Богатыри появятся  в поэме, но в списках мертвых, а не в списках живых,
в  буквальном смысле  мертвых, которых уже  нет на свете  и которые  лишь по
ревизским сказкам числятся пока живыми. Любопытный разговор происходит между
Чичиковым и Собакевичем. Собакевич расхваливает продаваемых им крестьян. "Но
позвольте, -- сказал наконец Чичиков, изумленный таким  обильным наводнением
речей... -- зачем вы исчисляете все их качества? Ведь в них толку теперь нет
никакого, ведь  это  все народ мертвый. Мертвым телом  хоть забор  подпирай,
говорит пословица.
     Да, конечно, мертвые,  сказал Собакевич... впрочем и то сказать: что из
этих людей, которые числятся теперь живущими? Что это за люди? -- мухи, а не
люди.
     -- Да все же они существуют, а это ведь мечта.
     -- Ну нет, не мечта!.. нет, это не мечта!.."
     Чичиков, которому  положено от имени  существенности  подтрунивать  над
мечтой, пропустит эти слова Собакевича мимо ушей. Но потом он вспомнит их --
вспомнит, перебеливая списки  купленных им  мертвых крестьян  и  представляя
каждого из  них  поименно. И  вновь  из-за  плеча Чичикова выглянет  Гоголь.
"Когда  взглянул он потом на  эти листики, на  мужиков, которые, точно, были
когда-то мужиками,  работали, пахали,  пьянствовали, извозничали, обманывали
бар,  а может  быть,  и просто были хорошими мужиками, то какое-то странное,
непонятное ему самому  чувство овладело им.  Каждая  из записочек  как будто
имела какой-то  особенный  характер, и чрез то,  как будто бы  самые  мужики
получали свой собственный характер... Все сии подробности придавали какой-то
особенный  вид  свежести:  казалось, как будто мужики еще  вчера были  живы.
Смотря  долго  на имена  их, он  умилился  духом  и,  вздохнувши,  произнес:
"Батюшки мои, сколько вас здесь напичкано! Что вы, сердечные мои, поделывали
на веку своем? как перебивались?"
     Откуда  это  в "охлажденном"  Чичикове?  Откуда эти  чисто  русские,  в
сердцах сказанные восклицанья, в нем, всегда прячущемся за книжные  обороты,
за вытверженные, из "светского"  обихода фразы,  за стертый язык  гостиных и
канцелярий? "И  глаза его, -- продолжает Гоголь, -- невольно остановились на
одной фамилии. Это  был известный Петр Савельев Неуважай-Корыто... Мастер ли
ты  был, или просто мужик, и какою смертью тебя прибрало?  В кабаке  ли, или
среди  дороги переехал  тебя  сонного  неуклюжий  обоз?  --  Пробка  Степан,
плотник, трезвости примерной (выделено Гоголем.  -- И. 3.). --  А!  Вот  он,
Степан Пробка, вот тот богатырь, что в гвардию годился бы! Чай, все губернии
исходил с топором за поясом и сапогами на  плечах, съедал на  грош хлеба, да
на два сушеной рыбы, а в мошне, чай, притаскивал всякий раз домой целковиков
по сту,  а может, и государственную зашивал в холстяные штаны или затыкал  в
сапог.  Где  тебя  прибрало?  Взмостился  ли  ты  для большего  прибытку под
церковный  купол,  а  может  быть, и на крест потащился  и,  поскользнувшись
оттуда с перекладины, шлепнулся оземь, и только какой-нибудь  стоявший возле
тебя дядя Михей, почесав  рукою в затылке, примолвил: "Эх,  Ваня, угораздило
тебя!",  а  сам, подвязавшись веревкой,  полез  на  твое  место.  --  Максим
Телятников, сапожник (выделено Гоголем. -- И.  3.).  Хе, сапожник! Пьян, как
сапожник  (выделено  Гоголем. -- И. 3.), говорит пословица. Знаю, знаю тебя,
голубчик... и  был ты чудо,  а не сапожник... Григорий -- Доезжай-недоедешь!
Ты  что  был за человек? Извозом ли промышлял и,  заведши тройку  и рогожную
кибитку,  отрекся навеки от дому,  от  родной берлоги,  и  пошел тащиться  с
купцами на ярмарку? На дороге ли ты отдал душу Богу или уходили тебя твои же
приятели за  какую-нибудь толстую и  краснощекую солдатку, или  пригляделись
лесному  бродяге  ременные твои рукавицы и  тройка приземистых,  но  крепких
коньков, или, может, и сам, лежа на полатях, думал, думал, да ни с того ни с
другого заворотил в кабак, а потом прямо в прорубь и поминай, как звали? Эх,
русский  народец!  Не любит  умирать  своей  смертью!  --  "А  вы  что,  мои
голубчики? --  продолжал он, переводя глаза  на бумажку, где  были  помечены
беглые  души Плюшкина: ...И  где-то носят вас теперь ваши быстрые ноги?.. По
тюрьмам ли сидите, или пристали к другим господам и  пашете землю? -- Еремей
Карякин,  Никита Волокита, сын его Антон Волокита. Эти и по прозвищу  видно,
что хорошие бегуны... -- Аба-кум Фыров! Ты,  брат, что? где, в  каких местах
шатаешься? Занесло ли тебя на Волгу, и взлюбил ты вольную жизнь, приставши к
бурлакам?..  Тут   Чичиков  остановился  и  слегка  задумался.  Над  чем  он
задумался? Задумался ли он над участью Абакума  Фырова, или  задумался  так,
сам собою,  как задумывается всякий русский,  каких  бы ни  был лет, чина  и
состояния, когда  замыслит  об разгуле  широкой жизни.  И в самом деле,  где
теперь Фыров? Гуляет  шумно  и  весело на хлебной  пристани,  подрядившись с
купцами. Цветы и ленты  на шляпе, вся веселится бурлацкая ватага, прощаясь с
любовницами и женами,  высокими,  стройными, в монистах и лентах;  хороводы,
песни;  кипит вся площадь,  а  носильщики  между тем, при  криках,  бранях и
понуканьях,  нацепляя крючком по девяти  пудов себе на спину, с шумом сыплют
горох и  пшеницу  в глубокие суда, валят кули  с овсом  и  крупой  и  далече
виднеются по всей  площади  кучи наваленных в пирамиду,  как ядра, мешков, и
громадно  выглядывает  весь  хлебный арсенал,  пока  не перегрузится весь  в
глубокие  суда-суряки  и  не понесется  гусем,  вместе с  весенними  льдами,
бесконечный  флот. Там-то вы наработаетесь,  бурлаки! и  дружно, как  прежде
гуляли   и  бесились,  приметесь  за  труд  и  пот,  таща  лямку  под  одну,
бесконечную, как Русь, песню!"
     Перечитайте  эти страницы  еще раз  и сравните их со  страницами  новой
редакции "Тараса Бульбы": одно  перо!  Тот  же тон, тот  же напев  и  тот же
"широкий разгул жизни". Как будто стихия XVII века ворвалась в меркантильный
и дробный  XIX  век и,  оживив мертвых,  оживила и живых, которые  давно уже
почитались мертвыми, хотя и существовали на свете.
     Чичиков говорит о купленных  им мертвых  душах: "несуществующие". Он не
решается назвать их мертвыми, это слово  режет его слух, но "несуществующие"
-- это безошибочно, это и иносказательно, и по его словарю совершенно точно:
для него,  приобретателя, есть только  то, что существует  и  не существует.
Остановившийся перед ожившей мечтой, он  и  себя не узнает,  и в себе слышит
какие-то странные чувства, и сам как будто просыпается, восстает из мертвых.
     Поэт  не  могильщик,  он   не   может  погребать  или  довольствоваться
созерцанием смерти, он,  как добрый сказочник, кропит действительность живою
водой --  и  оживают  давно умершие и еще  живые,  но  мертвые  душой --  он
воскрешает их  для иного бытия. Так поэма  о плуте превращается  в  поэму  о
восстании из  мертвых, в поэму,  где разыгрывается сражение духа с материей,
идеала   с    действительностью,    высокой   "мечты"   Гоголя    с   низкой
"существенностью".  В "Мертвых душах"  оно  приобретает вселенский масштаб и
вселенский смысл. Сами пространства России порождают мысль  о колоссальности
усилий и  размерах гоголевского замысла,  само  желание показать  Русь не  с
одного боку,  а "всю", соответствует этой  идее.  И ритм  гоголевской прозы,
почти  переходящей на гекзаметр, как бы  навевается  бесконечностью  русских
просторов, которые он лишь за несколько глав  до этою так  высмеивал в речах
Чичикова:  "Чичиков начал  как-то  очень  отдаленно,  коснулся вообще  всего
русского государства  и  отозвался с большою  похвалою  об его пространстве,
сказал, что даже самая древняя римская монархия не была так велика..." И вот
на  этом  пространстве,  казалось  бы, осмеянном  Гоголем,  начинают  гулять
Абакумы Фыровы, Пробки Степаны и Никиты Волокиты, которых вызвали из небытия
его  же  глаз,  его  же воображение! Как будто  казацкая  вольница гуляет  у
днепровских порогов, поет и веселится в Сечи,  а  не  русские мужики, пьющие
горькую и кончающие свою  жизнь в проруби или под  забором.  Недаром включил
Гоголь в эти списки и беглых -- беглыми крестьянами были, по существу, и его
любимые запорожцы, из них, из беглых, и образовалось их вольное племя.
     А вот  еще  один  комический персонаж  --  капитан Копейкин. Повесть  о
капитане  Копейкине  рассказана  в  поэме  не  Чичиковым  и  не  Гоголем,  а
почтмейстером -- известным в  городе "философом" и говоруном, который более,
чем  кто-либо  из  его коллег,  читает книги,  --  но  какая это  ода  среди
комического  повествования о  пирушке у  полицмейстера, среди  ревизоровской
толкотни  и суетни  --  недаром Гоголь называет ее  "целою поэмою", поэмой в
поэме,  и  героем  ее  выступает не кто иной, как  участник  войны 1812 года
капитан Копейкин -- с одной стороны, персонаж народного  эпоса о разбойнике,
с  другой  --  копейка, последний  человек в  государстве, или  "нуль",  как
говорит о нем автор.  От чичиковской "копейки", с которой  он  начинает свою
миллионную деятельность, до капитана Копейкина -- один шаг.
     Вновь этот  вырванный  Гоголем из  серого  цвета обыкновенности человек
оказывается у подножия раззолоченной лестницы, вновь  пытается  он подняться
по  ней,  протягивая  руку  за  помощью  (не  только  за  пенсией, но  и  за
пониманием),  и  вновь его сбрасывают оттуда  и уводят из кабинета вельможи,
сажают  "в  тележку" и с фельдъегерями отправляют домой. Но отмщение и здесь
не медлит последовать. "Так, понимаете, и слухи о капитане Копейкине  канули
в  реку забвения, в какую-нибудь  эдакую Лету, как называют поэты. Но... вот
тут-то и начинается, можно сказать, нить завязки романа... не прошло, можете
представить  себе,  двух  месяцев,  как  появилась  в рязанских лесах  шайка
разбойников, и атаман-то этой шайки был,  судырь ты мой, не кто другой..." И
на  этом обрывается повесть  о  капитане Копейкине. Бунт города  отзовется в
"бунте" Копейкина, который не захочет  смириться со своей участью и подастся
в разбойники. Он вольется в стихию разбойничества и "разгула", которая вдруг
заплещется и  заволнуется вокруг покоящегося во  сне  существования  города.
Стихия   начнет  расшатывать  этот   картонно-искусственный   порядок,   эту
подрумяненную  под древних греков жизнь, и зашатаются столпы, рухнут основы,
и заколеблется все здание. Его подроют Чичиков и капитан Копейкин.
     Разбойники они оба,  да  с  разною  душою, ибо Копейкин грабит по душе,
Чичиков наживает. Он  разбойник степенный  и о делах государства менее всего
беспокоится -- его собственные дела интересуют, и обида его на жизнь другая.
Копейкин  скорей смыкается с племенем  тех мужиков, которые  описаны выше, с
каким-нибудь Абакумом Фыровым,  который,  может,  и приютился в  его  шайке,
поскольку он не мертвый, а беглый. Копейкин, проведший кампанию  1812  года,
бывший  опорой ее (как опора русской жизни все эти Пробки Степаны  и Максимы
Телятниковы) --  и  как  бы  вычеркнутый из списков, -- и есть один из самых
живых героев  в поэме, слишком уж переселенной мертвыми -- как в прямом, так
и в переносном смысле.
        "3"
     В  финале поэмы  к многочисленным смертям  (на обложке первого  издания
поэмы рукою Гоголя было нарисовано множество черепов)  прибавляется еще одна
смерть -- смерть прокурора. Именно смерть этого "незначущего" человека вдруг
остановит  бричку  Чичикова  и  перережет  ей  дорогу  на выезде  из города.
Прокурор, умерший  от  страха,  не  выдержавший  напора слухов о  Чичикове и
сотрясения всей жизни,  -- это как бы продолжение немой  сцены в "Ревизоре",
это паралич, перешедший в смерть, и это -- как ни парадоксальна сия операция
-- есть оживление его  в  глазах читателя. Что было в этом человеке до факта
его  смерти? Ничего. Брови и подмаргивающий глаз. Это  был какой-то манекен,
кукла с заводным  механизмом -- без  души, без дыхания. А  как "хлопнулся со
стула навзничь", и прибежали и увидели, что он уже одно бездыханное тело, --
"тогда  только с соболезнованием узнали, что у покойника была,  точно, душа,
хотя он, по скромности своей, никогда ее не показывал... левый  глаз уже  не
мигал вовсе, но бровь одна все еще была приподнята с каким-то вопросительным
выражением.  О чем покойник спрашивал: зачем он умер, или зачем  жил,  -- об
этом один Бог ведает".
     Вопрос на лице  мертвого  прокурора, при  жизни не  задававшего никаких
вопросов, уже  есть  его посмертная жизнь в  поэме, и она-то дает  повод для
нового  отступления автора, для очередной и,  быть может, самой значительной
паузы  в   ней,  когда,   остановив  движение  "сюжета",   Гоголь  прерывает
повествование и обращается прямо к читателю.
     "Но  это,  однако  ж,   несообразно!  Это  несогласно  ни  с  чем!  это
невозможно, чтобы  чиновники так  могли сами  напугать  себя,  создать такой
вздор,  так отдалиться от истины, когда даже ребенку видно, в  чем дело! Так
скажут многие читатели и укорят автора в несообразностях, или назовут бедных
чиновников  дураками,  потому что  щедр человек  на  слово  дурак  (выделено
Гоголем.  -- И.  3.) и  готов  прислужиться им двадцать  раз  на день своему
ближнему...  Читателям  легко  судить,  глядя  из  своего покойного  угла  и
верхушки,  откуда  открыт  весь горизонт  на все, что  делается  внизу,  где
человеку виден  только близкий предмет. И во всемирной летописи человечества
много есть целых столетий, которые, казалось  бы, вычеркнул и уничтожил, как
ненужные. Много совершилось в мире заблуждений, которых бы, казалось, теперь
не  сделал  и  ребенок.  Какие  искривленные,  глухие, узкие,  непроходимые,
заносящие   далеко  в  сторону,   дороги   избирало  человечество,  стремясь
достигнуть вечной истины, тогда как  перед ним  весь был открыт прямой путь,
подобный пути, ведущему к великолепной  храмине, назначенной царю в чертоги!
Всех  других  путей шире и роскошнее он, озаренный  солнцем и освещенный всю
ночь огнями; но  мимо его, в глухой темноте, текли люди. И сколько раз,  уже
наведенные  нисходившим с небес  смыслом,  они и  тут  умели  отшатнуться  и
сбиться  в сторону,  умели  среди бела  дня  попасть  вновь  в  непроходимые
захолустья, умели напустить вновь слепой  туман друг  другу в очи и, влачась
вслед  за  болотными  огнями (огни  миллиона.  -- И.  З.),  умели  -- так  и
добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга: "ГДЕ ВЫХОД,
ГДЕ ДОРОГА?" Видит теперь все ясно текущее  поколение, дивится заблуждениям,
смеется над неразумием своих предков, не  зря, что небесным  огнем исчерчена
сия  летопись,  что  кричит  в  ней  каждая  буква,  что  отвсюду  устремлен
пронзительный перст на него же,  на него, на  текущее поколение;  но смеется
текущее поколение и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений,  над
которыми также потом посмеются потомки".
     В  поэме  о  плуте, о злоупотреблениях  по  службе, о  взятках и скупке
"мертвых  душ"   вдруг  эта   великая  цель?  Уже  во  "всемирную  летопись"
вписывается  замысел  Гоголя  и  его  герои,  которых  читатель,  поддавшись
сарказму автора,  склонен  был  считать ничтожнейшими  из  ничтожнейших. Как
считал  он до сей минуты ничтожнейшим прокурора, смертью своею давшего повод
к этому рассуждению. Нет, не  хочет вычеркивать Гоголь свое время и свой век
из всемирной летописи, наоборот, он смело вписывает  их на ее страницы. Он в
ничтожно  влачащейся  жизни  видит  великое  заблуждение.  Вырисовывается  в
перспективе этого  отступления вся даль гоголевского замысла и  контуры  уже
обещанных им читателю последующих частей поэмы, которые должны вывести ее  и
героев на прямой путь, ибо лишь он и есть выход, есть восхождение к храмине.
     Народу  в  поэме  отдана роль  зрителя, и  лишь  в списках  мертвых  он
выступает как подлинный герой и подлинная Русь, к которой обращается в конце
поэмы  Гоголь.  Мужик-зритель,  мужик-резонер,  мужик  --  автор  комических
реплик, иронизирующий над Чичиковым и его партнерами, оживает, и выясняется,
что вовсе  он не безразличен, не покорен и историческое безмолвствование его
в поэме -- молчание до поры до времени.
     Почесыванье  в  затылке,  которым  то  и  дело  занимается  чичиковский
Селифан, всегда  означающее бог знает что, --  таинственный жест. Селифан не
торопится  -- это его Чичиков  подгоняет, велит спешить, как подгоняет он  и
"разбойников"  кузнецов,  нарочно  канителящихся  полдня  с  его   рессорою.
Кузнецы-разбойники -- кузнецы-хитрецы,  они  знают свое  дело, но  им  охота
поморочить барина да содрать с него подороже, их роль -- ироническая,  как и
у Селифана. Да и разве  хочется Селифану уезжать  из города, где завелась  у
него,  быть может, любовь,  и было "вечернее  стоянье  у ворот и  политичное
держанье за  белы ручки в  тот час,  как  нахлобучиваются  на город сумерки,
детина  в  красной  рубахе бренчит на балалайке  перед  дворовой челядью,  и
плетет тихие речи разночинный, отработавшийся народ...".
     Неожиданный лиризм,  проглядывающий в этом куске о  Селифане, кажущемся
фигурой  комической,  забубенным  пьяницею, как бы высветляет другим  светом
этого  мужика, волею судеб  оказавшегося кучером  Чичикова. Нет, этих  людей
Гоголь не собирается "вычеркивать" из истории, как ни необъятна она,  как ни
величественны пишущиеся в ней "письмена" -- тем более мы знаем его отношение
ко всем этим  Колокотрони  и Наполеонам,  да и сам  Селифан дает нам  лишний
повод улыбнуться  в  их адрес: осерчав  на своего  пристяжного  Чубарого, он
кричи г ему в сердцах: "Бонапарт проклятый!"  Бонапарт, запряженный в бричку
Чичикова,  да еще  рядом  с  Заседателем  (так зовут другого  коня), --  это
смешно! Это насмешка и над  Чичиковым  -- "переодетым Наполеоном", -- и  над
императором французов,  который, завоевав полмира, должен  теперь  в  образе
этого Чубарого тащить "подлеца", а может быть, своего двойника -- по крайней
мере, очень похожего на него внешне.
     Кажется,  это  Чичиков  ищет  свой  миллион  и  свой  "клочок"  земли в
Херсонской губернии, но это Гоголь плутает  вместе с ним по дорогам России и
по дорогам его души, которая и не подозревает, какой простор заключен в ней.
"Какой же русский не любит быстрой езды!" -- этот возглас Гоголя относится и
к Чичикову.  Ибо и Чичиков может чувствовать нечто "странное". И он искатель
и   путешественник,   который   не  только  версты   глотает  и   ассигнации
подсчитывает, но и способен на "отступления" и "паузы". Преодолевая огромные
пространства России,  Чичиков движется  со своей бричкой  как  бы  и  в ином
измерении, по  дорогам  непознанного  в человеческой  душе. Там нет  верст и
шлагбаумов, там  все  бесконечно и невидимо  для равнодушных очей, и загадка
бессмертия таится  в  этой  дали. Недаром,  задумываясь  о душе  Собакевича,
спрашивает себя  Чичиков: а ведь есть  и у Собакевича душа. Только где  она?
Зарыта где-то глубоко, как у Кощея Бессмертного.
     Тема смертности и смерти, тема "существенности", которая всегда смертна
и  конечна,   пересекается  здесь  с  темой  бессмертия  и  неограниченности
духовного простора, который становится полем действия поэмы Гоголя. Оттого в
ней,  как в "Страшной  мести", далеко -делается видно  во все концы, но взор
уже не упирается в  стену Карпатских гор: горизонт ничем не ограничен,  да и
нет, собственно, горизонта,  а есть ужас и восторг бесконечности, объемлющий
автора и героя: "И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою
отразясь в глубине моей..."
     Нет,  не  только  Чичиков,  как  и  его  автор,  способны  в  поэме  на
поэтические  вопросы. Их задает даже Собакевич -- этот "медведь" и поедатель
трехаршинных осетров, от которого до поэзии, кажется, как от земли  до луны.
"Хоть и жизнь моя? -- говорит он. -- Что за жизнь? Так как-то себе..." Более
ничего не может он к этому добавить (кроме того, что живет пятый десяток лет
и "ни разу не был болен"), но тоска слышится в его словах, хотя и  комичес