е бы Кэссину не согласиться!  Он  был  не  просто  согласен,  но  и
благодарен от души. Невзрачная книжица была для него куда дороже  денег.
Запас историй действительно нужно время от времени обновлять. К тому  же
Кэссину никогда еще не доводилось прочесть  целую  книжку  подряд  -  не
обрывки, не разрозненные листы, а именно книгу.
   - С-спасибо, - запинаясь от внезапного смущения, выговорил Кэссин.  -
Я… я завтра отдам.
   - Не обязательно, - возразил незнакомец. - Читай сколько  вздумается.
А то и вовсе оставь ее себе..
   Назавтра Кэссин  едва  ли  заслуживал  своего  вознаграждения.  Голос
неприятно хриплый,  шершавый  какой-то.  Сухо  и  невыразительно  Кэссин
излагал одну из самых занимательных  своих  историй,  едва  удерживаясь,
чтобы не зевнуть во весь рот. Ничего  удивительного:  Кэссин  читал  всю
ночь напролет, запоем, пока не прочел всю  книгу.  После  чего  наиболее
полюбившиеся ему отрывки он перечитал еще дважды. Когда  он  решил  было
покончить с чтением и отправиться на боковую, яркий лунный свет сделался
тусклым и серым, и Кэссин с изумлением понял, что до  рассвета  осталось
совсем недолго. Вздохнув, он снова принялся за  книгу,  чтобы  скоротать
время до пробуждения Крысильни: стоит ему сейчас уснуть, и даже  Бантик,
Гвоздь и Кастет совместными усилиями не смогут  его  растолкать.  Кэссин
очень хорошо помнил, как поплатился Баржа, и вовсе  не  хотел  составить
ему компанию. После бессонной ночи его  разморило  по  дневной  жаре,  и
говорил он тягуче и монотонно. Окончания рассказа  щедрый  слушатель  на
сей  раз  не  услышал:  Кэссин  с  грехом  пополам  едва   добрался   до
заколдованного замка, а уж чтобы сразить его  властелина  до  той  поры,
пока грузчики закончат обед, и думать было нечего. Тем не менее  серебро
свое Кэссин получил - и за  вчерашний  день,  как  было  обещано,  и  за
сегодняшний.  Гвоздь  было  собирался  устроить  ему  вечером  небольшую
выволочку, но, увидев серебро, передумал и ограничился напоминанием, что
по ночам работают только воры и сутенеры, а поскольку Помело избрал себе
иное жизненное поприще, то ему по ночам следует спать. Кэссин кивал,  не
слыша ни слова: он уже спал, хоть и с открытыми глазами.
   Больше он не читал по ночам, но расстаться с книгой медлил. Он таскал
ее с собой повсюду, наловчившись читать стоя и даже на бегу.  Он  выучил
ее наизусть, он отлично помнил, на какой странице  оторван  уголок  и  в
какой фразе переписчик допустил ошибку, - и  все  же  прошло  не  меньше
недели, прежде чем он нехотя протянул книгу владельцу.
   - Ты можешь оставить ее себе, - возразил было незнакомец,  но  Кэссин
покачал головой.
   - Вы ведь мне за рассказ заплатили, - понурив голову, ответил он. - А
книга, получается, мне задаром досталась. Как-то  негоже…  вот  если  бы
можно было еще какую-нибудь книгу почитать! -  не  удержался  Кэссин.  -
Только почитать, и все…
   - Отчего же нет, - усмехнулся незнакомец. - Ты ведь не порвешь ее, не
потеряешь…
   При мысли о том, что он и в самом деле мог бы ненароком испортить или
потерять красивую и дорогую книгу, к лицу Кэссина прихлынула кровь.
   - Да мне бы что-нибудь старенькое, затрепанное, - взмолился Кэссин, -
чего вам не жалко!
   - Найдется и такое, - доброжелательно ответил незнакомец.
   Выволочку  Кэссин  все-таки  получил,  только  не  от  Гвоздя,  а  от
Покойника. На правах поручителя, который и привел Помело  к  побегайцам,
Покойник весь вечер ворчал, что если кто не умеет попрошайничать,  то  и
не должен: ремесло это не из легких, обучиться ему не всякому под  силу,
а позорить столь великое искусство столь жалостными попытками не следует
- попрошайничать полагается, не теряя чувства собственного достоинства и
уважения к своему мастерству. Кэссин слушал его  вполуха:  новая  книга,
которую он еще не видел, уже завладела  его  воображением.  От  сладости
предвкушения мутилось в голове, руки уже почти ощущали приятную  тяжесть
книги, пальцы перелистывали воображаемые страницы…
   Книга  не  обманула  ожиданий  Кэссина.  Она   была   очень   старой,
затрепанной, на ее страницах кое-где даже виднелись жирные пятна.
   - По-моему, там кое-где страниц не  хватает,  -  предупредил  Кэссина
незнакомец, вручая ему обещанную книгу.
   - Это ничего, - выдохнул  Кэссин,  оглаживая  обложку  почти  томным,
рассеянно-сосредоточенным взглядом.
   На сей раз Кэссин твердо решил окончить чтение,  едва  лишь  портовый
сторож прокричит полночь, и данное  себе  слово  сдержал.  На  следующий
вечер он тоже дал себе зарок не засиживаться до утра,  что  бы  днем  не
клевать носом. Так что лишь на третий вечер Кэссин выяснил, что в  книге
нет недостающих страниц. Книга была хоть и затрепанная, но не настолько,
как ему показалось  на  первый  взгляд,  а  оборванные  страницы  чья-то
заботливая рука аккуратно подклеила полосами исписанной бумаги.
   Не будь у  Кэссина  привычки  прочитывать  любой  клочок  бумаги,  на
котором хоть что-то написано… Но еще в  лавке  своего  дядюшки,  где  он
часами только тем и занимался, что делал коробочки из разного  бумажного
хлама, он развлекался единственно чтением всего, что под  руку  попадет.
Четырежды прочитав книгу подряд и неведомо сколько раз вылизав  взглядом
наиболее полюбившиеся ему истории,  изучив  их  до  последнего  слова  и
вызубрив на всю жизнь, Кэссин приступил к тем полоскам  бумаги,  что  не
давали книге разлететься по листику. Всего во  второй  раз  в  жизни  он
держал в руках книгу и попросту не мог заставить себя отдать ее, пока не
прочтет всю целиком. Если бы на последней странице содержалась  приписка
"Кэссин, ты дурак", он и ту прочел бы с не меньшим благоговением.
   Смысл текста на бумажных полосках был темен. Поодиночке они и  вовсе,
казалось, не имели смысла. Кэссин читал их подряд и  вразбивку,  пытаясь
сообразить, какой отрывок следует за тем, что у него  перед  глазами,  а
какой его предваряет. Незнакомец  не  требовал  свою  книгу  обратно,  и
Кэссин пользовался этим. Он постоянно страшился, что в  один  далеко  не
прекрасный миг щедрый слушатель вспомнит о книге, и ее придется  вернуть
прежде, чем Кэссин поймет, что же означает странный обрывочный текст  на
узких бумажных полосках. И потому, едва лишь наступал вечер и  побегайцы
устраивались  на  отдых,  Кэссин  вынимал  заветный  томик  и  торопливо
погружался в чтение.
   Он честно пытался избавиться от наваждения - книгу  все  же  придется
когда-нибудь отдать - и потратил часть своей дневной доли в книжном ряду
Нижнего рынка. Книги там продавались по  большей  части  такие,  которые
никто не хотел покупать,  старые,  сильно  подержанные,  а  то  и  вовсе
истрепанные, а если среди  них  ненароком  попадались  и  новые,  то  уж
настолько скверного качества, что прочитать их было бы делом  чести  для
мага средних достоинств, ибо только при помощи зрения, не  полагаясь  на
магию, их не смог бы прочесть даже  печатник,  выпустивший  в  свет  это
чудовищное  поношение  своего  ремесла.  То  были  последние  оттиски  с
печатных деревянных досок: знаки почти все посбиты в той или иной части,
комочки присохшей туши втиснуты  там  и  сям,  бумага  скверная,  печать
размытая - словом, бросовый товар. Резьба на досках стерлась - не то что
текст, но даже и картинки мудрено разобрать. Они  могли  изображать  все
что угодно, и при малейшем участии воображения можно было одну и  ту  же
картинку  принять  за   портрет   благородной   дамы,   карту   Ближнего
Приграничья, ушастую морду породистой собаки, Заоблачный Замок или схему
расположения внутренностей коровы, начертанную  для  учеников  сельского
знахаря.
   Короче  говоря,  книги,  продаваемые  на  Нижнем  рынке,  годились  в
растопку просто замечательно. К тому же Кэссин ухитрился  поторговаться,
так что потратил самую малость. И все же столь малая трата  не  укрылась
от бдительного ока Гвоздя.
   - Ты, Помело, и впрямь без ума живешь, - цедил сквозь зубы Гвоздь.  -
Тебе сейчас надо денежки копить на вступление в гильдию, а ты  тратишься
на всякую дрянь. Неужто не начитался? Вот вступишь в  гильдию,  тогда  и
читай, что душе угодно, хоть надписи на ребре монеты. А до  той  поры  и
гроша ломаного на чтиво свое тратить не смей.
   Присутствовавший при разносе Покойник разразился  рваным  хохотом,  и
даже Кэссин не сдержал улыбки. Насчет знаков на монетном  ребре  ехидный
Гвоздь ввернул куда как удачно. Знак на ребре монеты не  может  прочесть
никто. Когда прадед нынешнего короля Югиты лишил  своих  вассалов  права
чеканить монету, поначалу подчиниться не пожелал никто, и по всей стране
заходили серебряные и медные кружочки и квадратики с  лицом  короля,  но
отчеканенные не на Монетном Дворе, а где ни попадя - ясное дело, серебра
в них было куда меньше, чем в настоящих королевских,  а  медные  монетки
мог переломить даже ребенок. Король быстро нашел выход из  положения,  и
ребро монеты украсилось магическим знаком: каждый видит  явственно,  что
знак там есть, но никто не может ни постичь  смысл  знака,  ни  хотя  бы
сказать с уверенностью, на что этот знак  похож.  С  тех  пор  монеты  с
профилем курносого человека со шрамом на левой щеке ценились  высоко  во
всех странах: не было ни малейшей надобности взвешивать  монету,  капать
на нее кислотой, надкусывать или проверять по звону. Если можно прочесть
знак на ее ребре, если два человека видят его одинаковым - значит монета
фальшивая. Если нет - все в порядке. Прочесть знак  было  невозможно,  и
никто и не пытался его прочесть, кроме  буйных  сумасшедших.  Если  иные
способы обуздать буйство не  срабатывали,  сумасшедшему  давали  в  руки
монетку, и до прихода мага-целителя он тихонько мурлыкал в уголке, вертя
монету так и эдак, поднося ее к глазам, нюхая, облизывая и  не  причиняя
более никакого вреда окружающим. Именно этот намек и  содержала  шуточка
Гвоздя.
   "Сам такой", - подумал Кэссин, все еще смеясь, и взялся за  купленные
книги. За два дня он вытвердил их наизусть и забросил в угол.  Прав  был
Гвоздь, как ни крути: стоит ли тратить деньги на ерунду, которая за пару
дней лишается всякого очарования? Ведь у него покуда есть,  что  читать.
Словно позабыл щедрый слушатель об одолженной книге…
   Странное чтение. Не похожее ни на что.  Как  ни  старайся  расставить
отрывки по порядку, как ни заполняй наудачу  лакуны  в  тексте,  как  ни
вглядывайся  в  уголковую  старинную  скоропись,  а  все  равно   ерунда
получается. Но до чего же заманчиво - разгадать головоломку, сложить все
ее  части  правильно…  хотя  что   значит   само   понятие   "правильно"
применительно к такому тексту? …глаз может ослепнуть, и ухо оглохнуть, и
рука отсохнуть, и все наши чувства суть таковы, а  разум  надо  всем,  и
отсюда познай его совершенство…
   С ума, между  прочим,  тоже  можно  сойти,  ядовито  подумал  Кэссин.
Запросто. Вот хотя бы от этих записей на бумажных полосках. Плевое  дело
- взял да и спятил безо всяких хлопот. Тоже мне совершенство.  …а  засим
сказано   постигающему:   чувства   суть   обманщики,   ибо   не   может
несовершенное, неполное и неразумное  действовать  совершенно,  полно  и
разумно. И вот говорю я: глаз твой не слеп, но он все равно что  слепой,
и ухо твое слышит, но меньше тебе в этом пользы,  нем  если  бы  оно  не
слышало. Ибо ложь есть все видимое и слышимое, и то, что обоняем  мы,  и
то, до чего рукой касаемся  и  что  вкушаем,  -  только  ложь  и  пустая
иллюзия…
   Замечательно. Вот бы сейчас сюда иллюзию здоровенного куска копченого
мяса, а то иллюзия желудка замучила: до того в брюхе бурчит - ну  просто
никакого спасу.
   Кэссин вынул  из-под  себя  затекшую  ногу,  сел  поудобнее  и  снова
принялся развлекаться нескладным текстом. …ибо чувства наши несовершенны
и тем самым лживы. Разум же ничего не вкушает, не обоняет, не видит,  не
слышит и ничего не касается, а потому суть правдив и совершенен  весьма.
И вот, если кто укрепится разумом и отвергнет чувства, силу мира в своей
руке держать будет, и не иллюзии станут властвовать над ним, но  он  над
иллюзиями, и всякая ложь и иллюзия ему ко благу будет…
   Ладно, уговорили. Вот сейчас укреплюсь разумом, и будет к моему благу
копченое мясо. А если укрепиться по самую завязку,  то  и  кувшин  вина.
Пить очень хочется. Можно, конечно, встать и взять  воды  из  бочки,  но
зачем? Раз уж это все иллюзия, то лучше пусть это будет иллюзия вина,  а
не воды. Хотя, если разобраться, иной раз тебе  в  лавке  могут  продать
такую кислющую иллюзию, что аж скулы сводит. Нет, пусть это будет  самая
дорогая и вкусная иллюзия.
   Кэссин усмехнулся своей выдумке, поплотнее запахнулся -  иллюзии  там
или что, а ночь выдалась прохладная, - и продолжил чтение. …а  если  кто
чувствам и ощущениям доверяет, то власти над ложью иметь не будет  и  во
всю свою жизнь ее не изведает, ибо они суть  коварны  и  злокозненны.  И
первый обман таков. Если смотрит Постигающий на башню или дерево высокое
или выйдет на берег океана, то чувства говорят ему:  "Ты  мал".  И  если
встретит он лютого тигра, или дракона, или  просто  воина  с  мечом,  то
чувства говорят ему: "Ты слаб". И Постигающий верит им в неразумии своем
и угнетен бывает весьма. А если кто прислушается  к  своему  разуму,  то
разум твердит ему: "Не может такого быть, ибо ты велик и силен…
   Что верно, то верно,  разум  с  чувствами  не  в  ладах.  Кэссин  был
когда-то весьма высокого мнения о  собственной  особе,  о  своем  уме  и
физической силе. Но когда ему впервые в жизни соседский мальчишка крайне
чувствительно обломал бока, семилетний Кэссин долго ревел  на  кухне,  а
затем решил, что его представление о собственной непобедимости  -  самая
большая глупость, до какой он только смог додуматься  за  все  семь  лет
своей жизни. Какой бальзам на израненное самолюбие семилетнего мальчишки
пролили бы эти слова! Но сейчас Кэссину уже не семь лет, а  почти  вдвое
больше, и поверить в такую белиберду он никак не может - слишком часто и
мучительно его с тех пор колотили,  чтобы  он  поверил  не  чувствам,  а
уязвленному в своем самомнении разуму. …А я говорю тебе -  верь  разуму,
ибо он в совершенстве своем не может ошибаться.  Итак,  малость  твоя  и
слабость - лишь иллюзия. Истинно говорю, о  Постигающий:  ты  силен.  Ты
велик. Ты больше башни и больше дерева.  Ты  больше  океана.  Ты  больше
всего, что есть в этом мире. Мир не вместит тебя, а ты вместишь мир, ибо
ты больше его, и даже малый обрезок  твоего  ногтя  больше  всего  мира.
Пойми это…
   Вот  это  да!  Вольно  же  было  пролить  семь  потов  над  бумажными
полосками, чтобы обрести в итоге такую бессмыслицу!  Похоже,  тому,  кто
это написал, пора дать монетку и предложить прочесть знак на  ее  ребре.
Эк его занесло!
   Кэссин провел ногтем по последней  фразе  и  тихо  засмеялся.  Больше
всего мира! Да  после  такого  до  утра  не  уснешь  от  смеха:  обрывки
дурацкого текста так и крутятся в голове… всякая ложь и иллюзия  ему  ко
благу будет, ишь ты… а если кто ощущениям  доверяет…  ты  больше  всего,
надо же!..  и  даже  малый  обрезок  твоего  ногтя  больше  всего  мира…
интересно, как себя чувствовал этот придурок,  когда  написал  такое,  -
тоже больше всего мира или как?
   Кэссин усмехнулся в  душе  и  попытался  представить  себя  на  месте
придурка,  который  полагает,  что  он  больше  всего  мира.   Попытался
представить себе, что он больше  всего  мира.  Воображением  он  обладал
пылким, и удалось ему это без  труда.  Он  с  легкостью  вообразил  себя
большим, нежели все мироздание, - и это было последним, что ему  удалось
по своей воле. А через некоторое время и вовсе ничего не было.
   Потом все же кое-что  появилось:  холод,  боль  и  отзвук  неистового
вопля, дрожащий в пустоте. Холодной была  вода,  которой  Кэссина  облил
Покойник, боль была обязана  своим  происхождением  оплеухе,  нанесенной
Кастетом,  а  вопль,  пронизавший  Кэссина  до  глубины  души,  был  его
собственным.
   Когда Кэссин, все еще дрожа и всхлипывая,  очнулся,  Гвоздь  быстрыми
энергичными  движениями  тер  ему  уши.  За  этой  процедурой  наблюдали
перепуганные до полного безъязычия  побегайцы.  Испуганным  не  выглядел
разве  что  Баржа.  Он  был   слишком   зол,   чтобы   испугаться.   Его
неповоротливые  спросонья  мозги  с  грехом   пополам   сумели   сделать
единственный вывод: кто-то посмел разбудить Баржу, и этот кто-то не  был
ни Гвоздем, ни Кастетом, ни Бантиком, ни даже  Покойником.  Когда  Баржа
уяснил себе, что прервать его сладкий сон - событие само по себе из ряда
вон выходящее - осмелился ничтожный болтун Помело, его тело как бы  само
по себе,  почти  без  участия  его  небольшого  умишка,  надвинулось  на
обидчика, дабы растоптать, уничтожить, стереть с  лица  земли  и  набить
морду.
   Завидев  разъяренного  Баржу,   Кэссин   откинул   голову   назад   и
расхохотался. После недавно пережитого ужаса он не просто не мог  больше
испугаться этого дуролома - даже помыслить о страхе не мог. Да что с ним
может сделать Баржа - избить, изувечить? Какая жалкая малость!
   - Т-ты ч-че? - взревел Баржа, воздев кулаки. - Т-ты ч-че это, а?
   - Ты смешной, - задыхаясь от хохота, сообщил Кэссин и поднял  голову.
Баржа, набычившись, смерил его взглядом, заглянул  в  глаза…  и  с  воем
отскочил в дальний угол - откуда только прыть взялась!
   Кэссин разразился новым взрывом смеха,  потом  сдавленно  хихикнул  и
замолк, хотя и  не  без  труда.  Поводов  для  веселья  у  Кэссина  было
предостаточно: вода холодная  и  мокрая,  оплеуха  увесистая,  Крысильня
уютная, Баржа смешной, у всех присутствующих по две руки и две  ноги,  и
никого это ни капельки не удивляет.
   - Ты зачем орал? - недовольно спросил Гвоздь. - Перебудил всех… Баржу
испугал - на кой ляд?
   Кэссин обратил к нему свою мокрую улыбающуюся физиономию.
   - Гво-о-оздичек, - блаженно промурлыкал он.
   Гвоздь, хотя виду и не подал, был изрядно ошеломлен. Никто и  никогда
еще не осмеливался поименовать его Гвоздичком. Иногда Баржа,  заискивая,
пытался  назвать  его  Гвоздиком,  и  ответ  на   это   получал   вполне
определенный. Но тот, кто с такой покровительственной  лаской  в  голосе
протянул  "Гво-о-оздичек",  должно  быть,  пережил  только   что   такой
запредельный ужас, что слегка повредился в уме.
   Действовал Гвоздь, как всегда, быстро. Он подтащил Кэссина к бочке  с
водой, пару раз окунул его голову, потом вытащил, велел притащить  одеял
побольше, собственноручно укутал ими дрожащего  Кэссина,  налил  большую
чашку вина, заставил выпить залпом, оглядел придирчиво и распорядился:
   - А теперь рассказывай, с какой радости ты среди ночи разорался.
   Кэссин сглотнул и кивнул. Холодная вода смыла остатки ужаса, а вино и
одеяла сделали трясущий его озноб менее мучительным.
   - Я бы знал, как рассказывать, - неуверенно начал он.
   Покойник поднес ему еще чашку вина.
   - Через глоток, - посоветовал он. - Это помогает. Глотнул  -  сказал,
глотнул - сказал… меньше запинаться будешь.
   Кэссин покорно отпил глоток.
   - Я читал… ну, это сразу так не объяснить… там, где книжка подклеена…
там бумажки такие, а на них от руки написано… я все разобрать пытался…
   - Знаем, - перебил его Кастет. - Дальше.
   - Разобрал, а там ерунда. Про то, что быть больше мироздания,  и  все
такое. Смешное… а я попробовал…
   Кэссин замолчал и отхлебнул без малого полкружки.
   - Стать больше всего… и вроде как я делаюсь все больше и больше, и  у
меня вся столица в пятке помещается, а сам я и есть весь  мир,  а  потом
больше мира… а потом…
   Казалось, Кэссин разом утратил свой дар рассказчика.
   - Не знаешь, как рассказать? - участливо спросил Килька.
   - Не знаю, как вспомнить, - медленно ответил Кэссин. - Помню  только,
что страшно очень и противно… так противно, что я не умею  вспомнить…  а
потом как волна… качает, размывает  потихоньку…  и  даже  приятно  вроде
поначалу… что размывает, приятно… а только я уже  не  целый,  и  ко