о  у
себя в доме он попросту обязан. Все-таки долгосрочный посол сопредельной
державы. Обычай требует - а господин Мэдэтай никогда еще не уклонялся от
того, что требует древний обычай. Не стал он увиливать  и  на  сей  раз.
Мэдэтай должен выказать гостеприимство, пригласив посла разделить с  ним
трапезу, - что ж, посол будет приглашен. Лишь в одном Мэдэтай  дал  себе
поблажку. Он пригласил посла в такой  день,  когда  Лим  заведомо  будет
отсутствовать. В дела своего старшего сына Мэдэтай не вмешивался, но его
бесила сама мысль о дружбе, которую  Лим  завел  с  Юкенной.  По  обычаю
прислуживать гостю за  столом  должен  один  из  сыновей  хозяина  дома,
предпочтительно  старший.  Присутствие  Лима  наверняка  порадовало   бы
Юкенну, а радовать посла в намерения Мэдэтая не входило. Если  кто-то  и
должен прислуживать гостю за столом, пусть это будет не старший его сын,
а младший, беззаветно преданный  отцу  и  заочно  недолюбливающий  посла
вместе с ним. Уж он-то не будет  стараться  сделать  пребывание  в  доме
Мэдэтая сколько-нибудь приятным для посла.
   Мэдэтай даже не догадывался, насколько неприятным сделает его младший
сын этот визит.
   Лэй, младший сын Мэдэтая, действительно недолюбливал Юкенну, которого
еще ни разу в жизни не видел. Ведь именно из-за Юкенны он поссорился  со
старшим братом. Слишком уж доброжелательно Лим отзывался о  Юкенне  -  а
когда Лэй принял сторону отца, как и положено  почтительному  сыну,  Лим
поднял его на смех да еще пообещал вздуть хорошенько, если тот  вздумает
и впредь дурно отзываться о незнакомых ему людях с чужих слов. С  чужих,
вот еще! Разве отец ему чужой?
   Из-за Юкенны Лэй поссорился с братом, и его неприязнь к долгосрочному
послу была столь же искренней, как и  у  самого  Мэдэтая.  А  теперь  он
вынужден прислуживать этому послу за обедом. Унижение какое!
   Разве мог Лэй пренебречь подобной возможностью насолить  ненавистному
послу? Насолить, наперчить… и так далее.
   Одним словом, Лэй заранее  подмешал  в  еду  Юкенны  изрядную  горсть
знаменитых каэнских пряностей, а уж потом поставил блюдо  с  едой  перед
гостем.
   Лэй тайно торжествовал. Совместная трапеза священна. Отказываться  от
нее нельзя. Отказаться от предложенной еды -  значит  опозорить  хозяина
дома. Открыто пренебречь его гостеприимством. Или хотя бы показать,  что
пища в его доме настолько невкусная, что гостеприимство это  по  меньшей
мере сомнительно.  Таких  оскорблений  не  прощают.  Вот  сейчас  Юкенна
отведает предложенной еды - и откажется продолжить  трапезу.  И  отец  с
полным правом сможет выставить его за дверь. И Лим не  станет  больше  с
ним водиться. И все сразу встанет на свои места.
   Поразмысли Лэй хоть немного, он бы сообразил, что  Юкенне  достаточно
кликнуть любого незаинтересованного свидетеля да  показать,  чем  именно
его угостили, - и уже не наглый чужеземец, не  знающий  обычаев,  а  его
собственный отец будет навеки опозорен.  Куда  там!  Если  восьмилетнему
мальчишке взбредет что в голову, разве он станет долго рассуждать?
   Конечно, любой нормальный человек не смог бы проглотить  ни  кусочка.
Но дипломат - это человек никак уж не обычный и  ни  в  коем  случае  не
нормальный.
   Юкенна отведал - и не выплюнул, не вскочил, не вскрикнул от боли.  На
лице его не дрогнул ни один мускул. Он только посмотрел в упор  на  Лэя,
улыбнулся одними губами и… продолжил трапезу.
   Лэй от ужаса лишился дара речи. Уже потом он клял себя за то, что  не
догадался споткнуться как бы ненароком и вывалить  содержимое  блюда  на
пол. Он хотел всего лишь  зло  подшутить,  поставить  посла  в  неловкое
положение…  но  не  мучить!  Не  причинять  боль!  Не  терзать  молодого
чужестранца, который мужественно продолжает  есть,  чтобы  не  опозорить
хозяина дома, - теперь-то Лэй осознал, что он натворил. Что толку от его
позднего раскаяния! Он не мог подать  голос,  не  мог  пошевелиться.  Он
застыл, как истукан.
   А Юкенна продолжал непринужденно беседовать и есть, пока не съел все:
оставить пищу недоеденной почти столь же оскорбительно, как и отказаться
от нее вовсе. Его речь не утратила связности, а движения - плавности.  И
лишь потом он откланялся и, сославшись на неотложные  дела,  призывающие
его в посольство, торопливо вышел.
   Он  надеялся  добраться  до  посольства,  где  всегда  был   недурной
маг-целитель. Но выдержка ему изменила. Не успев пройти и десяти  шагов,
Юкенна рухнул ничком, корчась от невыносимой боли в животе,  во  рту,  в
обожженном горле. Он рванул на себе одежду, прижался пылающей  грудью  к
прохладной земле и пополз к коновязи. Но доползти до своего коня  он  не
сумел. Сил не хватило. Даже дипломаты могут все-таки не все.
   Мэдэтай тем временем вслух порадовался тому,  что  неприятный  визит,
против всех его ожиданий, не слишком затянулся, и поспешно встал. Обычай
требовал от него проводить гостя, даже если этот  гость  ему  неприятен,
даже если он выскочил за дверь, не дожидаясь, пока хозяин  последует  за
ним.
   Пробираясь мимо стола, Мэдэтай  ощутил  резкий  запах  пряностей.  Во
время обеда он сидел возле противоположного  конца  длинного  стола,  но
даже и там он ощутил пряный аромат. Ощутил, но не  принял  во  внимание,
думая, что аромат этот исходит от его собственного  блюда.  Оказывается,
нет. Запах каэнских пряностей источало пустое блюдо гостя  -  да  притом
такой резкий, словно Мэдэтай сунул нос в шкатулку с пряностями. Но  если
так пахнет даже пустое блюдо… сколько же пряностей было в самой еде?!
   Тут-то Мэдэтаю и припомнились мелкие  подробности  трапезы.  Необычно
раскрасневшееся лицо гостя… сухой  черный  блеск  в  его  глазах  -  его
непривычно отрывистая речь…
   Сколько же пряностей съел этот посол, не выдав  себя  ни  словом,  ни
вздохом… не пожаловавшись ни на что… не опозорив  навек  своего  вечного
недоброжелателя?
   - Лекаря! - взревел Мэдэтай, опрометью ринувшись за дверь.
   Когда он обнаружил Юкенну - впрочем, долго искать не пришлось, - тому
лишь казалось, что он продолжает ползти. Его  пальцы  бессильно  скребли
землю.
   Мэдэтай склонился над Юкенной, бережно поднял его на руки и  понес  в
дом.
   - Постель! Лед! Молоко! Яиц! Живо! - громыхал Мэдэтай, и  растерянные
слуги метались по дому, не понимая, то ли  они  должны  положить  лед  в
постель, то ли вылить в нее молоко. Понял Мэдэтая только  Лэй  -  потому
что слишком хорошо знал,  кому  и  для  чего  требуется  постель  и  все
остальное.
   Мэдэтай тоже это понял.  Когда  Лэй  трясущимися  руками  подал  отцу
холодное молоко, взбитое с яичным белком, лицо старика окаменело.
   - Что ж, - медленно и почти ласково произнес  он,  поднося  молоко  к
губам Юкенны, но глядя при этом на Лэя, - я понимаю, что  вы  не  хотели
ничего дурного…
   Лэй похолодел. Отец никогда с ним так не говорил.  Ни  один  отец  не
говорит так с сыном. С тем, кого он продолжает считать своим сыном.
   Понял это и Юкенна. Он не хотел, он не мог напрячь обожженное горло и
заговорить - но еще минута, и беда станет непоправимой.
   - Не надо, - одними губами прошелестел Юкенна, - не надо…  не  гоните
его…
   Воздух вновь обжег гортань, и в глазах у Юкенны потемнело.
   - Не надо, - торопливо шептал Юкенна, -  он  ведь  только…  пошутить…
хотел… я понимаю… сам подшутить люблю… он  не  хотел…  чтобы  шутка  так
обернулась… он же не думал, что я… стану есть… это по неразумию…
   Последним усилием Юкенна протянул  руку  и  коснулся  щеки  Лэя,  как
требует обычай, когда прощаешь врага и заключаешь с ним мир.
   - Я… его прощаю… - вытолкнул из себя Юкенна пылающий воздух.
   Он потерял сознание и потому не увидел,  как  Мэдэтай  размахнулся  и
молча отвесил сыну тяжелую, как горный обвал, пощечину -  по  той  самой
щеке, которой мгновение назад коснулись пальцы Юкенны.
   Вернувшись домой, Лим застал  весьма  необычную  картину.  На  мягкой
постели полулежал в полумраке его друг-приятель посол. Его отец  Мэдэтай
с превеликой осторожностью собственноручно поил  Юкенну  каким-то  белым
напитком. Напиток - тоже собственноручно - готовил Лэй. Он брал со  льда
кувшины с молоком и старательно взбивал его с яичным белком. На лице Лэя
красовался синяк  во  всю  левую  щеку,  и  она  уже  начала  припухать…
интересно, за что это отец его так взгрел? Да еще  при  госте,  и  госте
нежеланном? И что делает этот нежеланный гость в их доме в столь поздний
час? Почему у Юкенны такое бледное лицо, почему оно  в  красных  пятнах,
почему глаза опухли, а сам  он  дышит  с  явным  усилием?  Почему  он  в
постели? И почему возле него суетится посольский маг-целитель Ари?
   Ари между тем осторожно раздел  Юкенну  до  пояса  и  медленно  повел
руками вдоль его живота… груди…  шеи…  Блекло-синие  губы  Юкенны  вновь
порозовели, и Лим с изумлением услышал вздох облегчения  из  уст  своего
отца.
   - Ничего непоправимого не случилось. - Ари говорил  таким  бесцветным
от усталости голосом, что Лим понял: его друг был на волосок от смерти -
слишком уж много сил отняло у мага исцеление.
   - Он будет жить? - моляще выдохнул Лэй.
   - Он даже будет  здоров,  -  заверил  его  Ари.  -  Рубцы  не  успели
образоваться… а теперь их уже и не будет. Вы правильно сделали,  что  не
ограничились услугами лекаря. Слишком  уж  тяжелый  ожог.  Как  это  его
угораздило?
   - Несчастный случай, - хрипло произнес Юкенна.
   Лим мог поклясться, что в глазах его отца блеснули слезы.
   - Сегодня я не советую вам вставать, - обернулся Ари к Юкенне. -  Вам
необходим покой. Если вы все же хотите вернуться в посольство…
   - Господин посол, - не менее хриплым, чем у Юкенны, голосом  произнес
Мэдэтай, - пробудет моим гостем столько, сколько потребуется. Моя  семья
и мой дом обязаны ему до конца жизни. Уверяю вас, господин  маг,  -  его
высочество будет окружен такой заботой, что лучшего и пожелать нельзя.
   Маг с тревогой взглянул на Юкенну - но тот лишь  улыбнулся  слегка  и
утвердительно кивнул.
   Чем именно дом его отца обязан Юкенне, Лим узнал лишь после того, как
маг отбыл.  Лим  и  раньше  числил  Юкенну  среди  самых  близких  своих
приятелей. Теперь же приятель перенес мучительную боль, но  не  опозорил
седин его отца и не дозволил лишить имени и выгнать прочь  его  младшего
брата. К тому же Юкенна никогда и никому не рассказал,  почему  господин
Мэдэтай, прежде бывший его яростным противником,  поддерживает  все  его
начинания. Даже в неофициальном письме князю-королю Юкайгину он  написал
лишь, что "с господином Мэдэтаем мы поладили". Для Лима  честь  была  не
пустым словом. Молодой воин со дня злосчастной трапезы был предан Юкенне
всем сердцем. И Юкенна отвечал ему  той  же  искренностью,  ни  разу  не
покривив душой. Вот и сейчас он не скрыл от друга, что внешне безобидная
просьба - навестить его во дворце короля  Югиты  и  сразу  же  вернуться
обратно - смертельно опасна.
   Дочитав письмо Юкенны, Лим вышел, не медля ни минуты,  оседлал  коня,
торопливо распрощался с отцом и братом и пустился в путь. Лим не простил
бы себе малейшего промедления. Мэдэтай и тем более.

Глава 1
НЕ ЗДЕСЬ И НЕ СЕЙЧАС

   - А он тебе что сказал? - с жадным любопытством спросил Кэссин.
   Начальник караула Катаги, в присутствии старых друзей  предпочитающий
именоваться Кастет, отхлебнул вина и помолчал,  покуда  оно  оросит  его
пересохшее горло.
   - А он сказал, что благодарен мне за услуги, - неторопливо  промолвил
Кастет.
   Кэссин весь извертелся,  но  ему  пришлось  прекратить  расспросы:  у
дверей деликатно пошаркали ногами, и в комнату вошел слуга  с  подносом,
уставленным всяческой снедью.
   Разумеется, ни Гвоздь, ни Покойник никогда не встречались с  Кастетом
в своем портовом убежище. Зачем ставить друга в неловкое положение? Если
он знает об этом укрытии, то обязан доложить по начальству, а  поскольку
доносить на старых друзей  он  не  хочет,  незачем  смущать  его  чистую
воинскую душу избыточными знаниями.
   Однако встретиться где-то им было  жизненно  необходимо.  Для  встреч
подобного  рода   "Золотой   лимон"   был   прямо-таки   непревзойденным
заведением. Достаточно потребовать не столик в общем зале,  а  отдельную
комнатушку, и беседуй, о чем душа  пожелает,  -  никто  тебя  не  станет
подслушивать. Даже слуга  не  войдет  без  спросу,  а  сперва  пошаркает
подошвами перед дверью или тихонько позвенит посудой, чтобы предупредить
о своем вторжении, а уж потом займется своим прямым делом:  поставит  на
стол новую перемену закусок или  уберет  опустевшие  винные  кувшины.  В
"Лимоне" никогда и никого не подслушивали. Разве  что  в  самом  начале,
когда "Золотой лимон" только-только сменил владельца.  Но  тех,  кто  по
старой памяти имел  привычку  задерживаться  под  чужой  дверью,  вскоре
повыловили из воды возле Старой набережной - с  удавкой  на  шее.  Новые
слуги усвоили урок как должно.
   К тому же "Лимон" посещают не только воры, но и дельцы  всех  мастей.
Люди, добившиеся богатства и почета -  каким  образом,  не  суть  важно.
Заведение солидное, публика там спокойная, кормят в "Лимоне" отменно.  И
если выбившийся из самых что ни на есть низов начальник караула зайдет в
"Лимон" выпить по чарке подогретого вина с друзьями детства, даже  самый
строгий ревнитель законов не найдет в том ничего предосудительного. А уж
подозрительного - тем  более.  Потому-то  четверо  бывших  побегайцев  и
заезжий маг собрались обсудить свои дела не  где-нибудь,  а  в  "Золотом
лимоне".
   - А ты ему что сказал? - спросил Кэссин,  как  только  слуга  покинул
комнату.
   - Ничего, - степенно ответил Кастет.
   У Кэссина сделалось такое несчастное лицо, что Кенет с трудом сдержал
улыбку при виде его разочарования.
   - А все-таки что было дальше? - спросил уже Кенет.
   - Ничего я ему не сказал, - так же неторопливо продолжал Кастет. -  А
он мне велел показать господину  послу  Хакараю  мой  талисман…  ну,  ту
штуку, что вы мне дали… и попросить у него  гадальные  принадлежности  и
лист пергамента. А потом ему принести. Я и принес.
   - Он, конечно, погадал первым делом, -  без  тени  сомнения  произнес
Кенет.
   Кастет кивнул.
   - Прямо при мне и погадал.
   - И что сказал? - снова встрял Кэссин.
   - Что имечко у меня очень даже подходящее, -  ухмыльнулся  Кастет.  -
Ну, это я и без него знал.
   - Это хорошо, что подходящее, - с облегчением вымолвил Кенет.
   - А потом он написал письмо и велел отправить.
   - Догадываюсь кому, - задумчиво пробормотал Кенет.
   - Ну и кому же, всезнайка? - поддел его Кастет.
   - Господину Лиму в Загорье, - без колебаний ответил Кенет.
   - Верно, - удивился Кастет.
   - А нам он  что-нибудь  велел  передать?  -  спросил  Кенет  о  самом
главном.
   Кастет неожиданно ухмыльнулся.
   - Просил тебя поискать мастера по подделке почерков и опытного  вора,
- сообщил он.
   Покойник и Гвоздь,  доселе  молча  потягивавшие  вино,  оба  прыснули
разом, словно по команде. Улыбнулся и Кенет:  он  уже  успел  распознать
воровские профессии своих  новых  знакомцев.  Кэссин  не  скрывал  своей
радости от того, что его новый кумир нуждается  не  в  ком-нибудь,  а  в
друзьях его детства.
   - Ты ему хоть сказал, что искать далеко не надо?  -  полюбопытствовал
Кенет.
   - Нет, конечно, - невозмутимо ответствовал Кастет. - Ты меня за  кого
принимаешь? Что я, службы не знаю? Вот сегодня  вечером  скажу.  Раз  он
просил тебя -  пусть  это  будет  твоя  заслуга.  Если  случай  выпадет,
сквитаемся.
   - Будь по-твоему, - хмыкнул изрядно развеселившийся Кенет.  -  А  что
должны сделать эти самые вор и мастер по подделке, он не говорил?
   - Говорил, - все с той же  степенностью,  приличествующей  начальнику
караула, кивнул Кастет.
   Когда он сообщил, что именно  и  откуда  должен  украсть  вор,  взору
присутствующих предстало редкостное  зрелище:  хохочущий  во  все  горло
Гвоздь. Трудно  сказать,  кто  из  бывших  побегайцев  при  этом  больше
оторопел от неожиданности. Улыбался Гвоздь  часто  и  охотно,  и  память
Кэссина,  Кастета  и   Покойника   хранила   великое   множество   самых
разнообразных  его  улыбок  -  от  искренне  дружелюбных  до   лицемерно
приторных, от почти  бессмысленно  счастливых  до  горько-ироничных.  Но
Гвоздь очень редко смеялся вслух, да притом настолько от души.
   Гвоздь хохотал, откинув голову назад.  Хохот  выплеснул  из  его  рта
недопитое вино, отчего почтенный господин Айго засмеялся только  громче.
Покойник взирал на это неожиданное явление с мудрой  снисходительностью,
Кастет откровенно удивился, а Кэссин  так  просто  выпучил  глаза.  Даже
Кенет, не знающий о привычках Гвоздя, и тот был несколько ошарашен  этим
приступом неожиданного веселья.
   - В первый раз со мной такое, -  простонал  Гвоздь,  утирая  лицо.  -
Сначала меня нанимают, чтоб я эту штуку в этом месте спрятал, а потом  -
чтоб я ее же и украл!
   - Ты это прятал? - На сей  раз  Кенет  не  смог  сдержать  удивления.
Гвоздь кивнул, не вполне еще справившись со смехом.
   - Меня наняли, чтобы я спрятал пакет в определенном доме, -  дрожащим
от недавнего хохота голосом поведал он. - Давно уже…  лет  шесть  назад…
или пять? Не помню. И все втолковывали, как это важно да как это опасно.
Вот и не знает твой посол в точности, где его пакет лежит.  Ясное  дело:
не он его туда клал.
   - Тем лучше, -  заключил  практичный  Покойник.  -  А  я  что  должен
сделать, когда Кенет меня найдет?
   - А ты, - сообщил Кастет, - должен в точности скопировать все  бумаги
из этого пакета, кроме одной.
   - Которой? - деловито поинтересовался Покойник.
   - Не знаю, - покачал головой Кастет. - Он сказал, ты сам поймешь.

***

   Не мешай  ничему,  и  тебя  не  увидят.  Человек  всегда  мешает.  Он
сопротивляется ветру, мнет  траву,  толкает  ветви  кустов  при  ходьбе,
вдавливает ноги в землю или с грохотом впечатывает их в камни  мостовой.
Он мешает ветру дуть, траве - расти, пыли - спокойно лежать на нехоженой
дороге. Человек всегда мешает.
   Искусство быть невидимым - это искусство не мешать.
   Гвоздь владел им в совершенстве.
   О, он тоже мог, как все остальные, с шумом и руганью ломиться  сквозь
базарные ряды, обдавая торговцев запахом перегара - чтобы стражи порядка
не заметили, что уж он-то совсем не таков, как все остальные. Мог.  Если
нужно. Хотя и не любил. Быть частью ошалевшей от рыночной толкотни толпы
и вполовину не так интересно, как быть мирозданием. Всем вместе и каждой
его частичкой.  Вот  этой  надломленной  веткой  клена.  Лунным  светом.
Вывешенным  на  просушку  мокрым  полотенцем.  Новорожденным  крысенком.
Отражением неба в луже. Заунывным  треском  колотушки  ночного  сторожа.
Кухонным чадом. Храпом пьяного купца. Гвоздь был всем этим и  много  чем
еще - или, вернее сказать, бывал. Каждый раз, когда шел воровать.
   Он был всем этим и потому никогда  и  ничему  не  мешал.  Он  не  мог
зацепиться за дверной косяк - ведь он и был этим дверным косяком. Не мог
он  и  проломить  тяжестью  своего  тела  подгнившую  ступеньку  -  ведь
подгнившая ступенька это он  самый  и  есть.  Поразительное  единство  с
миром, вживание, слияние, растворение, почти небытие - но вместе  с  тем
бытие острое, радостное, яростно отрешенное и преисполненное  любования.
Любования красотой всего сущего. Пожалуй, даже любви к сущему. В обычном
своем состоянии Гвоздь не отличался особой любовью к мироустройству: оно
его не устраивало. Его цепкий иронический ум соглашался проявлять к миру
разве что  устойчивую  насмешливую  доброжелательность.  Но  в  процессе
воровства Гвоздь любил мир. Не исступленно,  не  пламенно,  не  бурно  -
спокойно и радостно.
   Он любил эту отсыревшую ночную тьму, как самого себя, - он ведь и был
ею. А  еще  -  доносящейся  издалека  пьяной  песней.  Песня  постепенно
приближалась, и Гвоздь все ощутимее и ощутимее становился ею, только ею,
и ничем больше, - потому что он ждал ее.
   Песня звучала  по  ту  сторону  дома,  окруженного  высоко