месяцев от твоей чести не останется и камня  на
камне, а твое имя войдет в легенды. Может, через  год-другой  я  тебя  и
выпущу. И люди будут бежать в страхе  и  отвращении  от  того,  кто  это
сделал.
   Обычно на аристократов, готовых скорее  умереть,  чем  замарать  свою
дурацкую честь, эта угроза действовала безотказно.
   - Но я буду знать,  что  я  этого  не  делал,  -  еле  слышно,  но  с
неожиданной твердостью произнес Кэссин. - И  того,  что  ты  просишь  от
меня, тоже не делал.
   - Слушай, ты, сопляк! - процедил Инсанна,  наклонясь  к  самому  лицу
юноши. -  Думаешь,  ты  умнее  всех?  И  на  тебя  управа  найдется,  не
сомневайся. Он, видите ли, будет знать, что он этого не  делал!  Совесть
для него, паршивца, важнее чести! Ты даже не  представляешь,  какая  это
для тебя непозволительная  роскошь  -  иметь  совесть.  Только  попробуй
отказаться - и я тут же, с места  не  сходя,  уничтожу  Имбон.  Или  еще
какой-нибудь городок. Как  можно  более  мучительным  способом.  Столько
невинных людей - и все они будут на твоей совести.
   На сей раз молчание длилось довольно долго.
   - Вот так, из-под палки, я бы мог согласиться,  -  медленно  произнес
Кэссин. - Да ведь тебе не это нужно. Тебе нужно, чтоб я говорил  с  этим
человеком  искренне,  вдохновенно,  убежденно.  Если  меня  приневолить,
ничего не получится. Как же я смогу верить собственным словам,  если  за
моей спиной будет стоять этот город?
   И где этот наглец научился находить такие неотразимые возражения?
   - Отлично, малыш, - усмехнулся Инсанна и  встал.  -  Я  не  ошибся  в
выборе. Из тебя получится великолепный молоток. Я просто в  восторге  от
нашей беседы. К сожалению, я не могу продолжить ее прямо  сейчас  -  сам
понимаешь, у волшебника всегда много неотложных дел. Но как только  я  с
ними закончу, я обязательно вернусь, и мы еще побеседуем. Обещаю.
   С этими словами Инсанна, не дав Кэссину опомниться  и  вставить  хоть
словечко, шагнул и растаял в воздухе.
   Что ж, могло быть и  хуже.  Пусть-ка  теперь  мальчишка  гадает,  что
означали прощальные слова Инсанны. Пусть ждет  продолжения.  А  чтоб  не
скучно было ждать…
   Инсанна без колебаний усилил боль, потом чуть ослабил  на  мгновение,
потом снова усилил пуще прежнего. "Вот и славно. Завтра утром  мы  опять
поговорим, щенок, - и едва ли ты мне откажешь".
   Однако завтрашний разговор не состоялся. Все-таки перемудрил Инсанна,
сделав боль настолько нестерпимой. Кэссин обезумел от боли -  а  чем  же
еще можно объяснить его нелепый побег? Дождавшись ночи, он выбросился  в
окно. И не разбился.  Во  всяком  случае,  не  насмерть.  Кровавый  след
тянулся вниз по склону и исчезал в пыльной траве.
   Вопреки ожиданию перепуганных стражников, Инсанна не стал  наказывать
их за побег Кэссина. На  самом-то  деле  Инсанна  предусмотрел  и  такую
возможность. "Неплохо, совсем неплохо. Этот глупый  червяк  думает,  что
обвел вокруг пальца  самого  великого  мага  на  свете?  Вот  и  хорошо.
Невелика беда, что ты не захотел уговаривать Кенета. Ты и не будешь  его
уговаривать. Ты его найдешь.  Он  где-то  поблизости.  Он  не  может  не
почувствовать твоей боли. А стоит ему почувствовать - и он сам придет  к
тебе. Не может не прийти. Этот глупец, пожалевший птенчиков,  упавших  с
крыши столько лет назад, - неужто он и тебя не  пожалеет?  Пожалеет,  не
сомневайся. Пожалеет. И придет, сам, по доброй своей воле придет в Замок
Пленного Сокола. А уже потом я и с тобой справлюсь,  смертный.  Заставлю
тебя уговорить строптивого молодого мага. И можешь мне  поверить,  ждать
этого придется недолго".
   Вот уж действительно: чем старше человек, тем больше у него опыта.  А
обширный опыт подсказывает ему: не отчаивайся, если потерпел неудачу,  а
составь новый план, похитрее прежнего. Всякую неудачу можно  обратить  в
успех, если уметь ждать и исправлять прежние ошибки. И  составляются  во
исправление ошибок самые что ни на есть хитромудрые планы. Всем  бы  эти
планы хороши, кроме одного: в них слишком много всяких  "если"  и  "но".
Они слишком сложны, чтобы принести успех.
   Точно таков был и хитрый расчет Инсанны. При  других  обстоятельствах
он увенчался бы успехом непременно. При других  обстоятельствах  мучения
Кэссина притянули бы Кенета даже издалека. Но сейчас Кенету пришлось  бы
сделать над собой усилие, чтобы  заметить  Кэссина,  окажись  он  совсем
рядом. Слишком уж занят был Кенет собственной болью.
   Обычно юности свойственна некоторая склонность к искажению  видимого.
Любая мелочь, на которую направлен взор, видится  ясно  и  отчетливо,  а
весь  остальной  мир  тонет  в  полумгле.  Малейшая  царапина  под  этим
избирательно пристальным взором превращается в настоящую рану;  какой-то
жалкий мерзавец весь белый свет застит только  оттого,  что  попался  на
глаза именно здесь и сейчас. До сих пор Кенет -  скорее  ребенок  душой,
нежели  юноша  -  счастливо  избегал  этой  горячки  рассудка.  Да  ведь
приходится когда-то и взрослеть. Он избыл свое детство разом - и  выпало
ему повзрослеть в несчастливую для себя минуту.
   Кенет брел, сам не зная куда. Он почти не видел тропы  под  ногами  и
видеть не хотел. Он вообще ничего не хотел видеть. Его трясло  и  мутило
от омерзения. Там, в Имбоне, он не очень-то и разглядел толпу  -  не  до
того ему было, - а вот запомнил он  ее,  оказывается,  прекрасно.  Рожи,
рыла, морды, оскаленные, перекошенные, совершенно обезумевшие  от  жажды
крови… жаль, что он удержал в себе гневные молнии, что не  испепелил  на
месте эту мразь! И что  его  удержало?  Стоило  только  ударить  молнией
посильнее - и сейчас перед его мысленным взором не  стояли  бы  кромешно
тупые озлобленные хари. Его посетило бы совсем  другое  видение:  ломкое
черное крошево угля, так недавно бывшее живой плотью, осыпается медленно
на ветру и обнажает белые блестящие зубы… нет, о нет!
   Магу ярость не дозволена, но ведь воин имеет право на гнев. Ни одного
человека из толпы Кенет  и  пальцем  не  тронул.  А  сейчас,  когда  все
кончилось, в своих мыслях он косил противников мечом одного  за  другим…
дерево рубило не хуже стали, и кровь впитывалась в клинок… марая, пятная
его… нет, нет, лучше расправиться с настырными призраками голыми руками,
не заслужили они честного удара мечом… ударить, чтоб  кость  захрустела,
разбить в кровь эти ненавистные, трижды  ненавистные  морды…  и  все  же
противно, как противно! Да разве у такой  мрази  в  жилах  кровь  течет?
Дерьмо у них в жилах. Ударишь сдуру - месяц отмываться придется.
   Не важно, настоящий бой приходится выдержать или только  воображаемый
- но если длится он достаточно долго, то поглощает всю ярость бойца  без
остатка. Пока Кенет сражался с призраком толпы, он еще мог  отгонять  от
себя мерзкие видения. Когда же  от  ярости  осталось  только  омерзение,
призраки вернулись. Они даже сделались более плотными, более  реальными,
словно бы ярость, отогнавшая их на недолгое время, их  же  и  накормила.
Кенет озирался затравленно - и - видел не деревья, не тропу,  не  ручей,
не седую от  росы  траву,  а  пасти,  распяленные  безумным  кровожадным
беззвучным  воем.  Лица  смыкались  вокруг  него,  толпа   приближалась,
подходила, подползала, текла по земле. Весь род человеческий,  весь  мир
был этой толпой, и видеть  ее  было  так  же  невыносимо,  как  умирать,
захлебываясь в выгребной яме. Глаза бы вырвать из орбит  -  да  ведь  не
поможет. Память бы свою ослепить - да не получится.
   Кенету стало душно от омерзения и одиночества. Как ребенок, увидевший
что-то очень страшное, он закрыл глаза - но рыла никуда не исчезли.  Они
были. Они продолжали быть. Они по-прежнему окружали его все плотней.
   Кенет выдохнул и стиснул зубы. "Сейчас я открою глаза и их не  будет.
Совсем не будет".
   Открывать глаза не хотелось. Кенету пришлось заставить  себя  поднять
веки.
   Призрачные рожи исчезли. Их действительно больше не  было.  И  ничего
больше не было. Даже мыслей. Впрочем, одна  мысль  все  же  промелькнула
напоследок: вот если бы все это было, эта роса на листьях была бы  очень
красива… жаль, что этого нет. Мысль мелькнула  и  сменилась  равнодушным
мимолетным удивлением: "Как же это так - ничего нет, а я  еще  о  чем-то
думаю?" Потом исчезло и удивление.
   Кенет был ничуть не безумнее любого своего сверстника.  Его  душевное
здоровье было по-прежнему крепко и несокрушимо. Таким  могучим  душевным
здоровьем  слона  убить  можно,  если  стукнуть  как   следует.   Именно
собственная мощь и швырнула Кенета туда, где он пребывал. В самую глубь.
Ниже ада. В аду хоть что-то есть.
   Обычному человеку подобное состояние  грозит  потерей  рассудка,  для
мага же оно и попросту смертельно. Разум Кенета не хотел жить,  но  тело
его не имело ни малейшего желания умирать.  По  счастью  для  тела,  оно
может вынести далеко не всякое напряжение  духа,  будь  оно  благим  или
смертоносным, и защищается, как умеет. Вот  и  на  сей  раз  непосильное
напряжение разрешилось вполне естественным образом.
   Кенет не чувствовал, как по его лицу течет теплая липкая кровь,  пока
на руку ему не шлепнулась тяжелая красная капля.  Кенет  бессознательным
движением поднес руку к лицу, вытер его… ну точно, кровь. Весь  в  крови
измазался. И лицо, и руки, и хайю… надо же,  как  течет,  будто  он  нос
расквасил… и перемазался весь…
   Кажется, где-то здесь был ручей…
   Когда Кенет встал, у него закружилась голова. Он  пошатнулся,  но  не
упал.  Несколько  мгновений  он  стоял,  пытаясь  хоть   немного   унять
головокружение, потом отправился искать ручей. Нужно  хайю  выстирать  и
умыться. Воин может умереть, может даже с собой  покончить  -  но  не  в
таком же срамном виде! Даже если вокруг ничего нет.
   Вода в ручье была обжигающе холодна. У Кенета  дух  захватило,  когда
этот ледяной огонь коснулся его рук.  Отрезвление  было  мгновенным.  Но
Кенет даже не успел порадоваться неожиданному  избавлению  от  пагубного
морока. Ему стало так больно, как  никогда  в  жизни.  Огонь  -  уже  не
ледяной, а жарко ревущий - вспыхнул в нем самом…
   Когда подлесок становится слишком густым и семена деревьев  не  могут
упасть наземь, а застревают в кустах, может погибнуть весь лес. Тогда-то
и устраивают лесники небольшой пожар.  Он  не  может  повредить  вековым
деревьям  -  языки  пламени  лижут   мощные   стволы,   не   нанося   им
сколько-нибудь  ощутимого  вреда,  -  но  горит   кустарник,   назойливо
заполонивший собой все вокруг, горит сорная  трава,  горят  гусеницы,  и
прожорливые жуки, и мертвые трухлявые ветки, и всякий  прочий  мусор.  А
потом в  остывшую  золу  падают  долгожданные  семена,  и  по  весне  из
обновленной земли под защитой старых деревьев подымается новая поросль.
   Внутри Кенета бушевал именно такой пожар. Огонь не  мог  осилить  то,
что было главным, - но весь мусор, вся  наносная  дрянь,  вся  ничтожная
мелочь и ветхий хлам сгорели дотла. А когда пламя отпылало,  на  душе  у
Кенета  стало  светло  и   просторно.   Огромные   деревья   отбрасывали
целительную  тень,  их  стволы  впервые  за  долгое  время  наслаждались
солнечным светом, земля нежилась под еще теплой золой…
   Кенет откинул голову назад и засмеялся.
   "Какой же я  все-таки  был  дурак!  Какой  невероятный,  невозможный,
непроходимый дурак! Вот ведь придет в голову такое…
   Остолоп, болван скудоумный, лопух деревенский! Как же близок я был  к
тому, чтобы умереть… или стать Инсанной. Инсанной, для которого мир  все
равно что не существует,  а  все  люди  -  мразь.  Ему  не  в  чем  себя
упрекнуть. Наоборот, ему есть чем гордиться. Если все люди - мерзавцы, а
он - самый большой мерзавец, он  может  по  праву  считать  себя  высшей
формой жизни. И сам я едва не…"
   Внезапно  Кенет   почувствовал,   как   горят   оцарапанные   колючим
кустарником руки, как саднит щека… это же надо - треснуться о  дерево  и
даже не заметить! Кенет ликовал, дотрагиваясь до  ссадины  на  щеке,  до
царапин, до подсохших капелек  крови.  Они  свидетельствовали,  что  мир
есть. И это знание наполняло его радостью  -  тихой,  сосредоточенной  и
непохожей ни на что, испытанное ранее.
   Кенет не сразу понял, что же в его радости  такого  особенного.  Лишь
когда он  нагнулся  к  ручью,  чтобы  выудить  из  него  свой  хайю,  он
сообразил.
   Хайю был совершенно чистым и совершенно сухим.
   Какое-то время Кенет ошарашенно пялился на свой  кафтан,  недоумевая,
отчего бы его новое чувство единения  с  миром  должно  было  выразиться
столь странным образом. Он изумленно вздохнул - и тихий ветер зашелестел
листвой. Уже понимая, но еще не вполне веря себе, Кенет  сжал  пальцы  и
вновь резко распрямил их. Пять солнечных лучей пронизали лесной воздух и
погасли. Кенет вздрогнул от неожиданности - и весь вновь обретенный  мир
хлынул в него.
   До сих пор природное естество  Кенета  и  его  тщательно  упражняемое
искусство почти не соприкасались между собой. Теперь же они слились друг
с другом и с миром - и стали магией. Без  всяких  заклинаний  Кенет  мог
пошевелить  дальними  горами,  как  собственными  пальцами.  И   никакие
заклинания не были больше нужны, чтобы понять людей. Он попросту  слился
с ними, он был всеми людьми вместе и каждым в отдельности. Хрупкому телу
человека подобного слияния долго не выдержать, будь  этот  человек  хоть
трижды магом. Оно ушло через долю мгновения, но память по себе оставило.
И эта память навсегда изгнала из Кенета самую  мысль  о  гнусности  рода
человеческого.
   Отныне - и навсегда - Кенет видел мир  по-иному.  Более  ярко,  более
явственно, более отчетливо. Так, как видят только  маги.  Кенет  опустил
веки, облачился в хайю, тщательно повязал пояс  -  словом,  придал  себе
достойный вид, - и лишь тогда осмелился вновь поднять глаза и посмотреть
вокруг этим непривычным новым взглядом.
   Неподалеку от подножия Лихих Гор уютно  свернулся  калачиком  пузатый
холм, укрытый кустарником и густой травой. К холму с предгорья спускался
лес. Солнечные лучи отвесно падали на землю  сквозь  просветы  в  густой
листве. Ручей шептал на своем водяном языке что-то уморительно-забавное.
   Кенету  в  своих  странствиях  довелось  видеть  много  восхитительно
красивых мест, но впервые он видел то, в котором  хотел  бы  поселиться.
Ему нужды не было долго думать, какой  здесь  нужно  выстроить  дом:  он
увидел его почти воочию.  Невысокий,  как  бы  заподлицо  с  холмом,  не
нарушающий здешней гармонии, а словно  выросший  естественным  порядком,
как дерево…
   Кенет восхищенно моргнул, и видение исчезло.
   Ничего страшного. Кенет  запомнил  его  до  мелочей.  Он  обязательно
выстроит этот дом. Уютный, тихий,  просторный.  Слишком  просторный  для
одного.
   А что вообще имеет смысл, если не для кого стараться? Кому нужен дом,
в который позвать некого? Зачем пахать землю, если некого кормить,  -  в
одиночку и сложа руки прожить  можно.  Какой  смысл  быть  воином,  если
некого защищать? Неужели только затем, чтобы мечом махать? Так  ведь  на
свете сотни предметов, махать которыми куда сподручней. А  если  слишком
долго без толку махать даже мечом, в конечном итоге прискучит - а дальше
что? И какой толк быть магом, если незачем и не для кого?
   А ведь именно о магии ради самой магии толковал посланец  Инсанны  на
Каэнской дороге. До чего же скучно, до чего невыразимо пусто и  холодно!
А потом подошел Хараи и сказал… сказал, кажется, так: "Ты хорошо дробишь
камень. По этой дороге будет легко идти". Дороги строят,  чтобы  по  ним
ходили люди.
   А чем ты таким особенным от людей отличаешься, Кенет Деревянный  Меч?
Да кто ты такой?
   Остолоп.
   До чего, оказывается, приятно быть остолопом! Во всяком случае,  куда
приятнее, чем мерзавцем.
   Но до чего же трудно философствовать впервые в жизни!
   "Значит, так…  зло  злу  рознь.  Те,  кого  вынудил  голод,  болезнь,
усталость, безумие - никто не говорит, что все эти  непотребства  должно
прощать и попускать, но их можно и нужно исправить. А вот если  укравший
наслаждается не ворованными деньгами и даже  не  кражей,  а  страданиями
обокраденного…
   Вот почему мне тесно в одном мире с Инсанной! Вот отчего  меня  мутит
при одном упоминании его имени. Я ничем  не  лучше  остальных  людей,  я
такой же, как и они, - но Инсанна не человек.  Его  никто  не  заставлял
творить зло - он сам сделал свой выбор вполне сознательно.  И  не  будет
мне покоя до тех пор, пока мир не избавится от Инсанны".
   Своим новым магическим  зрением  Кенет  видел  дом  возле  холма.  Он
несколько отличался от первоначального видения, но в лучшую сторону. Да,
именно такой дом Кенет и построит. Но не сейчас. Сначала нужно  уплатить
кое-какие долги.
   А он-то дивился, отчего так упорно не оставляет его  мысли  покинутый
им дом, раз он сам его оставил! Ничего удивительного, что прежний дом не
хочет и не может уйти из его памяти. Ведь Кенет на самом-то деле не ушел
из дома. Он не ушел, а сбежал. Это не одно и то  же.  И  пока  он  будет
бежать все дальше и дальше, он нипочем не сможет уйти.  Чтобы  уйти,  он
должен сначала вернуться.
   Вернуться… Кенет улыбнулся, вспомнив, как недоумевал когда-то,  каким
именно образом маг приходит в урочное  место  из  места  средоточия  или
откуда-нибудь еще. Теперь он больше не нуждался в прежних  догадках.  Он
знал.
   Кенет обернулся и еще раз окинул взглядом свое место  средоточия.  На
душе у него было хорошо и спокойно. Холм, ручей  и  лес  улыбались  ему,
словно Аканэ, Акейро, Наоки или князь Юкайгин.
   Кенет усмехнулся неожиданному сравнению, крепко закрыл глаза и сделал
шаг.

Глава 23
ВОЗВРАЩЕНИЕ

   Когда Кенет открыл глаза и огляделся вокруг, он понял, что  попал  не
туда, куда направлялся, а  туда,  куда  хотел.  Куда  приятнее  навещать
друзей, чем улаживать дела. Одной-единственной мысли  хватило,  чтобы  в
конце пути взору Кенета предстали не поля и луга, а  знакомая  балконная
решетка, смятая когда-то могучими руками князя Юкайгина.
   Опочивальня наместника Акейро была пуста. На низеньком  столике,  как
обычно,  красовалась  доска  для  "Встречи  в  облаках"  с  неоконченной
партией. Кенет улыбнулся, вспомнив свой проигрыш.
   Нужно было уходить, но  Кенет  медлил.  Он  не  знал,  как  объяснить
побратиму свое появление в спальне, но и покидать Сад Мостов, не повидав
побратима, ему тоже не хотелось. Кенет уже совсем было собрался покинуть
покои наместника тем же способом, каким  пришел,  а  потом  войти  через
дверь, как все  добрые  люди  ходят,  когда  за  его  спиной  послышался
знакомый голос.
   - Вот я все думаю  -  повесить  мне  мою  личную  стражу  или  просто
уволить? - задумчиво протянул Акейро. - А вы,  уважаемый  брат,  что  бы
посоветовали?
   Кенет  стремительно  обернулся.  Акейро  просиял  радостной  улыбкой,
шагнул ему навстречу, потом спохватился и отдал  положенный  по  этикету
поклон. Кенет поклонился в ответ, стараясь сдержать усмешку: он хотел не
поклониться, а сердечно обнять кровного  побратима  и  был  уверен,  что
Акейро тоже хотелось бы не спину гнуть, а выразить  свою  радость  менее
официальным образом. Но он знал, что Акейро не  может,  не  умеет  иначе
выразить  свои  чувства.  Как  ни  странно,   у   Кенета   после   этого
церемониального поклона на  душе  повеселело:  его  побратим  ничуть  не
переменился, и Кенет испытывал радость от того, что Акейро остался верен
себе во всем. Только после разлуки можно в полной мере понять,  как  она
была тяжела. Приучая себя к одиночеству, Кенет даже не  смел  признаться
себе, как  ему  недоставало  мнимой  насмешливой  холодности  наместника
Акейро, его милосердных приговоров и немилосердных шуток.
   -  Вашей  личной  страже,  уважаемый  брат,  следует  выдать  двойное
жалованье, чтоб не сокрушались, - в  тон  наместнику  ответил  Кенет.  -
Иначе они будут горевать, что не смогли исполнить свой долг и  задержать
меня, а им бы это не удалось.
   - Вот даже как? - прои