- Чему меня  здесь  будут  учить?  -  Нелепый  этикет  внешнего  мира
запрещал мальчику лично обратиться с вопросом к наставнику - но если  бы
он не спросил ни  о  чем  у  Риттая,  Хэйтан  почел  бы  его  безвольным
баловнем, привычным плыть по течению. Да, по части  самостоятельности  у
мальчика тоже все в порядке.
   - Боли, - ответил Риттай, не задумываясь. На свой лад  он  прав.  Для
восьмилетнего мальчика, урожденного жителя  внешнего  мира,  основным  в
обучении окажется именно боль.
   Мальчик поднял на Риттая сосредоточенный взгляд.
   - Кажется, это я уже неплохо умею, - произнес он.
 
*** 
 
   Именно эти давние слова и вспомнились мальчику, когда он ожидал своей
очереди пройти - или не пройти - Посвящение в самом конце шеренги  своих
сверстников. Риттай оказался прав.  За  время  своего  обучения  мальчик
узнал много такого, о чем  и  не  догадывался,  -  но  наибольшее  число
сведений он почерпнул о том, что и как в человеческом теле может болеть.
Вывихнутые суставы, растянутые  связки,  свыше  сил  натруженные  мышцы,
обожженная  или  обмороженная  кожа...  это  не   говоря   уже   о   тех
разнообразных ощущениях,  которые  причиняет  удар,  нанесенный  должным
образом в должное место. А еще говорят, что к  боли  привыкнуть  нельзя!
Тот, кто это изрек, наверняка не был Ночной Тенью, ни даже учеником.
   Но привыкнуть не значит  полюбить.  При  одной  мысли  о  предстоящем
Посвящении мальчик зябко поводил  голыми  плечами.  Уж  если  привычные,
каждодневные труды ученичества так мучительны...  какой  же  новой,  еще
неизведанной болью встретит его Посвящение?
   Три дня - или, вернее, трое суток - ожидающие Посвящения из кожи  вон
лезли, показывая, на что они способны  по  части  обычных  и  не  совсем
обычных воинских умений. Очевидно, им  удалось  превзойти  себя,  ибо  в
праве пройти  обряд  ни  одному  из  них  отказано  не  было.  Подростки
выложились полностью, и теперь, измотанные  тремя  сутками  непосильного
даже для них напряжения, они изо всей мочи старались достойно  встретить
последнее испытание: не уснуть, ожидая, когда настанет их черед. Кое-кто
пытался делать вид, что вовсе не хочет спать, иные украдкой  позевывали,
отвернувшись. День выдался знойный, и мальчиков даже в тени разморило до
полного изнеможения. И почему им так не повезло? Окажись  нынешний  день
пасмурным и прохладным, Посвящение давно бы уже шло  своим  чередом.  Но
мастера-наставники  ни  за  что  не  упустят  случая  подвергнуть  своих
питомцев  неожиданному  испытанию.  Начинать  обряд  они  медлили   явно
намеренно. Не уснет ли кто, не изменит  ли  ученикам  выдержка  в  самый
последний момент... иногда такое случалось. Но не тут-то было:  мальчики
с ног валились от утомления, и им просто недоставало сил,  чтобы  толком
разнервничаться. Ими овладело тяжеловесное спокойствие усталости.
   Когда мастер Хэйтан жестом подозвал пока еще  безымянных  учеников  к
себе, мальчик повиновался, почти уже  не  осознавая,  что  он  делает  и
зачем. Его слегка подташнивало от усталости, в голове звенело. Он  вошел
вслед  за  наставником  в  распахнутый  настежь  Дом  Посвящения.  После
невыносимо  яркого  солнечного  света  прохладная   темнота   показалась
мальчику тишиной... целым озером тишины... неподвижным дремлющим озером.
Мальчик даже прислушался  невольно  -  не  плеснет  ли  хвостом  верткая
серебристая рыба? Мысль о возможной боли  уже  не  занимала  его.  Страх
остался там, снаружи, под жгучим полуденным солнцем.
   Он не мог  бы  сказать,  откуда  в  руках  мастера-наставника  взялся
небольшой узкогорлый кувшинчик  -  но  при  виде  него  напрягся  вновь:
мальчик знал, что в нем находится. Заполучить состав этого зелья  мечтал
не один военачальник. Снадобье, способное  навсегда  изменить  человека,
придать  ему  почти   нечеловеческие   способности   -   или   убить   в
нечеловеческих муках. Взрослого воина, не  прошедшего  вдобавок  особого
обучения, зелье  убило  бы  наверняка.  Для  подростка,  потомка  многих
поколений Ночных Теней, снадобье не таило в себе опасностей. Для  хорошо
обученного пришельца со стороны, невзирая на вполне подходящий  возраст,
результат оставался гадательным. Сколько бессонных ночей мальчик  провел
в размышлениях о грядущей боли - а возможно, и смерти... но  сейчас  ему
отчего-то не было страшно. Может, ему и жить-то осталось всего ничего...
и все равно не страшно. Наверное,  это  не  правильно  -  не  испытывать
страха в такую минуту. Он попытался укорить себя за неподобающее моменту
отсутствие страха и даже устыдился, но испугаться ему так и не  удалось.
Вопреки рассудку и здравому смыслу мальчик не мог заставить себя  думать
о смерти. Он думал лишь о  том,  каким  окажется  на  вкус  таинственный
напиток. Гадость, наверное, жуткая...
   Но мастер не предложил ученикам  пригубить  зелье.  Он  зашел  им  за
спину. Мальчик с недоумением услышал несколько сдавленных вскриков  -  а
потом,  в  свою  очередь,  вскрикнул  и  сам,  когда  вдоль  его  хребта
скользнула холодная, как змея,  струйка  воды.  Так  вот  как  действует
снадобье - оно проникает в спинной мозг! Мальчику показалось, что у него
и вовсе нет хребта, а взамен него сквозь тело течет ледяная  жидкость...
такая холодная... обжигающе  холодная...  Он  успел  почувствовать,  как
чьи-то руки бережно подхватили его обмякшее тело... потом жгучий холод в
спине сменился мгновенным жаром... а потом и жар исчез - осталось только
ровное ласковое тепло.
 
*** 
 
   Он моргнул и уселся  поудобнее.  Высокая  трава  щекотала  его  голую
спину. Солнце  стояло  совсем  невысоко  над  горизонтом,  но  припекало
вовсю... день обещал быть жарким. Шутки, однако, шутит с ним его память!
Он ведь твердо помнит, что полдень уже наступил...  или  еще  нет?  Хотя
какой там полдень - вон даже роса еще не высохла... странная, по  правде
говоря, роса... а может, и не роса вовсе? Что еще может так блестеть  на
стеблях?
   Мальчик снова моргнул и протер глаза. В густой траве сияли светлячки.
Светляки - днем? Светляки, усеявшие траву, словно бутоны... а вот и  еще
один раскрыл лепестки... луг, средь бела дня цветущий светляками?
   Мальчик встал  и  побрел  наугад  по  светлячковому  лугу.  Светлячки
осыпали его ободранные коленки сияющей пыльцой, и это  уже  не  казалось
ему странным. Недавняя усталость куда-то исчезла.  Легкий  ветерок  чуть
колыхал траву. По небу лениво плыли  куда-то  похожие  на  птиц  облака.
Мальчик уходил по лугу все  дальше  и  дальше,  и  ему  хотелось,  чтобы
светлячковый луг никогда не кончался, чтобы этот дальний кустарник так и
не приблизился, чтобы можно было брести и брести неведомо куда...
   Кустарник на краю луга оказался самым что ни на есть обыкновенным.  В
его густой тени поблескивал  небольшой  ручей.  На  берегу  ручья  сидел
человек в подвернутых до колен штанах и удил рыбу.
   При виде этого мирного зрелища у мальчика язык к нёбу прилип. Никто в
точности  не  может  знать,  что  или  кто  встретит  тебя  в   глубинах
Посвящения... но еще никто и никогда не встречал десь человека. Не  будь
мальчик так ошарашен, он бы, пожалуй, испугался.
   Мальчик сделал нерешительный шаг вперед;  под  ногой  у  него  что-то
хрупнуло. Незнакомец поднял голову и помахал рукой в знак приветствия.
   - Что ж так долго-то, Хэсситай? - произнес он укоризненным обродушным
баском. - Я тебя заждался.
   Хэсситай. Мальчик  пошевелил  губами,  словно  пробуя  имя  на  звук.
Хэсситай. Так его отныне будут называть. Это его имя.
   - Хэсситай, - повторил он вслух.
   - Присаживайся,  -  пробасил  рыболов.  -  Ты  хоть  удочку  с  собой
захватил?
   Хэсситай помотал головой.
   - Нет... я... я забыл... то есть я не знал... но ведь это не важно.
   - Правда твоя, - кивнул рыболов. - Хорошему рыбаку удочка ни к  чему,
верно?
   - Но я тороплюсь, - выдавил Хэсситай. Ничего подобного он не ожидал и
порядком подрастерялся.
   -  Куда?  -  Рыболов  повел  рукой;  движение  его  было  удивительно
округлым. - Куда можно спешить, когда ловишь рыбу?  Рыба  торопливых  не
любит.
   - Но я не буду ловить рыбу, - растерянно произнес Хэсситай.
   - Не будешь? - удивился рыболов. - Зачем же ты тогда пришел?
   - Обрести имя и зверя, - отчеканил Хэсситай. Эти  слова  он  запомнил
хорошо. Наставник часто твердил ученикам, что не знает и не может знать,
кого они встретят и с  чем  столкнутся,  проходя  Посвящение,  -  но  их
непременно спросят, зачем они явились, и ответ  нужно  дать  подобающий.
Обрести имя и зверя. Эти слова Хэсситай  повторял  так  часто,  что  они
слетели с его уст как бы помимо воли.
   - Зверя? - усмехнулся рыболов. - Тут всех зверей - только ты да я.
   У Хэсситая в глазах потемнело. Безымянные нередко  рассказывали  друг
другу страшные байки о Посвященных и Посвящении.  Истории  о  бедолагах,
так и не  повстречавших  своего  боевого  зверя,  своего  потустороннего
наставника,  были  среди  них  в  большом  ходу.  Хэсситай   и   сам   с
удовольствием пересказывал эти душераздирающие  повествования  мальчикам
помладше. Но ни одного воина,  лишенного  зверя-покровителя,  ему  среди
Ночных Теней встречать не доводилось. Неужели это  не  досужие  вымыслы?
Неужели такое может случиться? Неужели такое может случиться с ним?
   - Не может  быть!  -  вырвалось  у  него.  -  Они,  наверное,  где-то
прячутся...
   Рыболов пожал плечами.
   - А вы хорошо искали? - донельзя несчастным голосом спросил Хэсситай.
   - Не искал, - невозмутимо ответил рыболов. - И тебе не  советую.  Сам
ведь знаешь: если искать то, чего нет,  обязательно  наткнешься  на  то,
чего не искал. На что-нибудь ненужное.
   - Но мне очень нужен зверь, - попытался возразить Хэсситай.
   - А ты ему? - поинтересовался рыболов. - Если ты ему нужен он  и  сам
тебя найдет. Объявится через недельку-другую. Если это  твой  зверь,  ты
узнаешь его сразу. И  незачем  тебе  совать  свой  нос  под  все  лопухи
придорожные. А если ты ему не  нужен,  тем  более  незачем.  Ты  его  не
найдешь.
   Он поддернул сползающую штанину.
   Недельку-другую... что ж, в этом  есть  свой  резон.  Вот,  наверное,
почему Посвященные не сразу называют своего зверя. Вот почему так  долог
срок очищения после обряда. Наверняка иным воинам  их  зверь  явился  не
сразу, а погодя, во время очистительного поста... но вправе ли  Хэсситай
надеяться на такое чудо?
   А может, в этом и состоит последнее испытание? Проявит он упорство  -
или малодушно отступится?
   - Я все-таки пойду поищу, - решительно заявил Хэсситай.
   - Рыбу, значит, ловить не будешь? - разочарованно вздохнул рыболов. -
Ну что ж, иди, коли так торопишься.
   Хэсситай сделал шаг. Рыболов посмотрел на него,  укоризненно  покачал
головой, взялся за ветку  кустарника,  сильно  дернул  -  и  у  Хэсситая
внезапно землю потянуло из-под ног. Он пошатнулся, вскинул руки, пытаясь
удержать равновесие, но все же упал... и его  ладони  глухо  стукнули  о
деревянный пол.
   Мастер Хэйтан подошел к нему и помог сесть.
   - Наконец-то ты очнулся, - сказал Хэсситаю наставник. - Я уже, честно
говоря, беспокоиться начал.
   В этот миг Хэсситаю было не до раздумий:  руки-ноги  словно  кипятком
налились, в голове звенит... в обморок бы от слабости не хлопнуться.  Но
впоследствии он размышлял не  раз:  а  что  случилось  бы,  останься  он
половить рыбу? Возможно,  его  зверь  уже  тогда  вышел  бы  на  бережок
полакомиться уловом... а возможно, Хэсситай на веки вечные остался бы  у
ручья... а может, и что похуже? Ответа он не знал, как  не  знал  его  и
Хэйтан, которому ученик, как и велит  обычай,  поведал  о  пережитом  во
время Посвящения все, кроме одного - удалось  ли  ему  встретить  своего
зверя: об этом расспрашивать не принято. Но о звере мастер Наставник как
раз и не расспрашивал:  довольно  уже  и  того,  что  Хэсситай  встретил
человека... право же, есть о чем призадуматься.
   Спящие дышали так тихо,  что  человек  несведущий  принял  бы  их  за
мертвых. Человек пятнадцать лежат и видят сны - и хоть  бы  чье  дыхание
превратилось в храп или хотя бы в уютное  сонное  посапывание.  Хэсситай
позволил себе вздохнуть только мысленно: настоящий вздох прозвучал бы  в
молчаливой ночной темноте наподобие грохота.
   Хэсситаю не спалось. Он не раз и не два расслаблял  тело  до  плавной
текучей мягкости, шептал мысленно слова, заставляющие уснуть раньше, чем
окончишь их произносить. Бесполезно. Дух его не  был  спокоен.  А  когда
душа мятется, даже сонное зелье, одна щепоть которого и  слона  заставит
храпеть во весь хобот, и то  не  усыпит,  хоть  ты  целую  горсть  этого
снадобья в рот запихай.
   Вокруг Хэсситая спали невесомым чутким сном его сверстники  и  годки.
Те, с которыми он  так  недавно  вместе  проходил  первое,  юноское  еще
Посвящение и наречение имени. Те, чья кровь стала его  кровью  во  время
священного таинства. Сотаинники. Собратья.
   Сотаинники, как бы не так.
   Хэсситай на Посвящение надеялся люто,  свирепо  надеялся.  Очень  его
измаяло одиночество. Чужой он  здесь.  И  всегда  был  чужим.  Эти  аони
родились здесь, знали друг друга с первых дней жизни,  с  первых  шагов.
Хэсситай пришел в клан восьми лет от роду. Наскочил ветер ни с реки,  ни
с поля. Посторонний. Чужой. Да не просто чужой - другой. Как  говорится,
собачий рог, олений  коготь.  Глупо,  наивно  было  надеяться,  что  рог
приживется на собачьей голове. Не место ему там. Но  Хэсситай  надеялся.
Надеялся вопреки очевидному.  Вопреки  всей  той  враждебности,  которой
встретили его ровесники.
   В первый же день его избили - деловито, молча и жестоко. И совершенно
равнодушно. Просто чтоб поучить стороннего паренька уму-разуму.  Уличная
шпана измолотила бы его в кровь, но эти мальчики хорошо знали, как  бить
и убивать, не оставляя следов, даром что ни один не был старше Хэсситая.
Уже знали. Мастер-наставник отнял его обеспамятевшим от боли, но на теле
Хэсситая не было ни единого синяка. Если к утру он бы помер  от  побоев,
мальчишки могли бы гадать вслух, отчего сподобился ноги протянуть  новый
парнишка - такой вроде крепкий на вид, хоть и заморенный немного, а  вот
поди ж ты... Всыпал им тогда мастер так, что аж звенело. И новичка  бить
запретил.
   Это было хуже всего.
   Если бы мальчишки продолжали его бить время от времени... ну  что  ж,
он бы то ли помер, то ли нет. Помер бы - так есть ли ему зачем  жить.  А
выжил - так стал бы для них если и не своим, то  хотя  бы  и  не  совсем
чужаком. Сами-то они друг дружку бивали не раз, и старшие в их  разборки
встревали редко: насажают сопляки себе синяков поперек ребер, так крепче
будут. Это после Посвящения  драться  нельзя.  Позорная  смерть  ожидает
посмевшего поднять руку на своих. Так ведь до Посвящения никто никому не
свой. И именно в жестоких мальчишеских драках и выделяются свои, которые
будут проходить Посвящение вместе.
   Конечно, мастер по-своему прав: то, что для этих мальцов  было  всего
лишь дракой, могло прикончить Хэсситая на месте. Но сверстник,  которому
нельзя и по затылку съездить... Запрет мастера-наставника свят, и  никто
не посмел переступить через него. Хэсситая больше не  били...  но  лучше
били бы. Ибо Хэсситай сделался для ровесников не чужим даже, а вроде как
бы мертвым. Только вот мертвым в жертвенную пищу никто  дохлых  крыс  не
подкладывает. Зачем бить, если можно тихо изводить, подстраивать  мелкие
и не очень мелкие пакости, гадить исподтишка  -  да  так,  что,  если  и
вздумает новичок пожаловаться, ни на  кого  с  уверенностью  указать  не
сможет. То есть смочь-то он сможет: мальчишки всегда каким-то  неведомым
образом чуют, кто именно налил им сапожного вара в  ботинки,  даже  если
истинного виновника нигде нет поблизости и за делом его никто не видел.
   Но доказать отвергаемый чужак ничего не сможет - а посему пусть  чует
себе на здоровье.
   Если бы только мастер-наставник не запретил его бить! Тогда  Хэсситай
мог бы подкараулить кое-кого из заводил и отметелить так,  чтоб  памятно
было. Еще не прожив в клане и года, он уже был вполне способен  постоять
за себя: здешняя выучка пошла ему впрок. Но можно ли ударить  того,  кто
тебя ударить не смеет и  не  ударит?  Пакостить  в  ответ  или  доносить
Хэсситай не хотел, ответить на обиду кулаками не мог.  Оставалось  одно:
все время  быть  начеку,  прятаться,  уворачиваться.  Вот  уж  прятаться
Хэсситай умел, как никто из его сверстников. Ему в отличие  от  них  уже
приходилось скрываться от смерти - не той, понарошку, что подстерегает в
учебном  поединке  зазевавшегося  ученика,  а  самой  что  ни  на   есть
окончательной,  настоящей.  Именно  поэтому  Хэсситай  умирал  понарошку
гораздо реже своих более умелых сверстников. За что  и  снискал  от  них
только большее отчуждение.
   Боль  всегдашнего  отчуждения  давно  уже  сделалась   для   Хэсситая
привычной. Это раньше она жгла его, словно негаснущий уголь.  Давно  уже
уголь подернулся пеплом,  покрылся  седой  золой.  Хэсситай  думал,  что
уголек и вовсе погас, ан  нет.  После  посвящения  золу  и  пепел  сдуло
напрочь, и жарко  пылающий  уголь  вновь  прикасался  к  старому  ожогу.
Последнюю свою надежду Хэсситай  возлагал  на  таинство  посвящения.  Он
думал, что уж теперь-то все пойдет совсем по-иному. Сотаиннику никто  не
будет пакостить.
   Ему и не пакостили больше. Его и вовсе перестали  замечать.  Хэсситай
вытолкнул воздух из легких медленным беззвучным толчком. Вот они лежат и
спят, его сотаинники. Подростки, каждый из которых способен убить самого
лучшего воина, хоть бы  и  полевого  агента,  пятью-шестью  проверенными
способами. Остановить собственное сердце - на время или навсегда, это уж
смотря по тому, что нужно. Бегать так быстро, что  приложенный  к  груди
лист бумаги не упадет наземь - так сильно его прижмет встречным  ветром.
Хэсситай так быстро бегать не умел - только убегать. Он и вообще  многое
умел хуже тех, кто учился этому мастерству с рождения. А кое-что умел  и
получше.
   Как же глуп он был, когда надеялся завоевать  уважение  этих  парней,
совершенствуясь в их же ремесле!
   Когда у него что-то не получалось,  ровесники  презирали  его.  Когда
получалось, презирали тем сильнее: да как он  еще  смеет  что-то  уметь,
наволочь приблудная!
   Старшие ученики  -  те,  что  прошли  свое  юношеское  посвящение  на
пару-другую лет пораньше, - эти хоть что-то  смыслили.  Их  уважительные
взгляды Хэсситай хоть изредка, да ловил. Правда, уважали его в  основном
за несгибаемое упорство и каторжный труд до  кровавого  пота,  а  не  за
достигнутый  результат,  ухитряясь  самым  непостижимым  образом   этого
результата не замечать, даже если он был  несомненным.  Уважали  не  как
своего, а как чужака, который навсегда останется чужаком, существом иной
породы. Да и мог ли он добиться  большего  от  этих  воинов,  не  будучи
воином  по  рождению  и  воспитанию?  Как  могут  дворовые  псы  уважать
приблудного  котенка,  который  после  долгих  трудов   выучился   лаять
по-собачьи, несвойственным ему басом, совершенно  чисто,  без  малейшего
следа кошачьего акцента...
   Хэсситай так живо  представил  себе  злополучного  котенка,  что  ему
поневоле сделалось смешно. Он сдавленно  хрюкнул,  огляделся  пугливо  -
нет, не проснулся никто. Но он не дал своему смеху вырваться наружу -  и
смех остался в нем. Смех жил внутри, колотился о грудь, рвался на  волю.
И чем сильнее Хэсситай пытался его  подавить,  тем  строптивее  клокотал
внутри неугомонный смех.
   Хэсситай вскочил и выбежал за дверь - в набедренной повязке, босиком,
даже не пытаясь одеться. Еще минута  промедления,  и  самовластный  смех
вырвется на свободу и перебудит весь клан. Некогда  штаны  напяливать  -
бежать надо, да побыстрей.
   Хэсситай никогда еще не бегал так быстро. Сейчас он не уронил  бы  со
своей голой груди не то  что  лист  бумаги  -  пожалуй,  даже  старинный
тяжелый щит встречным ветром удержало бы. И так легко - д