отя и пытался подражать Вальтеру Скотту  как в
использовании   исторического  материала  (действие  повестей  Гоголя   было
отнесено в  XVII и XVIII  века), так и в желании скрыть  свое истинное  имя.
"Что  у вас  за  страсть  быть Вальтер  -- Скоттиками? -- вопрошал рецензент
"Телеграфа". --  Что  за мистификации? Неужели  все вы,  г.  г.  сказочники,
хотите быть великими незнакомцами...?" Но "Вальтер Скотт, -- указывал он, --
умел поддерживать свое инкогнито, а вы, г. Пасичник,  спотыкаетесь на первом
шагу". Ничего не понял Н. Полевой в этой книге, и  даже в юморе он отказывал
Гоголю.  Вы, сударь, проницал он, "не умеете быть ловким в смешном  и  всего
менее умеете шутить" .
     Пушкин в своем отзыве ответил Полевому: "ИСТИННО ВЕСЕЛАЯ КНИГА".
     Этот отзыв появился в "Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду" и
был подан как письмо к издателю, которое вставил в свою рецензию на "Вечера"
Л. Якубович.  В этом отклике было  все: и пушкинская  щедрость, и пушкинская
лапидарная точность,  и пророческое видение  существа  дара Гоголя. Не тратя
бумаги, Пушкин объявлял публике о  явлении "необыкновенном в  нашей нынешней
литературе", "...прочел  "Вечера близ Диканьки", -- писал он. -- Они изумили
меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без
чопорности.  А  местами какая  поэзия!  какая  чувствительность!"  Далее  он
пересказывал случай, рассказанный ему Гоголем,  -- о реакции в типографии на
веселую  книжку -- и  добавлял:  "Мольер  и Фильдинг, вероятно, были бы рады
рассмешить своих наборщиков". И хотя Пушкин еще не знал ни критику Полевого,
ни  статьи  в "Сыне  отечества  и Северном архиве",  где  автора  иронически
сравнивали с Вальтером Скоттом, он как бы снимал иронию с уподобления Рудого
Панька первоклассным талантам европейской литературы. Мольер и Фильдинг были
помянуты им не случайно.
     Пушкин  не  разбрасывался  комплиментами, тем  более  всуе  не  поминал
великих имен. Что это так, в частности, по отношению к Гоголю, говорит и его
второй отзыв на "Вечера" (точнее, на их вторую книгу), напечатанный пять лет
спустя в "Современнике". Здесь Пушкин напомнит читателю о "том впечатлении",
которое  произвело появление  книги  Гоголя.  "Как  изумились  мы,  -- пишет
Пушкин, дословно повторяя  выражение, употребленное им в первом отклике,  --
русской книге, которая  заставляла нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времен
Фонвизина!"  Заметим,  что  именно  первая  книга  "Вечеров"  названа  здесь
"русскою книгою".
     И еще  один казус из откликов критики в ту осень  мы должны отметить. В
той же "Пчеле", где она хвалила Гоголя за "запорожский  юмор", ему был выдан
комплимент,  которого он  едва ли мог ждать от  нее. Черным по  белому  было
напечатано:  "...Мы  не  знаем  ни одного  произведения в нашей  литературе,
которое можно бы было сравнить в этом отношении с повестями, изданными Рудым
Паньком,  --  разве  Борис  Годунов пойдет в  сравнение..."  Сделал  ли  это
рецензент  сдуру или  таково  было  скрытое  намерение  газеты  --  ущипнуть
Пушкина, подразнить Пушкина, но так  или  иначе это была  из похвал похвала.
Что там Фильдинг и  Мольер, они далеко, их нет, а  Пушкин... он рядом, и  он
глава поэтов. И еще  "Пчела" писала о повести "Вечер накануне Ивана Купала":
"...непоколебимое, внутреннее верование в чудесное напечатано в каждом слове
рассказа и придает оному характер пергаментной простоты..."
     Нет, Гоголь не мог обижаться  на критику. Она не только снисходительно,
но и ласково приняла его. Пусть она не за то хвалила его.  Но Пушкин  понял.
Он  единственный  отгадал природу  таланта Гоголя: истинная  веселость  и --
внутри  ее --  поэзия  и  чувствительность.  Это понимание  лиризма  Гоголя,
одушевляющего  его смех,  божественного огня  (и прежде всего в сочувствии и
любви  к  человеку),  без которого  его  юмор  был бы только  юмор,  и  есть
пророчество  Пушкина.  Л. Якубович, присоединявшийся к  мнению  Пушкина, был
прав, когда писал, что "великий талант... отдает полную справедливость юному
таланту".

     * * *
     Гоголь благодушествует и пишет вторую часть "Вечеров". Она, собственно,
написана,  но  нужно  кое-что  дописать,  выверить,  помарать  и  поправить.
Настроение  у него  веселое,  у него даже  слегка кружится голова. Впервые в
жизни у  него  завелись деньги,  и он спешит  к  Ручу  (лучший петербургский
портной) заказывать фрак, у Пеля оставляет заказ на лучшие в столице сапоги,
ездит только на извозчике.  Заглядывает  и он в такие заведения, про которые
не  принято  писать в  благородных  биографиях,  но  что поделаешь -- такова
жизнь,  в особенности жизнь молодого человека, вчера еще считавшего гроши, а
сегодня проснувшегося богатым.
     Итак,  он  одет,  на хорошей квартире  и  должности,  о  нем  говорят в
газетах,  столпы российской  словесности беседуют  с ним  как  со  своим,  и
успокоена маменька и провинция, так долго сокрушавшиеся, что он не  генерал,
а  учитель. "Порося  мое  давно уже вышло в свет...  -- пишет он  в  те  дни
Данилевскому. --  Оно успело уже заслужить  славы дань, кривые толки, шум  и
брань".
     Он рассказывает своему товарищу о  вечерах, проведенных в Царском, и  в
том же  тоне  сообщает  маменьке, что "испанский  посланник, большой чудак и
погодопредвещатель, уверяет,  что такой непостоянной и мерзкой  зимы, какова
будет теперь, еще никогда не бывало...". Это звучит так, как будто он знаком
с  этим испанским  посланником уже  не один  год и видится с  ним чуть ли не
ежедневно.
     Он сердится на полтавского почтмейстера за задержку его корреспонденции
и грозит тому, что донесет на него  куда следует, и более всего тем  высоким
особам,  с которыми лично знаком и кому подчиняется русская почта.  То князь
Голицын  (главноуправляющий  почтовым   департаментом),  Булгаков  (директор
почтового департамента и сам Кочубей, председатель Государственного совета.
     "Сделайте полтавскому почтмейстеру строгий допрос, --  пишет он матери,
-- где находится следуемая вам посылка, и почему он  не дал вам знать тотчас
по  получении  ее? Это  дело  такого  рода, за которое  сажают  под  суд..."
"Скажите мошеннику полтавскому почтмейстеру, -- прибавляет он в том же тоне,
-- что я на днях, видевшись с  кн.  Голицыным, жаловался ему о неисправности
почт.
     Он заметил это Булгакову, директору почтового департамента; но я просил
Булгакова, чтоб не  требовал  объяснения от полтавского почтмейстера  до тех
пор,  покамест  я  не получу его  от  вас".  Все  это  была  чистейшей  воды
мистификация,  но  она,  должно  быть  (правда,  с  некоторым  запозданием),
подействовала  на  полтавского   почтмейстера,  на  любопытство  которого  и
рассчитывал Гоголь, хорошо знавший нравы русской почты. Недаром его дед  был
почтмейстером, а отец числился по почтовой части, и сам Д. П. Трощинский был
некогда министром почт.
     Книжка  его,  как  он  пишет,  "понравилась  здесь  всем,   начиная  от
государини..." "Будьте здоровы и веселы, -- повторяет  он, -- и считайте все
дни не иначе как именинами..."
     То была для него пора  именин, именин сердца,  скажем мы, пользуясь его
собственным позднейшим выражением.  И  потому  он  желает  всем "трудиться и
веселиться". Вглядываясь в  эти  его  пожелания,  думаешь,  что  для  Гоголя
веселье -- это естественное состояние жизни, проявление полноты ее, лишенной
чувства недостатка  или ущербности.  Это не в  буквальном смысле  слова смех
(хотя  и  смех  тоже),  а  именно  состояние  радости  бытия,  упоения   им,
безбрежности ощущения себя в безбрежном, состояние вдохновения и здоровья.
     Если человек живет  -- он веселится, если он прозябает -- нет веселья и
нет жизни: это невеселая жизнь.  Веселье -- бодрость духа  и тела, надежда и
вера,  вера в свое  настоящее  и грядущее, вера в то, что  все идет так, как
должно. Это и  вера на один день, и вера в  высшем  значении. Все, что по ту
сторону  этого состояния, -- "низкое существование". В нем холодно, зябко, в
нем существо человека съеживается, а  не распрямляется, уходит в себя,  ищет
не общения, а одиночества. "Скучно оставленному!" -- эти слова  уже написаны
Гоголем, и  они  венчают  "Сорочинскую  ярмарку".  Все  несется  и  кружится
поначалу в  этой повести, веселье --  подчас с бесовским (но  не мрачным,  а
лихим)  оттенком --  вертит  и  распоряжается  действием,  и  вдруг,  когда,
кажется,  оно  должно   разрешиться  бравурными  звуками  свадебной  музыки,
раздается обрыв струны, порождающий резкий отзвук грусти в сердце.
     Это знаменитый финал, где Гоголь, наблюдая свадебное веселье,  внезапно
обращает внимание на старушек, как будто бы и принимающих  в нем  участие, и
вместе  с тем  отсутствующих, далеких  от  него.  От их  "ветхих  лиц"  веет
"равнодушием  могилы",  они  если  и  вступают  в  круг,  то  делают  это  с
безжалостностью "автоматов", которые механически повторяют  общие  движения.
Безжизненность и близость смерти --  вот что навевает тоску. Смех обрывается
на смерти,  на угасании, на остывании  тепла  в  человеке, на потухании духа
радости, который для Гоголя еще и дух молодости.
     Смерть вторгается в жизнь и  гасит смех, близостью своею навевает холод
на жизнь, как надвигающийся вечер остужает  и гасит тепло дня. "Гром, хохот,
песни слышались тише и тише.  Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки  в
пустоте  воздуха. Еще  слышалось  где-то топанье, что-то  похожее  на  ропот
отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глухо.
     Не так ли и радость,  прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас,
и напрасно одинокий звук думает  выразить веселье? В собственном эхе  слышит
уже он грусть и пустыню, и дико внемлет ему... Скучно оставленному! И тяжело
и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему".
     Вот та  самая поэзия и чувствительность, о которых писал Пушкин! Именно
она проглядывает уже в первой книге "Вечеров" через гоголевское "веселье". И
уже  возникает как  отрицание  веселья образ  тоски,  скуки,  который, когда
Гоголь станет  писать  "Мертвые  души", дорастет до фантастических  размеров
"Исполинской Скуки", охватывающей мир.
     Но пока он веселится. И веселье молодого огня в  крови еще берет верх в
его писаниях и настроении. То сама жизнь веселится и забивает скуку, тоску и
смерть, покрывая их ропщущий -- и пока одинокий -- звук торжеством смеха.
        "6"
     Составляя  в 1842  году первое собрание своих сочинений, Гоголь написал
для него  предисловие.  В  нем  он так отозвался  о "Вечерах  на хуторе близ
Диканьки":   "Всю   первую   часть  следовало   бы   исключить   вовсе:  это
первоначальные ученические опыты, недостойные строгого внимания читателя; но
при  них  чувствовались  первые  сладкие  минуты молодого вдохновения, и мне
стало жалко  исключить  их,  как  жалко  исторгнуть  из памяти  первые  игры
невозвратной юности".
     Так  судил  Гоголь свою  книгу. То  был суд автора "Ревизора" и первого
тома  "Мертвых душ", автора "Миргорода" и "Арабесок". Меж тем этих сочинений
не  было бы, не будь  "Вечеров на хуторе близ Диканьки". Более того, без них
не понять и  последующего Гоголя. Гоголь,  для которого возврат к  юности, к
состоянию молодого вдохновения станет мечтой и надеждой.
     Мечта  и  существенность  выступают главными  героями и  этого  первого
большого   творения   Гоголя.   Мечта   здесь   как   бы   преобладает   над
существенностью,  верховодит  ею, она  вмешивается  в  прозаическое  течение
существенности и расцвечивает ее своими красками.
     Мир  Гоголя в "Вечерах" красочен,  многоцветен. Он переливается сотнями
цветов -- то цвета украинской степи в разгар дня и в час заката, украинского
неба, Днепра,  праздничного  веселья  на  ярмарке,  цвета  одежд парубков  и
дивчат, убранства  сельской  свадьбы  и крестьянской хаты. В  изобилии  этих
красок ощущается чувство изобилия жизни и воображения автора, щедрость глаза
и  щедрость кисти, способных ,и  во  сне и наяву увидеть торжество  света  и
цвета.
     Живопись "Вечеров" щедра, густа, ярка --  нельзя отвести глаз  от этого
полотна, на котором веселится  во всю силу своего жизнелюбия народ -- народ,
отделенный каким-нибудь столетием от  собственного  младенчества,  То юность
нации, еще не успевшей втянуться в раздробленный  XIX век, еще нерасчлененно
чувствующей и нерасчлененно мыслящей. Само мышление ее образно,  чувственно,
художественно -- недаром  у Гоголя и герои  то поэты (Левко),  то  живописцы
(кузнец Вакула), то просто вольные  казаки,  тоже  в  некотором  роде  поэты
своего  дела.  Таков  Данило  Бурульбаш   в  "Страшной   мести"   --   образ
предшественника Бульбы, образ  задумчивого  рыцаря, в котором  романтическая
печаль соединяется с неистовостью запорожца, с безоглядной отвагой и верой в
крепость казацкой пики.
     Таковы Грицько  и его  товарищи в "Сорочинской ярмарке", дед дьяка Фомы
Григорьевича в "Пропавшей грамоте" и "Заколдованном месте".
     Этим  героям весело лишь в бою, на миру, на  свадьбе или  на празднике,
когда  народ -- воюет  он или отдается  всеобщей "потехе" -- срастается, как
пишет Гоголь,  "в одно огромное чудовище".  Это  срастание, слияние для них:
важнейшее чувство, вот  отчего почти в каждой повести действуют  то свадьба,
то ярмарка,  то шинок -- место сбора  толпы,  собрания, где раздаются песни,
рассказывают небывальщины, танцуют, ссорятся, мирятся. Гоголь в "Вечерах  на
хуторе близ Диканьки" --  мастер  массовых сцен, в которых  вихрь  единящего
переживания захватывает всех.
     И как сила, отъединяющая, разъединяющая, отторгающая человека от всех и
от  самого  себя,  выступает здесь зло. Зло  в книге Гоголя, даже  если  оно
является в  комическом облике, более всего  страшится душевной чистоты.  Вот
почему на  его пути  в "Ночи  перед Рождеством" встает  "самый набожный"  из
героев  повести --  кузнец  Вакула, а  в "Страшной мести" -- святой схимник.
Вакула  побеждает  черта  своим  простодушием, он  зачаровывает "врага  рода
человеческого" своей любовью  и своим  художеством  -- так заклинает  Гоголь
своим художеством нечистую силу.
     Зло в  "Вечерах" аллегорично, оно предстает в образах народной фантазии
и вместе с тем, опускаясь на землю, приобретает черты  реального злодейства,
вписывающегося  в историю Украины. Басаврюк в "Вечере накануне Ивана Купала"
шатается  в  чужой  стороне,  он "католик", с  ляхами водит дружбу и мрачный
колдун.  "Всего только год жил он  на Заднепровье, -- говорится о  нем, -- а
двадцать  один пропадал  без  вести". Лишь черт в  "Ночи перед  Рождеством",
кажется, ни то ни се, существо без роду, без  племени и  без дома, что очень
важно для Гоголя.
     Идея  дома, родины составляет капитальную идею "Вечеров на  хуторе близ
Диканьки". Нет поганее поступка, чудовищней помысла, чем  поступок и помысел
против  родины. Зло, по  мысли Гоголя, безродно, добро всегда  имеет  дом  и
родину.  Это дом пана Данилы (до  того, как в него  явился колдун), дом деда
Фомы Григорьевича, дом Пасичника, дом Вакулы и Оксаны  в финале "Ночи  перед
Рождеством",  у порога которого стоит  молодая мать с  младенцем  на руках и
стены которого изукрашены фигурами казаков верхом на лошадях и  с трубками в
зубах.
     На  доме все  стоит, домом и строится.  Дом, построенный  на  любви, на
согласии,  стоит  долго.  Дом,  основанный  на  несчастье,  разрушается. Так
разрушается  и  сгорает  хата  Петруся и  Пидорки в "Вечере  накануне  Ивана
Купала", исчезает в  огне замок колдуна, остается в запустении дом сотника в
"Майской ночи". В каждом из них обитало преступление.
     Гоголь  карает  сказочное  зло  сказочным  способом. Страшная  месть  в
одноименной повести напоминает страшный суд. Даже образ  Всадника на вороном
коне,  стоящего  на  горе Криван (в  Карпатах)  и  поджидающего  зло, навеян
образом  всадника  из   Откровения   Иоанна   Богослова.   Катерина  говорит
отцу-колдуну: "Отец, близок страшный суд!"
     Страшный  суд,  совершающийся  над колдуном в "Вечерах на  хуторе  близ
Диканьки", апокалипсичен -- то  не частное осуждение  одного грешника, а как
бы справедливая  тризна по мировому  Злу:  поэтому  отворяются пространства,
раздвигаются  дали, и из Киева  становятся видны Карпатские горы. И за одним
грешником тянется  цепь грешников, тянется весь  род  греха -- от мертвецов,
лежащих в могилах, до живущего еще колдуна.
     Стихия  сказки, предания, народной песни вольно чувствует себя в  этой,
может быть, единственно гармонической книге  Гоголя. Как ни страшны страсти,
которые раздирают ее героев, как ни много здесь  горя,  страдания и искусов,
книга  эта все  же светлая,  праздничная и  воистину может быть  сравнена  с
"игрой"  (это слова Гоголя), с огромною ярмаркою страстей, где злые  страсти
умиряются  светлыми,  где  радость  одолевает   горе,  а   смех,  веселье  и
вдохновение берут верх над  унынием  и  предчувствием раскола. Речь  идет  о
расколе  мечты и существенности,  об их вражде,  о трагическом разрыве между
ними, которые очень скоро и непоправимо осознает Гоголь.
     Тут они  еще  в единстве.  Сказка  пересиливает  существенность,  но не
отрывается от нее. Тут  и обыкновенная жизнь сказочна, фантастична. Чудесные
приключения случаются с героями  на земле, в  их  хатах, посреди потребления
горилки, бесед о строительстве винокурен,  о  ценах на  ярмарке,  о  продаже
лошадей и пшеницы. Ведьма в "Ночи перед Рождеством" обыкновенная баба, к ней
пристают  мужики с  заигрываниями,  ведьма  в "Сорочинской  ярмарке"  просто
Хивря, то есть  Хавронья, свинья. К  ней наведывается через плетень  молодой
попович.  Черт в "Ночи  перед  Рождеством"  и вовсе смешон,  он  мерзнет  на
морозе, дует  в кулак, его бьют  плеткой,  сажают  в карман, оседлывают, как
коня.  И  таинственная утопленница  в  "Майской  ночи"  сует  Левко  в  руки
прозаическую записку от  комиссара  с приказанием голове  немедленно  женить
своего сына на Ганне.
     Мечта-сон и мечта-явь не  разделяются у Гоголя. Мечта не выморочна,  не
тщедушна.  В ней нет  натяжки, болезненности, бессилия  вымысла,  который не
может совладать  с реальностью и потому отрывается от нее. Она в "Вечерах на
хуторе близ Диканьки"  еще  полнокровна, победоносна, как  и поднимающаяся с
ней вместе в царство сказки жизнь.
     Действие свободно  переносится  из  XIX века ("Сорочинская ярмарка")  в
XVII  ("Вечер  накануне Ивана Купала"),  затем в XVIII ("Майская  ночь,  или
утопленница", "Пропавшая грамота", "Ночь перед Рождеством") и вновь  в  XVII
("Страшная месть"), и опять в XIX ("Иван  Федорович Шпонька и его тетушка").
Окольцовывают обе части  книги  рассказы деда  дьяка  Фомы  Григорьевича  --
лихого запорожца, который своей жизнью как бы соединяет прошлое и настоящее,
быль и небыль. Само время не разрывается на страницах книги Гоголя, пребывая
в некоем духовном и историческом единстве. То "прадедовская душа шалит", как
говорит  Фома  Григорьевич,  и  души внуков  --  рассказчиков  "Вечеров"  --
откликаются ей.
        "7"
     Все, кто помнит Гоголя в  ту  пору, помнят его  веселым.  Он оживлен  и
одушевлен, несмотря  на  грянувшие  холода, на  петербургский мороз, который
теперь  не  так сильно  щиплет  его за  уши,  ибо  на  нем  новая шинель. Он
прогуливается по Невскому с тростью, еще не узнанный, но уже известный, хотя
известность  его  ограничена  кругом  редакций,  нескольких  домов  и родной
Васильевки.
     В самый бы  раз  подумать  и  о подруге  жизни, о  приключении, которое
приличествует молодому человеку 23 лет, кое-чего уже достигшему. Да и первые
проблески надвигающейся весны  (на солнечной стороне Невского уже пригревает
и   капает)  к   тому  подталкивают.  Подстегивает  его  и  закадычный  друг
Данилевский,  который шлет  ему  жаркие  письма  с  Кавказа  (он  лечится  в
Пятигорске),  где  у  него  завязался   истинный  роман  на  водах   в  духе
Марлинского, с тем исключением, что его возлюбленная падка на дары, и Гоголю