, -- писала
"Литературная  газета",  -- не деньги,  а  литература".  Поэтому вокруг  нее
объединялись все,  кто  искренне  стремился в отечественную словесность, кто
нес в нее вдохновение, культуру, вкус и сознание высокого  долга  искусства.
Среди них был и будущий "великий незнакомец" Николай Гоголь.
        "2"
     В "четверток" 1 января 1831 года вышел очередной номер газеты Дельвига.
Он открывался стихотворением Пушкина "Кавказ". Рядом были напечатаны  статьи
"Несколько  мыслей  о преподавании  детям  географии" и  глава пол названием
"Учитель" из малороссийской повести "Страшный кабан". Статья была  подписана
--  Г. Янов, глава из повести -- П.  Глечик.  Под обоими  этими псевдонимами
скрывался Гоголь. Состоялась наконец его встреча с тем, кого он боготворил и
с кем  судьба  не  даровала ему  счастья  повидаться очно.  Пушкин  и Гоголь
встретились впервые на страницах "Литературной газеты", но замечено это было
только одним из них.
     Плетнев, призывая Пушкина обратить внимание на статьи  Г.  Янова  и  П.
Глечика  и говоря, что  они писаны  Н. Гоголем, советовал  ободрить подающий
надежды талант. Пушкин, опечаленный  смертью  Дельвига (тот  умер 14  января
1831  года), писал Плетневу: "Мне кажется, что если все мы будем в кучке, то
литература  не  может не согреться  и чего-нибудь да  не произвести..." А на
вопрос о Гоголе отвечал: "О Гоголе не скажу тебе  ничего, потому, что доселе
его не читал за недосугом".
     Что ж, читать, собственно,  пока было и нечего. Гоголь недаром прятался
под вымышленными именами --  чувствовало его  перо нетвердость,  ученический
свой наклон. Нужно учитывать и то, что опасения Гоголя были по большей части
опасениями перед провинцией, перед теми людьми, которые его знали (знали его
родителей, его  фамилию), и где имя Гоголь что-то говорило читателям. И хотя
столичные литературные новости едва докатывались до Полтавщины (не забудем и
Нежин),  все же плохой отзыв, напечатанный в журнале или газете, мог  бомбой
взорваться там. А сколько позора и слез для маменьки! И как потом показаться
всем на глаза!
     Связь   с  провинцией  была  связью  происхождения  и  родства,  связью
воспоминаний детства  и юности. В первые годы в  столице  Васильевка  просто
кормила  его.  Потом  она  стала  поставлять  материал  для  его  "Вечеров".
Понеслись в Петербург письма и посылки, в которых маменька и сестра Марья (а
с  ними родственники  и соседи)  слали ему списки  песен,  сказок,  поверий,
комедии отца и костюмы  малороссиян. Все это шло в дело. Провинция стала его
усердной корреспонденткой и поставщицей литературного сырья.  Но она жаждала
вознаграждения.  Ей не  терпелось увидеть своего посланца на верху лестницы.
Она подстегивала, раздражала честолюбие. Не ударить в грязь лицом для Гоголя
прежде всего означало не ударить в грязь лицом перед теми,  для  кого он был
никто, кто  видел я помнил его никем. Отъезжая  в Петербург в  декабре  1828
года, он сказал провожавшей его  С. В. Скалой: "Прощайте.  Вы, конечно,  или
ничего  обо мне не услышите,  или  услышите что-нибудь весьма хорошее".  Как
вспоминает  С.  В. Скалой, Гоголь  удивил ее этими словами. "В то время,  --
добавляет она, -- мы ничего особенно в нем не видели".

     * * *
     Тетрадка со сценами из малороссийской жизни приводит Гоголя к Дельвигу.
Через  Дельвига он знакомится с В. А.  Жуковским,  а через  того -- с другом
Пушкина П. А. Плетневым.
     В конце 1830 года тон его писем домой меняется. "Мне верится, --  пишет
он матери -- что бог особенное имеет над нами попечение: в будущем я  ничего
не предвижу для себя, кроме хорошего". Он обещает Марии  Ивановне, что берет
у нее деньги последний год и вскоре начнет возвращать  то, что получил. "Все
мне идет хорошо, -- повторяет  он  в том  же  письме. -- Ваше благословение,
кажется, неотлучно со мною". Он успокаивает маменьку, сожалеющую, что ее сын
живет в пятом  этаже: "Сам государь занимает комнаты не ниже моих". Но и это
хвастовство говорит в пользу его хорошего настроения, которое переменилось с
тех пор, как он стал писать.
     С этих пор (как, впрочем, еще со студенческой поры) и до последних дней
его  жизни  светлое  настроение в Гоголе, не обозначенное  им самим никакими
конкретными причинами,  всегда будет означать, что  он работает, что у  него
идет, что он доволен собой и написанным. Эта тайная жизнь  будет прорываться
в  его письмах  в необъяснимых для адресата приступах веселья,  во всплесках
отчаянного жизнелюбия и расположения ко всем.
     Павел  Васильевич  Анненков, познакомившийся с  Гоголем  в  начале 30-х
годов  в  Петербурге  и вошедший  в тесный кружок нежинских "однокорытников"
(Данилевский, Пащенко, Прокопович, Кукольник, Базили),  вспоминает, что в то
время Гоголь  страстно  и  увлеченно  отдавался  жизни,  отдавался природной
веселости своей и вере  в  будущее. Анненков  познакомился  с ним уже  после
выхода  "Вечеров"  и триумфа  их,  когда сам успех поднимал Гоголя  на своей
волне, но и  до этого, до эпохи  признания и вхождения, как  пишет Анненков,
"во все  круга",  Гоголь  уже чувствовал и переживал подъем,  который  можно
считать эпохой вступления его в литературу.
     Случайная встреча Пушкина и Гоголя  на страницах "Литературной  газеты"
была не только встречей  двух великих имен,  но и встречей  двух органически
разных  гениев, каждый из  которых по-своему  видел  мир. Это объяснялось не
одной  разницей  в  возрасте, опыте и условиях жизни. Тут сошлись две разные
поэтические природы, и соседство это выглядит теперь (по прошествии века) не
только символическим, но и исторически необходимым.
        "Кавказ подо мною. Один в вышине"
        "Стою над снегами у края стремнины:"
        "Орел, с отдаленной поднявшись вершины,"
        "Парит неподвижно со мной наравне."
     В  этих  величественных строках было  не  только описание  реальных гор
Кавказа, но и  пушкинское настроение,  состояние поэта, уже поднявшегося  на
недосягаемую  высоту и  чувствующего  свое  одиночество.  Не  только  высота
физическая, но и высокий строй мыслей, как бы отвлекающихся от  земных сует,
парили и господствовали в этом стихотворении Пушкина.
     Гоголь  откликался ему  из  самой низины,  из той  земной отдаленности,
которая  даже не  видна была с  гор  Кавказа. В  "Учителе" речь  шла о делах
прозаических,  о  решетиловских  смушках, о  настойке на шафране,  о мотании
ниток и "всеобщем  процессе  житейского насыщения". У Гоголя  в отрывке ели,
пили,  отсыпались после  обеда и  чрезмерного  употребления горилки,  солили
огурцы, подслащивали наливки. Последнее,  казалось  бы, делали  и  некоторые
герои "Онегина"  (вспомним  Лариных),  но  пушкинские очерки  провинциальных
нравов были увиденной издали иной жизнью, Гоголь же писал ее  изнутри: можно
было  подумать, что он сам вышел  с  поваром освежиться  во  двор, и это его
кудлатый Бровка целует в губы, и он сам молча опорожняет тарелку за тарелкой
со  всякой  вкусной  малороссийской стряпней, после  чего тарелка  "выходила
чистою будто из фабрики".
     Тут были  подробности,  и какие  подробности! Они  то  разрастались под
увеличительным  стеклом,   превращаясь   из   одного  мазка  в   портрет,  в
изображение, в картину, то выскакивали  поодиночке, пестря и играя красками.
Они пахли,  сияли, до  них можно было  дотронуться, они  из  неодушевленного
делали одушевленным предмет. А  рядом стоял неуклюжий книжный абзац, похожий
на  выросшего  из  короткого  мундирчика гимназиста  с  длинными  руками, он
закатывал  очи горе  и  высокопарно сравнивал  деревья обыкновенного сада  с
"гигантскими обитателями,  закутанными  темнозелеными плащами", которые мало
того,  что дремали,  "увенчанные  чудесными сновидениями",  но еще и  вдруг,
"освободясь  от  грез, резали ветвями, будто  мельничными  крылами, мятежный
воздух и тогда по листам ходили непонятные речи...".
     От  этих  "речей", впрочем,  веяло  неосознанной глубиной и страхом  --
страхом  за праздник  жизни,  которому  радовался  автор  "Учителя".  Что-то
щемящее  --  какая-то боль  за  быстротечность бытия  --  прорывалось в этих
лирических всплесках, написанных наполовину под Шиллера,  наполовину уже  от
себя.
     И все же смех брал свое. Веселье так и било из этой прозы, сдерживаемое
робостью  и  неопытностью  молодого пера, которое урезонивало себя правилами
литературной риторики. Все еще  хотелось писать в традиции, писать пристойно
и как учили -- и гладкость, строгость литературной речи стояла над  ним, как
надзиратель  в Нежине, заставляя складно повторять заданное. Но и из-под его
карающей длани уже выглядывал и посмеивался над ним, над собой  (и над  всем
светом) кто-то третий.
     Он и родных своих призывает в это время веселиться. В Васильевну  летят
бодрые письма, в которых  и следа  нет уныния и  желания  покинуть  столицу.
"Живите   как  можно   веселее,   --   пишет  он,   --  прогоняйте  от  себя
неприятности... все пройдет,  все будет  хорошо...  За  чайным  столиком, за
обедом, я невидимкой сижу между вами, и если  вам весело слишком бывает, это
значит, что я втерся в круг  ваш...  Труд...  всегда имеет  неразлучную себе
спутницу -- веселость... Я теперь, более нежели когда-либо, тружусь, и более
нежели когда-либо, весел. Спокойствие в моей груди величайшее".
     Это признания Гоголя, уже создавшего "Сорочинскую ярмарку", может быть,
самую веселую из повестей "Вечеров на хуторе близ Диканьки". Это спокойствие
человека,  уже  набравшего  силу  и  почувствовавшего  свою  силу,  Плетнев,
которому  посвящен "Онегин",  оказывает  ему  покровительство.  Жуковский  с
благосклонностью слушает  его рассказы  об Украине.  Известный  литератор  и
аристократ князь П. Л. Вяземский, встречаясь с ним, учтиво кланяется ему.
        "3"
     Петр Александрович  Плетнев,  уже  оказавший  Гоголю  немало  услуг  (о
некоторых из них мы узнаем позже), знакомит его с Пушкиным.
     Встреча состоялась 20 мая 1831 года  на квартире Плетнева на Обуховском
проспекте. Плетнев  подвел  Гоголя к  поэту  и  представил:  "Это тот  самый
Гоголь, о котором я тебе говорил".
     Красный от смущения,  он стоял и  ждал  первых слов, которые произнесет
Пушкин.
     Портрет Гоголя того времени набросан в воспоминаниях М. Н. Лонгинова:
     "Не могу скрыть, что... одно чувство приличия, может быть, удержало нас
от  порыва  свойственной  нашему возрасту смешливости,  которую  должна была
возбудить в нас наружность Гоголя. Небольшой рост, худой и искривленный нос,
кривые ноги, хохолок волосов на  голове, не  отличавшейся  вообще изяществом
прически,  отрывистая речь, беспрестанно прерываемая легким носовым  звуком,
подергивающим лицо, -- все  это прежде всего  бросалось в глаза. Прибавьте к
этому  костюм,   составленный  из  резких  противоположностей  щегольства  и
неряшества, -- вот каков был Гоголь в молодости".
     В  мае 1831 года, несмотря на ожидаемые успехи,  он все еще был  беден,
как ни лелеял мысль о новой шинели и фраке, платье на нем было потертое,  и,
может быть, модный и яркий галстух соседствовал с лоснящимися рукавами.
     В  доме  Плетнева  были все "свои",  а среди этих своих  Гоголь был  не
только новичком,  но и чужим.  Он  был  чужим  по  воспитанию, по опыту,  по
знакомствам. Чувствуя свою роль "молодого дарования", он казнился и терзался
ею, гордость его была уязвлена, хотя благоговение перед Пушкиным,  казалось,
должно было смирить ее.  Близость Пушкина, в черты  которого он  вглядывался
жадно, близость его жены-красавицы, ослепившей  его своей красотой,  --  все
это смущало его чувства, трепет, радость, смешивалось  в  нем  со  страхом и
мучениями самолюбия.
     Отчасти  о том, что говорил Плетнев Пушкину про Гоголя, можно судить по
его  письму  Пушкину  еще  в  Москву  от  22  февраля  1831  года.  "Надобно
познакомить тебя с молодым писателем, который  обещает что-то очень хорошее.
Ты, м. б.  заметил в  "Северных  Цветах" отрывок  из  исторического романа с
подписью  0000, также  в  "ЛГ"  "Мысли  о  преподавании  географии",  статью
"Женщина" и  главу из  м/р повести "Учитель".  Их  писал Гоголь-Яновский. Он
воспитывался  в  Нежинском  лицее  Безбородко.   Сперва  он  пошел  было  по
гражданской службе, но страсть к педагогике привела  его под мои знамена: он
перешел также  в учители. Жуковский от него в восторге. Я  нетерпеливо желаю
подвести его к тебе под благословение. Он любит науки только для них самих и
как художник готов для них подвергать себя всем лишениям. Это меня трогает и
восхищает".
     Плетнев  не ошибался насчет Гоголя, но он  не догадывался,  что молодой
провинциал  уже понял  его характер и  за короткое время успел овладеть  им.
Природная чуткость Гоголя на людей  подсказала ему, что Плетнев  очень добр,
что в  литературном  смысле  он  лишь отражение  его более одаренных  друзей
(Пушкина,  Жуковского,  Вяземского)  и   что  согласие  с   его  мнениями  и
убеждениями  --  лучший способ  завоевать  его  доверие  и  расположенность.
Плетнев, с которым Гоголь дружил потом  всю жизнь,  был  для него  не только
ступенью к Пушкину, ступенью в круг литературы, где господствовал пушкинский
дух и сам Пушкин. Это была и ступень к издателям, к "Литературной газете", к
вхождению  в  знатные семейства, которые могли помочь  ему  в будущем своими
рекомендациями. По протекции Плетнева Гоголь  получил  частные уроки в домах
князя  А.  В. Васильчикова, генерала П. И. Балабина,  статс-секретаря  П. М.
Лонгинова.
     Как  характер более слабый, Плетнев незримо  для  самого себя  сразу же
подчинился  воле  Гоголя  и верил в его уверения, как  в  свои.  Внешне  все
выглядело иначе: Плетнев был меценат, покровитель, старейшина, вводящий чуть
не  за  руку  робкого ученика  в  свет,  Гоголь  -- ученик,  стесняющийся  и
почтительно поглядывающий на него, но на деле уже  не его  вели, а он вел, и
так в отношениях с Плетневым, да  и с большинством людей, окружавших Гоголя,
будет всегда.
     Плетнева  он уже  не боялся. Он  не боялся и Жуковского,  ибо мгновенно
оценил  его  великое  бескорыстие и  доброжелательство. Статский  "генерал",
воспитатель наследника, живущий во  дворце  и ежедневно  видящийся  с царем,
Жуковский был нестрашен,  ибо был бесконечно добр, отзывчив и чуток к любому
искательству. С ним было легко.
     Пушкин  был  особ статья:  с  Пушкиным он так обращаться  не  мог. И не
потому, что Пушкин был  Пушкин,  но и потому,  что  воле Пушкина трудно было
что-то навязать, хотя, как  оказалось  позже, и его,  Пушкина,  Гоголь сумел
сделать  ходатаем по своим  делам. Поверив в Гоголя,  оценив  в нем  талант,
Пушкин  с  открытой душой взялся ему помогать и покровительствовать.  Это не
означало  личной близости,  допущения  до своей  жизни, но  -- всегдашнюю  и
бескорыстную пушкинскую  отзывчивость  и желание  помочь,  которые вскоре  и
оседлал Гоголь.
     Что прочел Гоголь на лице Пушкина? Усталость, оживленность, равнодушие,
интерес? Это  уже  не  был  Пушкин  его детства, его нежинской юности, автор
вольных "Цыган", "Бахчисарайского фонтана" и даже "Полтавы".
        ""Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе"
        "Грядущего волнуемое море", --"
     писал накануне их встречи Пушкин. Он  уже автор "Поэта  и толпы", автор
"Бесов"  и  "Монастыря на Казбеке". Он пишет о "далеком, вожделенном бреге",
темные  предчувствия, как  клубящиеся  в  вихре  метели бесы, носятся в  его
сознании.  Он  пишет  о "пристани", к  которой хотел бы наконец пристать,  о
гласе Гомера и арфе серафима, которым внемлет в  ужасе и восторге, отдаляясь
от  земных сует.  "Ты понял жизни  цель:  счастливый человек,  для жизни  ты
живешь", --  пишет он в стихотворении "К вельможе", грустно оглядывая  в нем
события последних пятидесяти лет, переменивших  Европу. Он не видит выхода в
политике,   в   прямом  действии,  которое   всегда  орошается  кровью,   он
оглядывается назад,  в историю, и там  ищет  объяснения заблуждений и ошибок
своего века.
     Пушкин углублен в себя и в  историю, он не рассчитывает ни на  ответное
"эхо" толпы,  ни  на ее понимание. "Когда,  людей  повсюду  видя,  в пустыню
скрыться я хочу..." -- вырывается у него строка,  которая говорит о глубоком
чувстве  одиночества  и  желании  бегства   от   того,  к  чему  влекут  его
обстоятельства. Обстоятельства  -- это  женитьба, заботы женатого  человека,
это, наконец, литературная борьба, которую он продолжает вести  на страницах
"Литературной газеты" и "Телескопа", как Пушкин и как безымянный рецензент и
автор реплик, как Феофилакт Косичкин.
        "Но не хочу, о други, умирать;"
        "Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;"
        "И ведаю, мне будут наслажденья"
        "Меж горестей, забот и треволненья:"
        "Порой опять гармонией упьюсь,"
        "Над вымыслом слезами обольюсь,"
        "И может быть -- на мой закат печальный"
        "Блеснет любовь улыбкою прощальной."
     Пушкин  пишет  о  "закате", Гоголь  --  весь восход, восхождение  на те
вершины,  с высоты которых Пушкин уже грустно взирает на землю. Он стремится
к  земле, но, веря,  что еще "будут наслажденья",  знает и о  пределе их,  о
конце, ибо  "прощается" с любовью, а любовь для  Пушкина -- это жизнь. Перед
ним открываются двери кельи  Пимена  (через два месяца  в Царском он получит
благословение царя на занятия  в архивах) и златые  двери дворцов и парадных
залов,   куда  устремлено  честолюбие  его  жены,  света,  роскоши  пиров  и
маскарадов,  то есть  дорога  Гришки Отрепьева, дорога "греха алчного",  как
скажет он позже, греха жизни самой, без которой он тоже не может. Удаление в
пустыню, бегство  --  это  путь  Пимена,  но  Пимен  стар,  он  оставил  эти
искушения, лишь изведав их, пройдя чрез брани и кровавые потехи, и они манят
еще молодого Пушкина. Он еще думает о журнале, о Булгарине, об уничтожении и
унижении его,  он в  мирском, земном, и он над ним, там,  где стоит одинокий
монастырь на Казбеке.
     Многих из  этих  строк Гоголь  еще  не  знает  --  они будут напечатаны
несколько лет спустя или после его смерти. И не в том дело, знает он  их или
нет. Мы-то знаем их.
     "Закат"... Нет,  до  заката было  еще далеко. Еще такую бурю житейскую,
такую грозу  должна  перенести пушкинская душа, так унизиться житейски и так
вознестись  духовно  еще  предстоит  Пушкину,  еще столько  прекрасных строк
родится под его пером и прольется слез пушкинских над ведомыми и  неведомыми
нам вымыслами. Но настанет час, когда неумолимый глас критики, глас  другого
человека из провинции, замеченного и отмеченного им,  продираясь через шепот
и хихиканья  глупцов  и скопцов от литературы, произнесет это  роковое слово
"закат". Впрочем, если быть точным, то он скажет буквально следующее: "...Г.
Гоголь владеет талантом необыкновенным, сильным и высоким. По крайней мере в
настоящее время он  является главою литературы, главою поэтов; он становится
на  место, оставленное Пушкиным".  Эти слова будут произнесены  в  1835 году
Белинским.
     Пушкин  не оставит своего места  до конца дней,  оно  сохранится за ним
навечно -- первое  место в рядах пашей словесности. Но он уже будет близок к
концу своего  земного  пути.  О нем, об  этом  конце,  и  будут его мысли  в
1830--1831  годах. И явленье  молодого малоросса, смешного в своей претензии
на щеголеватость, плохо причесанного, стеснительного и краснеющего  при виде
красивой женщины, ничего не скажет  ему в тот вечер. Оно никак не свяжется с
тайными думами Пушкина.
     ...Пушкин и Наталья  Николаевна  сели  в дрожки (хозяин и  гости  вышли
проводить  их),  а  Гоголь еще остался.  Его  придержал  за  рукав  Плетнев,
желавший выведать  о впечатлении,  произведенном  Пушкиным. Дрожки, стуча по
мостовой,  отъехали,  но  надо  ли  было  расспрашивать   молодого  поэта  о
впечатлении? Он все смотрел вслед удалявшемуся экипажу, и щеки его горели, а
рука все еще чувствовала крепкое пожатие руки Пушкина.
        "4"