторить  эти  слова и по выходе в свет  "Мертвых душ". Жажда  "отзыва"
здесь слышится всюду: недаром  текст поэмы на треть  полемика и обращения  к
читателю.  Всякое  новое слово  Гоголем  здесь  оговаривается,  обставляется
авторскими объяснениями, оправданиями. Всякая вольность,  всякий  комический
или  лирический выпад тут же получают  в подкрепление некий  резон,  который
должен  отвести от них критику, защитить их. Гоголь, кажется,  каждой  своей
картине готов выставить оправдательный аргумент.
     Такова  поэтика  "Мертвых душ" и таково начало новых  отношений русской
литературы с читателем. Именно с Гоголя начинает она так активно  заботиться
о читающем,  обращаться вовне, имея в виду внутреннюю цель.  Из гоголевского
полемизма вырос полемизм Достоевского. Но в те поры, когда явился первый том
"Мертвых душ", это была новость.
     Автор  искал  критик,  возражений  --  он  их   получил.  Не  замедлили
откликнуться и  печатная  критика и устная. Выступили все главные издания  и
партии  -- "Русский  вестник",  "Библиотека для чтения",  "Северная  пчела",
"Москвитянин", "Современник". В Москве вышла брошюра К. Аксакова, где Гоголь
назывался русским Гомером. К. Масальский в "Сыне  отечества" писал: "Правда,
что между Гомером и Гоголем есть  сходство: обе эти фамилии начинаются,  как
видите, с  Го". Букет был полный. Многочисленные адресаты Гоголя докладывали
об  отзывах  провинции. Прокопович писал:  "Все молодое поколение без ума...
старики повторяют "Сев. пчелу" и Сенковского...
     Все те, которые знают  грязь и вонь не понаслышке, чрезвычайно негодуют
на Петрушку, хотя и говорят, что M  (ертвые) Д(уши)  очень забавная  штучка;
высший круг, по словам Вьельгорского, не заметил ни грязи, ни вони и без ума
от твоей поэмы.
     Один офицер (инженерный) говорил мне, что МД удивительнейшее сочинение,
хотя гадость ужасная. Один почтенный наставник юношества говорил,  что МД не
должно в  руки брать из опасения  замараться:  что все, заключающееся в них,
можно  видеть  на   толкучем  рынке.  Сами  ученики   почтенного  наставника
рассказывали мне об  этом после класса с  громким хохотом. Между восторгом и
ожесточенной ненавистью  к  МД середины нет... Один полковник советовал даже
Комарову  * переменить свое  мнение  из опасения лишиться  места  в Пажеском
корпусе,   если  об  этом  дойдет  до   генерала,  знающего  наизусть  всего
Державина..."
     *  Комаров  А.  А.  --   преподаватель   словесности  в   петербургских
военно-учебных заведениях, близкий знакомый Белинского.

     Повторялась  история  с  "Ревизором".  Казалось,  разыгрывался  еще  не
опубликованный,   но  написанный  "Театральный   разъезд".  Гоголь  все  это
предвидел.  На "свет" (высший круг) надежды  не было. Свет что: ему и  запах
Петрушки не  страшен -- он не слышит этого  запаха. Он готов посмеяться  над
"забавной штучкой"  именно  потому, что она его  не касается: опять какие-то
уроды, кикиморы, живущие в своих поместьях... Свету вообще  не  было дела до
русской  литературы -- он читал только  французскую. Поэма Гоголя  могла ему
показаться  в лучшем случае пикантной, как свежий, хотя  и  сальный анекдот.
Что  же до  "молодого поколения", то  и его восторги  не  тешили  авторского
самолюбия. В письме к С.  Т.  Аксакову, сообщавшему ему об  успехе  "Мертвых
душ" у молодежи, Гоголь писал: молодость всегда горяча, всегда оппозиционна;
что не нравится старикам, нравится ей. Она за новое, еще не зная как следует
цены этому новому. Подождем суждения зрелых умов, добавлял Гоголь.
     Но и зрелые умы -- из  тех, кто мог высказаться,  -- высказались.  Одни
печатно,  другие  в  дневниках,  разговорах, письмах.  Где-то  на  Басманной
"негодовал" Чаадаев. Против  чего он  негодовал  -- против Гоголя или против
его   апологетов?  Разлад   среди  "москвичей"  по   поводу   "Мертвых  душ"
зафиксировал Герцен. В  своем дневнике  в июле 1842 года  он писал: "Толки о
"Мертвых   душах".  Славянофилы  и  антиславянисты  разделились  на  партии.
Славянофилы  No  1 говорят,  что это  апофеоза Руси, Илиада  наша, и хвалят,
след., другие  бесятся и говорят,  что тут  анафема Руси,  и  за то  ругают.
Обратно тоже раздвоились антиславянисты. Велико  достоинство художественного
произведения, когда оно  может ускользать от всякого одностороннего взгляда.
Видеть апофеозу смешно, видеть одну анафему несправедливо".
     За  месяц до  этого,  еще в Новгороде, прочитав  впервые  поэму, Герцен
записал  в  том  же дневнике:  "...горький  упрек современной  Руси,  но  не
безнадежный...  Портреты  его удивительно  хороши, жизнь сохранена  во  всей
полноте; не типы отвлеченные, а добрые люди, которых каждый из нас видел сто
раз. Грустно в мире Чичикова, так, как грустно нам в самом деле, и там и тут
одно утешение в вере  и  уповании на будущее; но веру эту отрицать нельзя, и
она  не  просто  романтическое упование "ins  Blaue"  (на небеса),  а  имеет
реалистическую основу, кровь как-то хорошо  обращается у русского в груди. Я
часто  смотрю  из  окна на  бурлаков, особенно  в  праздничный день,  когда,
подгулявши, с бубнами и пением, они едут на лодке; крик, свист, шум. Немцу и
во  сне не пригрезится такого гулянья;  и  потом  в  бурю -- какая дерзость,
смелость: летит себе,  а что будет,  то  будет. Взглянул бы на тебя, дитя --
юношею, но мне не дождаться, благословляю же тебя хоть из могилы".
     Были  такие   мнения  и  в  "западном"  лагере...  А  Д.  Н.  Свербеев,
славянофил, говорил, что  Гоголь опозорил Россию, выставив ее  в таком  виде
перед Западом. Он делал то же,  что и Кюстин, но тот француз, шаромыжник,  а
этот свой, русский. Негодовали в  Москве, в Петербурге и в глуши. Негодовали
и  читали, расхватывали  поэму, ссорились из-за нее и мирились.  Пожалуй, не
было со времени триумфа знаменитых пушкинских  ранних  поэм  такого успеха у
книги на Руси. Решительно нельзя  было найти грамотного человека, который бы
не  прочитал  ее.  Даже  царь  оскоромился   --  пролистал  поднесенный  ему
экземпляр. Позже  он  говорил Смирновой: я  ценю  его (Гоголя),  он  хороший
писатель, но не могу простить ему грязных выражений.
     "Ложь", "кривлянья балаганного скомороха", "побасенки" -- вот далеко не
самые крепкие  определения  из  статьи  Н.  Полевого  в "Русском  вестнике".
("Побасенки!..  -- ответит ему в  "Театральном разъезде"  Гоголь. --  А  вон
протекли  веки, города и  народы снеслись и исчезли  с  лица земли,  как дым
унеслось все, что было, а побасенки живут...") Гоголь, по его мнению, "хочет
учиться языку в харчевне",  его  "восхищает всякая дрянь  итальянская" и  он
ненавидит русское, он  судит свое отечество, как "уголовный судья". "Если бы
мы осмелились взять  на  себя ответ автору от имени Руси, -- писал  Полевой,
имея в виду обращения Гоголя к  Руси: "Русь, чего же  ты хочешь от меня?" --
мы  бы  сказали  ему:  М(илостивый)  Г(осударь),  вы  слишком много  о  себе
думаете...  вы...  сбились  с  панталыку.   Оставьте  в  покое  вашу  "вьюгу
вдохновения",  поучитесь Русскому языку,  да рассказывайте нам прежние  ваши
сказочки..." В  начале  статьи Полевой советовал Гоголю  бросить писать. Так
откликнулись на поэму  "старики" --  патриархи журнальных баталий  тридцатых
годов, ныне списанные в архив. Они этого еще не  признавали, они горячились,
как и "молодые", по то была отрыжка бессилия.
     Главные стволы заговорили позднее. В "Москвитянине" С.  Шевырев объявил
Чичикова "героем нашего времени". Не плут и мерзавец,  а "поэт своего дела",
своего  рода гений предпринимательства, наступавший  на Русь,  виделся ему в
образе гоголевского героя. Шевырев называл Чичикова  "Ахиллом", способным на
"самопожертвование мошенничества", что соот