бы  исторгнутого  болью
вопля. Может, этот крик и отрезвил бы кэйри… но нет,  проклятый  пленник
не догадался вскрикнуть. Ни крика, ни стона, только  хриплое  судорожное
"х-хаа", словно тяжелый удар вышиб из легких пленника весь воздух разом.
Кэссин, не открывая глаз, в отчаянии затряс головой. Будь проклят,  будь
трижды проклят пленный маг! Нашел когда мужество выказывать!
   Снова свист плети в воздухе. Еще один удар. И еще один.
   Кэссин не хотел смотреть, он  и  вообще  не  хотел  быть  здесь.  Где
угодно, только не  здесь.  А  с  какой  стати,  собственно?  Что  с  ним
творится? Разве он не видел боли, не видел крови, не видел пыток?  Разве
сам не испытывал боли? Так почему же он хочет бежать сломя  голову  куда
угодно, почему он закрыл глаза,  словно  слабонервная  барышня,  которой
жалко муху раздавить, потому что мухе будет больно? Неужели все  дело  в
этом дурацком видении, которое так  и  маячит  перед  глазами,  -  сизые
сумерки, тихий плеск речной воды,  запах  дыма,  и  сосновых  иголок,  и
лесной  прели,  и  потрескивание  полена  в  костре,  и   руки   Кенета,
облепленные рыбьей чешуей, и его негромкий смех вторит смеху Кэссина,  и
где-то неподалеку лягушки разорались, словно у них парад по  случаю  дня
рождения какой-то титулованной особы, и  снова  потрескивает  полено,  и
тишина кругом… спокойная и радостная… и Кенет снова усмехается…  видение
того, чего никогда не было… и не будет никогда…
   Кэссин насильно заставил себя открыть  глаза  -  и  уже  не  смог  их
закрыть.
   Его кэйри, всегда такой сдержанный и хладнокровный, словно  обезумел,
его перекошенное лицо лоснилось от пота. Удары следовали один за  другим
с размаху - как он только плечо не  вывихнул,  замахиваясь  так  широко?
Плеть уже не свистела, вспарывая воздух, а выла. Зато не выл  пленник  -
не выл, не вопил, не визжал…  он  стоял  молча.  Стоял  как  врытый.  Не
двигаясь. У Кэссина отлегло от души: это не на самом  деле,  это  просто
дурной сон. На самом деле устоять невозможно  -  уж  кто-кто,  а  Кэссин
знает. Совсем некстати на память пришло, как его самого отливали  водой,
когда он дважды потерял сознание во время порки - на четвертом  ударе  и
потом на одиннадцатом… память отозвалась ноющей болью в спине:  в  давно
заживших рубцах отдавалось резкое биение крови. Безумие.  Страшный  сон.
Просто страшный сон. Выстоять под такими ударами невозможно.
   Еще один удар - через все лицо, наискосок, от правого виска  влево  и
вниз.
   Только тогда Гобэй опустил плеть и вновь пробормотал несколько  слов.
Теперь Кэссин услышал их явственно - и пол  уплыл  куда-то  из-под  ног.
Хорошо еще, что стенка рядом - есть куда прислониться, чтобы  ни  Кенет,
ни кэйри не заметили его минутной  слабости.  Кэссин  отчаянно  стыдился
себя, но ничего не мог поделать. Он ведь думал, что Кенет сам  стоит  на
ногах.  Как  бы  не  так.  Кэйри  Гобэй  успел   произнести   замыкающее
заклинание. Кенет ничего не мог  ему  противопоставить  здесь,  в  чужом
месте средоточия. Он не мог сопротивляться, не мог поднять  руки,  чтобы
заслонить лицо. Он стоял неподвижно - стоял, потому что не мог упасть. А
теперь кэйри отменил замыкание, и Кэссин с ужасом и  недоверием  увидел,
как пленник пошатнулся и рухнул лицом вниз. Нет. Все-таки не сон, а явь.
Только очень уж мерзкая.
   - Вставай, - тяжело дыша, велел ему кэйри и  протянул  пленному  магу
длинную рукоять плети. Тот со стоном приподнялся, опираясь на  связанные
руки,  взглянул  -  и  лицо  его  исказилось  не  болью,  а  немыслимым,
невероятным омерзением. Он судорожно сглотнул, словно  подавляя  приступ
рвоты, с трудом отполз на пару шагов и медленно поднялся сам.
   Вид пленника был страшен. Его коричневато-серая  одежда  ремесленника
превратилась  в  мешанину  окровавленных  лохмотьев.  Глубокая  рана   с
неровным развалом  преобразила  его  лицо  в  кошмарную  маску  из  двух
несовместимых частей. Верхняя была знакомой и привычной - вот разве  что
гневный блеск во всегда спокойных насмешливых глазах… но тем более чужой
и жуткой она выглядела над тем, что располагалось ниже раны. Левая щека,
губы и подбородок сплошь залиты кровью, алой, лаково блестящей.  Верхняя
часть лица была почти мертвенно-неподвижной, но эта алая  мертвая  маска
отчего-то казалась пугающе, противоестественно живой. Кэссина  затрясло,
когда губы алой сверкающей маски с усилием раздвинулись и хриплый  голос
произнес:
   - Ты бы хоть мальчика постыдился… нехорошо ведь…
   Кэссин ощутил дурноту. А  будь  он  неладен,  этот  Кенет!  Он  опять
ухитрился произнести совсем не те слова. Ему бы сейчас вопить и кататься
по полу от дикой боли… или молить о пощаде… или высокомерно молчать, раз
уж он такой храбрый… или осыпать ненавистного мучителя  оскорблениями  и
издевками… или сказать что-нибудь другое… Другое, не это, совсем другое,
какие-то совсем другие слова! А он опять сказал что-то не то! И опять от
его слов начинает казаться, что  не  слова  не  правильны,  а  все,  что
творится вокруг, не правильно, неестественно, глупо, мелочно и постыдно.
Постыдно… хоть бы мальчика постыдился… какого еще мальчика, здесь же нет
никого… так это он - о нем? Это Кэссин  -  мальчик?  На  себя  посмотри,
молокосос, я ведь старше тебя!
   - Мальчика, говоришь? - растягивая слова, произнес кэйри.  -  А  ведь
это мысль. Странно, что я сам не догадался.
   Кэссин отступил на шаг, чтобы не видеть лица своего кэйри. Но он и не
глядя на него мог понять, что тот измыслил нечто жуткое. Вон как пленник
помертвел - а когда били, не испугался.
   - Значит, мальчика, - сквозь зубы процедил кэйри. - Так  вот,  умник.
Времени у тебя на размышления немного. До рассвета. Если  не  надумаешь,
завтра тебе предстоит тяжелый день. Тебя будут пытать.  До  смерти.  Вот
этот мальчик и будет. Если я не ошибаюсь, ты бы этого очень не хотел?
   Он шагнул к пленнику, и его усмехающееся лицо оказалось совсем  рядом
с окровавленной маской.
   - Так пожалей мальчика, - издевательски прошептал он. И Кенет впервые
отвел глаза. Гобэй обернулся к Кэссину.
   - Отведи его обратно, - распорядился он. - Не  то  сам,  пожалуй,  не
дойдет. Проследи, чтоб ему дали  умыться.  Накормить  его  как  следует,
напоить. Можешь даже дать ему вина. Раны перевязать… словом, постарайся,
чтобы к утру он был в сознании. Понял? Исполняй.
   Кэссин осторожно вывел  Кенета  в  коридор.  Хорошо  еще,  что  кэйри
отпустил стражу. Кэссин не смог бы показаться стражникам на глаза  рядом
с избитым Кенетом.
   - Больно? - задал он совершенно идиотский вопрос.
   - Да не очень, - к его изумлению, ответил Кенет почти ровным голосом.
- Скорее противно. Как помоями облили…
   - Не больно? - не поверил своим ушам Кэссин.
   - Не очень. - Кенет провел руками по лицу,  утирая  кровь.  Когда  он
отнял ладони от лица, на месте зияющей раны багровел свежий шрам.
   - Я ведь живучий, - объяснил он потрясенному Кэссину. - И на мне  все
очень быстро заживает. Я же как-никак целитель…
   Да, это верно. Кэссин вспомнил, как невероятно  быстро  срослись  его
сломанные руки - слишком быстро даже для мага.
   - Но ведь боль - это  совсем  другое,  -  запротестовал  ошеломленный
Кэссин.
   - Другое. Так ведь я еще и воин, - согласился  Кенет,  входя  в  свою
камеру, и без сил повалился на пол.
   У Кэссина окончательно голова пошла кругом.
   - Воин? Ты? В этой одежде?
   - Полевой агент с полным посвящением. Мне хайю носить не обязательно.
А вот уметь терпеть боль и избавляться от нее - обязательно.
   Он слегка усмехнулся какому-то воспоминанию.
   - Вот только понял я это не сразу. Мой учитель меня  этому  с  самого
начала учил… а я, признаться, понебрежничал.  Мне  тогда  казалось,  что
уметь драться гораздо важнее. А потом я сломал ключицу. Больно было - ну
не то слово. С тех пор я хоть немного ума набрался… не то бы мне сегодня
несдобровать.
   Воин? Этот худой маг с крестьянскими руками? Полевой агент  с  полным
посвящением - в его-то годы? Невозможно. Маги и вообще редко  становятся
воинами - незачем им. Сколько-нибудь знающий маг и без  воинской  выучки
от любого воина отобьется, даже не прибегая к помощи магии. Да и  потом…
воин - это что-то большое,  бугрящееся  мускулами…  вроде  Кастета.  Вот
Кастет похож на  воина.  И  наверняка  уже  стал  им.  Очень  ему  этого
хотелось. Как он заранее старался  соблюдать  воинский  канон…  и  какое
презрение он испытывал  как  будущий  воин  к  любому  мучителю,  любому
палачу… и с каким омерзением Кенет отвернулся от протянутой  ему  плети,
чтобы даже не смотреть на  нее  -  не  то  что  коснуться  ненароком…  и
страшный короткий резкий удар без замаха, проламывающий удар, только  по
случайности не совсем достигший цели…
   Невероятно. И все же Кенет  не  солгал.  Такое  отвращение  подделать
невозможно. И удар такой нанести не всякий сумеет. Кенет похож на  воина
не больше, чем грабли на меч, - но он действительно воин. Полевой  агент
с полным посвящением.
   - Так вот почему ты так злился, что тебя поймали? - сообразил Кэссин.
   - Не злился, - поправил его Кенет. - Досадовал. Конечно, поэтому. Как
маг я свалял дурака, но как воин… такой дурости даже названия нет.  Если
выйду отсюда живой, мне мой учитель такую гонку задаст - готов биться об
заклад, трое суток мне не есть, не пить, не спать, а бегать с  мечом  по
колючему кустарнику и стараться, чтоб он меня не поймал.  Хотя  старайся
не старайся, а поймает наверняка.
   - А ты ему все расскажешь, как дело  было?  -  Кэссин  ужаснулся  при
мысли о том, в какой  неистовый  гнев  придет  неведомый  ему  наставник
Кенета при подобном известии.
   - А как же иначе? - в свою очередь удивился  Кенет.  -  По-твоему,  я
должен соврать? Хоть ты меня  не  оскорбляй.  Хватит  с  меня  и  твоего
хозяина.
   - Так это было оскорбление? - Кэссин даже не заметил, что Кенет опять
назвал его кэйри хозяином, хотя обычно при  этом  слове  он  выходил  из
себя.
   - А что же еще? Протянуть мне… это… - Кенета передернуло. - Один  раз
я прикоснулся к этой мерзости… ради  друга…  но  я  тогда  только-только
сделался воином и не привык еще… и я должен был так поступить, выхода не
было… но чтобы по доброй  воле…  умеет  твой  хозяин  людей  оскорблять,
ничего не скажешь.
   И снова Кэссин пропустил мимо ушей ненавистное слово "хозяин".  Мысли
его занимало совсем другое.
   - Воин, - зло протянул он. - Чистоплюй. А ведь я даже не плеть.  Я  -
палач. Я тебя завтра пытать буду. Тебе на меня даже смотреть не  должно.
Так почему же ты со мной разговариваешь?
   Кенет устало пожал плечами.
   - Палачом ты станешь завтра, - тихо сказал он. - А  сегодня  ты  пока
еще человек.
   Кэссин побледнел.
   - Еды тебе пришлют, - процедил он. - До завтра, воин.
   И вышел, бешено хлопнув дверью.
   Он уже почти дошел до конца коридора, когда до его слуха долетело то,
чего он так и не услышал в допросной камере,  -  безумный  крик  боли  и
отчаяния, мучительные рыдания и неразборчивые мольбы.
   Кэссин остановился, с трудом преодолевая желание броситься назад.  Он
весь взмок, руки его тряслись, но  он  даже  не  обернулся.  Он  постоял
немного, резко выдохнул сквозь стиснутые зубы и пошел дальше.
   Кенет уже и забыл, когда он плакал в последний раз, -  только  помнил
смутно, что в те давние времена слезы вроде бы приносили облегчение.  Да
нет, вряд ли.  Наверное,  память  его  подвела.  Лицо  его  было  залито
слезами, он рыдал, давясь судорожными всхлипами, но  легче  на  душе  не
становилось.
   Аканэ, учитель мой, наставник, где ты? Почему  тебя  нет  рядом?  Нет
именно сейчас, когда ты так нужен… и я не могу повиниться перед тобой  и
спросить  твоего  совета.  Ты  старше  меня,  и  ты  несравненно   лучше
разбираешься в людях… и ты мог бы подсказать мне, что же теперь  делать…
потому что я не знаю, чем тут можно помочь… Аканэ, что же,  ну  что  мне
делать?
   Воин  должен  понимать,   когда   настала   подходящая   минута   для
наступления, а когда не  только  можно,  но  и  нужно  отступить,  когда
истинная доблесть в том и состоит, чтобы вовремя дать деру, сберечь себя
для предстоящей атаки и ударить насмерть. Ты ведь говорил мне  об  этом,
Аканэ, ты ведь заставил меня бежать что есть  духу,  собственной  жизнью
оплатив мое бегство, - и мы победили, и ты снова жив… вот только я забыл
твое наставление. Почему, ну почему я не попытался  бежать,  как  только
срослись мои сломанные кости? Почему не попросил  любого  из  стражников
принести мне что-нибудь настоящее, зачем так настойчиво добивался помощи
от Кэссина? Мог ведь оставить его, сбежать, найти  Юкенну  и  уже  потом
вернуться и приняться за Кэссина вновь! Отчего не  захотел  отступиться?
Ведь столько я с ним бился - и все впустую. Должен был  сообразить,  что
не выйдет у меня ничего. Должен был, дурак скудоумный! Как  я  мог  быть
таким самонадеянным?
   Но я-то думал, что этот миг никогда не наступит.  На  чужую  жадность
понадеялся. Все мне казалось, что  не  захочет  этот  мерзавец  обойтись
частью, когда есть надежда заграбастать целое. И не станет меня пытать -
ведь так он не сможет получить всю мою силу… хотя и того, что он  сможет
получить, замучив меня до  смерти,  слишком  много.  А  он  захотел.  Я,
болван, думал, что времени у меня достаточно - так  или  иначе,  а  если
случится что непредвиденное, сбежать я смогу и Юкенну найду,  и  вернусь
потом за парнем, и уговорить его сумею… а времени у меня - до  рассвета…
и ни мгновением больше… и не смогу я до рассвета  сбежать  отсюда…  даже
будь я цел и невредим, и то бы не удалось. А на самом деле  мне  гораздо
хуже, чем кажется со стороны, это  я  перед  Кэссином  перья  распускал,
показывал, какой я умелый воин, а перед собой перья  не  распустишь,  не
получится… мне все-таки больно, и раны мои  заживут  только  к  утру,  а
тогда будет поздно, непоправимо поздно… и меня снова отведут в допросную
камеру… только теперь  меня  там  будет  ждать  Кэссин.  Какая  страшная
насмешка судьбы!
   Но почему Кэссин, почему не он сам? Неужели только  для  того,  чтобы
сломить меня? Да, это может… могло бы сработать. В  уме  этому  мерзавцу
никак не откажешь и в наблюдательности тоже. Но должен ведь он понимать,
что я могу и отказаться. Он ведь не знает, отчего я так стараюсь уберечь
Кэссина, почему его жалею… да и жалость владыке  здешних  мест  едва  ли
знакома. Он не может рассчитывать на мою  жалость  наверняка.  Должен  у
него быть и запасной вариант. Предположим, я откажусь. Возьмется  ли  он
за пыточную  снасть  сам  -  или  все-таки  Кэссина  заставит?  Конечно,
Кэссин-палач… это сломит меня куда вернее, чем все, что он  в  состоянии
измыслить сам… но и силу мою тогда получит не он, а Кэссин. И он  должен
это понимать.
   А так ли существенно, кто получит силу? Кто из них двоих, выпив  меня
почти целиком, сорвет перстень с рубином с  моей  мертвой  руки?  Кэссин
покорен ему во всем… и он будет использовать свою новую  силу  так,  как
ему прикажут. А если хозяин захочет, он проделает с Кэссином то же, что,
и со мной… и если моим палачом станет Кэссин, я за  его  жизнь  ломаного
гроша не дам.
   За жизнь его хозяина, впрочем,  тоже.  Овладев  такой  силой,  Кэссин
может и не захотеть слушаться… и тем более умирать по приказу. Он  может
попытаться опередить своего хозяина… и тогда вопрос только в одном:  кто
из них успеет первым, кто из них кого прикует  к  пыточному  столу…  кто
останется в живых и овладеет желанной добычей.
   Но и это тоже не важно. Потому что  совершенно  безразлично,  что  же
произойдет. Будет Кэссин убит, замучен или сам  возьмет  верх.  В  любом
случае завтра окончательно погибнет человек по имени  Кэссин.  Останется
Кэссин - черный маг.
   Конечно, можно преломить перстень и умереть. И вместе со мной  рухнет
этот замок  со  всеми  его  темницами,  допросными  камерами  и  прочими
хозяйственными постройками. И если до утра другого выхода не найдется, я
так и сделаю. Я не должен отдать свою силу в такие руки и не отдам ее. А
значит, умереть мне придется. Потому что ничего я не смогу до утра. Если
бы хоть один стражник ко мне зашел, я бы еще понадеялся, что удастся его
уговорить, что принесет он мне хоть каплю настоящей воды,  хоть  веточку
живую, хоть земли комок…  все  бы  в  дело  сгодилось.  Но  теперь  меня
охраняют  не  стражники,  а  собратья  Кэссина,  мечтающие   выслужиться
ученики. Этих не проймешь ни добром, ни угрозами,  да  и  нечем  мне  им
пригрозить.
   Да, только это я еще и могу сделать. До рассвета пытаться найти выход
- потому что не должен воин умирать раньше смерти. Прожить до рассвета в
надежде  на  немыслимое  чудо,  которое  все  исправит  и  позволит  мне
выполнить  свой  долг.  И  только  тогда,  когда  все  надежды  окажутся
напрасными, снять перстень и сломать его. Умереть и отпустить свою  силу
на волю. Если и  не  исправить  ошибку,  то  хоть  немного  смягчить  ее
последствия. Потому что моя ошибка непоправима. Я могу только умереть, я
обязан… но я обязан был найти Юкенну - и не нашел его. А  еще  я  обязан
был спасти Кэссина от него самого - и не спас. Я в долгу перед ним  -  и
этот долг останется неоплаченным. Моя смерть не  изменит  ничего.  В  ту
минуту, когда Кэссин переступит порог допросной камеры, он переступит  и
через себя. Окончательно и невозвратно.
   Аканэ, учитель мой, наставник, великий воин - что же  мне  делать?  Я
могу перекроить действительность и изменить лицо мира - так почему же  я
не могу наставить на ум сопляка, еще не окончательно ставшего мерзавцем?
Я испробовал все, что мог, и ничего не добился. Аканэ, ты был мне отцом,
ты был мне братом, ты научил меня всему - так почему  же  ты  не  научил
меня, как мне самому стать учителем? Что мне теперь делать, Аканэ?

Глава 4
ЗЕМЛЯ И ВОДА

   Эти слова не давали Гобэю покоя. Фраза, которую он поначалу  даже  не
заметил,   преследовала   его   неотступно.   Треклятый   Кенет   многое
преувеличил, многое сказал сгоряча,  кое-что  явно  выпалил  с  желанием
обидеть… но не это. Не эти слова.
   Как он там говорил? "На меня это не действует. Понимаете, я  все  это
уже слышал"…
   И потом, немного погодя… "Убогая у вас фантазия. То же самое и  почти
теми же словами"…
   И  самое  главное  -  то,  что  едва  не  ускользнуло   от   внимания
разгневанного Гобэя… "А вы и не можете помнить".
   Пусть бы Кенет даже и попадался ему когда-то на  жизненном  пути!  Не
беда и то, что Гобэй уже пытался прочесть ему свою обычную лекцию. И то,
что она не возымела обычного действия, - тоже не самое  страшное.  Хуже,
конечно, что Гобэй напрочь забыл об  этой  встрече…  так  ведь  мало  ли
жаждущих мудрости подростков млели, выслушивая его откровения! Немудрено
и позабыть, перепутать одного подростка с другим. Нет, это  все  ерунда,
мелочи…
   Но почему он так уверен, что Гобэй не просто позабыл об их встрече, а
не может ее помнить? Не вспомнить, а именно помнить?
   Откуда в его голосе взялась несокрушимая уверенность?
   Многие маги умеют стирать память, и Гобэй в их числе. Потому-то он  и
не сомневается, что его никто не заставлял забыть. Стертую память  можно
восстановить - пусть обрывочно, пусть не полностью, но  можно.  Никто  и
никогда ничего не забывает полностью. То, чего не помнит  разум,  помнят
чувства. То, чего не помнят чувства, помнит тело. Чтобы  полностью,  без
остатка стереть из памяти человека даже самую ничтожную мелочь, его надо
убить. Пока человек жив, хоть что-то в нем помнит.  Память  неподвластна
магии. Недаром Гобэй так старался заставить своих учеников  жить  только
жизнью разума: память ума ничтожна  по  сравнению  с  памятью  тела  или
чувств. Чем раньше и полнее  ученик  станет  жить  только  разумом,  тем
быстрее он забудет, что его воля отныне ему не принадлежит.  Но  и  этот
способ небезупречен. Стоило пленнику пробудить в Кэссине  хоть  какие-то
чувства - пусть даже ненависть к  себе,  -  как  память  тела  и  чувств
властно на