ном
своего  хлеба  -  и  его  необычным  для  гор  умением  плавать,  и  его
милосердием  по  отношению  к  кровному  врагу,   и   его   мужественной
скромностью, столь подобающей истинному воину.
   Урхон, и прежде мрачный, казалось, помрачнел еще больше.
   - Байхэйтэ, - чужим хриплым голосом спросил Урхон, - сделал ли  Седой
Лис то, что сделал сын его хлеба?
   Байхэйтэ не долго раздумывал. Если он сейчас  ответит  отрицанием  на
вопрос Урхона, вся слава достанется одному Кенету. Если  согласится,  то
славу за столь необычный подвиг разделит со своим сыном  по  хлебу  весь
клан. А вместе со  славой  клан  примет  на  себя  и  последствия  этого
поступка - уж они-то ни в коей мере не могут быть дурными.
   - Седой Лис сделал это вместе с сыном своего хлеба, - изрек Байхэйтэ.
   - Тогда я предлагаю вечный мир Седому Лису. Этих слов Урхона Байхэйтэ
ожидал.
   - Всем, за исключением твоего сына по хлебу, - добавил Урхон  прежде,
чем Байхэйтэ успел согласно кивнуть. - Сон мне был.
   Упоминание о сне заставило прерваться раздавшийся было гневный ропот.
   - Тайный или общедоступный? - сдержанно осведомился Толай.
   - Какое там тайный! - скрипнул зубами Урхон. - Я должен убить  твоего
сына по хлебу, Творец Богов.
   Кенет впервые понял, что Творцом Богов в Лихих Горах именуют кузнеца,
но открытию своему не обрадовался. Трудно ожидать радости  от  человека,
когда ему заявляют, что должны его убить.
   И кто  -  тот,  чьего  сына  он  спас?  Кенет  всегда  действовал  по
сердечному побуждению, а не в расчете на благодарность - скорей  уж  она
смущала его. Но чтобы вдруг такое?!
   - А сопротивляться  мне  можно?  -  поинтересовался  Кенет,  стараясь
держаться хладнокровно и даже небрежно.
   Байхэйтэ вновь просиял гордостью  за  своего  сына  по  хлебу.  Урхон
внезапно закрыл лицо ладонями.
   - Я не хочу! - почти простонал он.
   - Сон есть сон, - вздохнул Кенет с искренней жалостью.  Умирать  ему,
ясное  дело,  не  хотелось,  но  смотреть,  как  этого  огромного  воина
раздирает надвое своя и чужая воля, было свыше сил.
   Урхон отнял ладони от лица  и  посмотрел  на  Кенета  с  неподдельным
уважением, почти с благодарностью.
   - Ты понимаешь, - тихо произнес он. - Ты мог  бы  родиться  настоящим
сыном Гор, а не только по хлебу. Я предлагаю тебе поединок.
   "Веселая будет схватка, - подумалось Кенету. - Я со своим  деревянным
мечом и этот громадный и, несомненно, опытный воин с настоящим".
   - На мечах? - на всякий случай спросил Кенет. Урхон покачал головой.
   - Ты - да, я - нет, - сказал он. - Я на тебя меча не подниму.
   Еще того лучше. Кенет хоть и с деревянным, а все-таки с мечом, против
безоружного. У Кенета от гнева в  глазах  потемнело.  Да  за  кого  этот
человек его принимает? Он-то ведь не знает, что у Кенета деревянный меч,
и считает его настоящим. Как он мог подумать, что  Кенет  согласится  на
подобное бесчестье? Хотя что с него взять? Тяжело ему. Вот  и  удумал  с
горя неподобное. И вообще, может, у них здесь  так  принято  в  подобных
случаях? Откуда Кенету знать?
   Ярость Кенет подавил почти сразу, а  вот  с  порожденной  ею  молнией
пришлось повозиться. Молния оставила по себе такую  изжогу,  что  Кенету
пришлось сначала выпить несколько глотков, а уж потом отвечать.
   - Не согласен, - покачал он головой. - Возьми  хоть  посох,  что  ли.
Тогда будет по-честному.
   Конечно, Кенет сознавал, что этот бугай даже и безоружный не  оставит
от него и мокрого места. Даже будь  у  Кенета  настоящий  стальной  меч.
Слишком велико преимущество. Но поднять руку на  безоружного,  пусть  он
хоть вдвое, втрое сильнее тебя, - нет, о таком и думать-то противно!
   - Пусть будет посох, - кивнул Урхон. - Ты настоящий воин, сын  Седого
Лиса по хлебу. Меньше всего на свете мне бы хотелось убивать тебя.
   А ведь так оно и будет, мысленно вздохнул Кенет. И что главное -  сам
напросился.
   На утоптанный снег перед домом  Кенет  выходил  вслед  за  Урхоном  с
нелегкой душой. Мучило его не столько даже ожидание  неизбежной  смерти,
сколько осознание не правильности, какой-то нереальности  происходящего.
Все обычаи соблюдены, в том нет сомнений. Суровым законам горской  чести
этот поединок вроде ни в чем не противоречит. Вот и Байхэйтэ  молчит,  и
даже Толай ни единым словом не возразил. И все  же  Кенета  не  покидало
ощущение, что ему предстоит принять  участие  в  чем-то  не  правильном,
неимоверно омерзительном и противоестественном. Видимо, и  Урхон  ощущал
нечто подобное. Выражение глаз у него такое, словно  ему  очень  хочется
отмыться.
   Толай вынул свой меч из ножен, очертил им большой  круг  на  снегу  и
вложил меч в ножны. Кенет и Урхон ступили в круг одновременно. Весь клан
Седого Лиса столпился возле черты за спиной у Кенета. У Урхона за спиной
не было никого.
   - Я не держу на тебя зла, враг мой, - почти печально произнес Урхон и
поднял посох.
   - Я не держу на тебя зла, враг мой, - эхом откликнулся Кенет, плавным
движением выхватывая из ножен свой деревянный меч.
   За  спиной  у  Кенета  послышался   многоголосый   сдавленный   стон.
Предводитель клана Птичье Крыло ахнул и отступил на шаг. Кенет не  видел
лиц своих сородичей по хлебу позади себя, но  в  выражении  лица  Урхона
ошибиться было невозможно. С таким гневным презрением на Кенета  еще  не
смотрел никогда и никто.
   Уже впоследствии, узнав тайну лихогорских живых  мечей,  Кенет  понял
эту презрительную ярость. А в тот момент он был потрясен ею  до  глубины
души. Взгляд Урхона отнимал у него право считать себя не то что воином -
человеком. Казалось, Урхон в жизни не видывал ничего более мерзкого.
   - Трус! - с отвращением выдохнул Урхон. - Мразь богохульная! И это  с
тобой я хотел сражаться!
   Одним бешеным усилием Урхон переломил тяжелый боевой  посох  пополам,
едва ли сознавая, что  делает.  Он  швырнул  обломки  Кенету  под  ноги,
повернулся к нему спиной, сделал несколько шагов и вновь обернулся, явно
желая оскорбить своего противника  хоть  каким-нибудь  хлестким  словом.
Однако клокотавшая в нем  ярость  не  вмещалась  в  слова.  Губы  Урхона
несколько раз беззвучно дернулись. Не в силах  выразить  свое  презрение
как-либо иначе, Урхон плюнул на снег перед Кенетом.
   И тут все четыре защелки на его ножнах со  звоном  отскочили,  и  меч
выпал из ножен, тяжело скользнув по бедру владельца. Лезвие рассекло  не
только одежду. Тонкая струйка крови стекала вниз и впитывалась  в  снег.
Но вскрикнул при этом Кенет, а не Урхон. Кроме Кенета, вообще  никто  не
издал ни звука. Более глубокой тишины нельзя было себе и представить.
   До сих пор Кенет был слишком ошеломлен, чтобы хоть как-то вместить  в
себя происходящее, но тут он испугался. Глаза у Урхона сделались  совсем
как у младенца, которого впервые в жизни родная мать ударила. И стоял он
неподвижно, будто это и не его кровь текла на снег.
   Кенет шагнул было к Урхону.
   - Не подходи! - остановил его окрик Толая.
   - Почему? - растерянно спросил Кенет, оглядываясь на кузнеца.
   - Его Бог сказал свое слово, - проскрежетал Байхэйтэ.
   - Этот человек мертв, - пояснил Толай изумленному Кенету. - Наши Боги
не ранят своих Повелителей. Только если  совершен  грех.  Урхон  осужден
своим Богом. Он умер.
   - Но он… - Кенет хотел сказать, что Урхон еще жив, но прикусил язык -
горцам виднее, а кто он таков, чтобы судить их обычаи. - Но я… хотел…  а
что же с ним теперь будет?
   Кенета снедала мучительная жалость  к  неподвижному,  словно  камень,
Урхону. Юноша уже не думал о презрении, которым Урхон окатил его  минуту
назад.  Неужели  достаточно  плюнуть  на  снег,  чтобы   тебя   объявили
покойником?
   - Теперь он пойдет к себе, в Дом Покаяния, и будет просить, чтобы Бог
его простил, - ровным голосом произнес Толай.
   - Пойдет? Но тогда сначала надо перевязать  рану.  -  И  Кенет  вновь
шагнул было к Урхону.
   - Несмышленый ты, сын по хлебу, - вздохнул Толай. - В  Доме  Покаяния
рана исцелится сама или не исцелится вообще. Если его Бог  простит  его,
рана затянется. Если нет, никакие перевязки не помогут.
   - Только в Доме Покаяния? - ужаснулся Кенет. - Но ведь он не  дойдет.
Неужели ничего нельзя сделать?
   Он обвел взглядом сородичей по хлебу. В  этом  взгляде  было  столько
горячей мольбы, что кое-кто опустил глаза, Толай усмехнулся, а  Байхэйтэ
принужденно кивнул.
   - Покойный Урхон пришел к нам с миром, - нехотя уступил  Байхэйтэ.  -
Седой Лис может предоставить ему место в Доме Покаяния. Пусть идет.
   Кенет вздохнул с облегчением и вышел из  круга.  Едва  он  ступил  за
черту, как воздух наполнился приглушенным звоном.
   - Что это? - изумленно спросил Кенет.
   Да и не он один был удивлен: почти все недоуменно переглядывались.
   На губах Толая появилась странная улыбка. Он наполовину  извлек  свой
меч из ножен. Звон  сразу  сделался  громким,  отчетливым.  Толай  снова
улыбнулся, вдвинул меч обратно в ножны и утопил все четыре защелки.
   - Наши Боги приветствуют тебя, сын по хлебу, - произнес он с глубоким
почтением в голосе. - Мы не знаем, кто ты, но они знают.
   Он явно норовил поклониться, но Кенет не дал ему такой возможности.
   - Не надо, пожалуйста, - торопливо попросил он. -  Не  будем  тратить
времени. Урхон все-таки ранен, хоть он и мертвый… и холодно сегодня…
   - Будь по-твоему, - ответил Толай и махнул рукой.
   По его знаку Урхон медленно покинул круг и  пошел  по  направлению  к
маленькому домику, стоящему на отшибе. Его дверь при Кенете еще ни  разу
не открывалась, и Кенет почти забыл о его существовании. Теперь  в  Доме
Покаяния появится обитатель.
   Клан Седого Лиса  расступался  перед  Урхоном.  Урхон  шел  странной,
немного неуверенной походкой, будто сквозь воду. Кенета  озноб  пробрал:
Урхон шел, как если бы он на самом деле был мертв.
   - Что теперь? - сдавленно спросил Кенет, когда за  Урхоном  закрылась
дверь Дома Покаяния.
   - Теперь? - пожал  плечами  Байхэйтэ.  -  Вообще-то  мертвых  принято
оплакивать. Разве у вас на равнинах  по-другому  заведено?  Кенет  молча
замотал головой, все еще не в силах избыть ужас.
   - И начинать тебе, - добавил Толай. - Он ведь был твоим врагом.
   Кенет понял его. Он уже слышал песни о мужестве  поверженных  врагов.
Теперь ему самому предстояло сложить такую песнь. Хотя бы это  он  может
сделать для несчастного Урхона. Должен сделать.
   - Не было  у  меня  врага  храбрее  тебя,  о  Урхон,  -  звенящим  от
напряжения голосом начал Кенет. - Твоя сила была  велика  и  неколебима,
как подножие горы, а твое мужество больше этого  мира,  о  враг  мой.  Я
никогда не забуду твоей отваги, о Урхон, и моя скорбь  о  ней  переживет
меня…
   Голос  его  постепенно  набирал  силу.  В  Доме  Покаяния  Урхон   до
последнего слова слышал похвалу своему мужеству.  Он  уткнулся  лицом  в
ладони и страшно, беззвучно заплакал.

Глава 19
ДВАЖДЫ РОЖДЕННЫЙ

   Кенету казалось, что он поет нескончаемо долго. Нелегкое это  дело  -
сочинять песнь и тут же исполнять ее. Санэ наверняка справился бы лучше.
Кенету то и дело мучительно недоставало  слов,  горло  давно  пересохло,
холод сбивал дыхание.
   - Я еще должен петь или достаточно? - чуть хрипловато спросил  Кенет:
пение на морозе все ж таки сказывалось.
   Ответа он не получил. Человек, к которому он  обратился,  при  звуках
его голоса слегка вздрогнул, а потом молча отошел в сторону, словно  его
никто ни о чем не спрашивал.
   Кенет  растерянно  оглянулся.  Рядом  с  ним  никого  не  было.  Едва
встретившись с  ним  взглядом,  горцы  отводили  глаза  и  даже  спешили
посторониться, будто взгляд Кенета расталкивал их.  Не  торопились  уйти
только двое - Байхэйтэ и Толай.  Кенет  вцепился  в  них  взглядом,  как
утопающий хватается  за  пресловутую  соломинку.  Что  могло  произойти?
Почему все избегают его, как  зачумленного?  Сколько  стараний,  сколько
труда он положил на то,  чтобы  следовать  обычаю,  чтобы  не  оскорбить
никого, не обидеть, - неужели  все  пошло  прахом?  Неужели  он  все  же
умудрился сотворить нечто непоправимое?
   - Я кого-то обидел? Сделал что-нибудь не так? - От волнения  голос  у
Кенета сел почти совершенно; вопрос был едва различим.
   - Нет. Все было сделано правильно, - серьезно ответил Толай. - Теперь
нужно идти.
   Он не прибавил обычного  "сын  по  хлебу",  да  и  какого-либо  иного
обращения. "Он же меня вообще никак  не  называет,  -  смятенно  подумал
Кенет. -  А  Байхэйтэ  так  и  вовсе  молчит.  Значит,  все-таки  что-то
случилось. Ох и скверно".
   Толай вошел в дом, Байхэйтэ - за ним.  Кенету  ничего  не  оставалось
сделать, кроме как последовать их примеру. Байхэйтэ по-прежнему  молчал,
сжимая рукоять меча, но не так, как если бы собирался выхватить  его  из
ножен и пустить в ход, а… Кенет  внезапно  сообразил,  что  Байхэйтэ  не
держит меч, а держится за него, как за спасительный оберег.  На  душе  у
Кенета сделалось тяжко.
   Толай меж тем вышел из дома в примыкающую к нему кухню и  вернулся  с
маленьким столиком в руках. Столик был накрыт на одного.
   -  Придется  подождать,  -  произнес  Толай,  вновь  избегая  прямого
обращения. - Того, что сейчас будет происходить, никто не должен видеть.
   На сердце у Кенета немного полегчало.  Похоже,  ничего  из  ряда  вон
выходящего все же не случилось. Просто  должен  быть  совершен  какой-то
обряд, к которому он, Кенет, не может  быть  допущен.  И  ничего  в  том
удивительного и тем более обидного нет.  Все-таки  он  сын  Седого  Лиса
только по хлебу, а не по крови.
   - Это обычай такой? - на всякий случай  поинтересовался  Кенет.  Губы
Толая чуть дрогнули.
   - Да, - ответил он словно нехотя. - Обычай.
   Когда Толай и Байхэйтэ вышли,  успокоенный  Кенет  принялся  за  еду.
После всего пережитого аппетит у него разыгрался неимоверно.  Съев  свой
ужин до последней крошки, Кенет устроился  поуютнее  на  теплом  шэне  и
предался размышлениям. Вновь он слышал смех сородичей по хлебу, снова  в
его воспоминаниях Урхон переламывал посох, опять снег темнел от пролитой
крови, и те  слова,  которых  Кенету  так  недоставало,  когда  он  пел,
приходили к нему во множестве, одно за другим -  так  торопливо,  словно
они стыдились своего опоздания.
   Странный выдался у Кенета день рождения.
   Негоже гостю подглядывать за обрядом, к которому он не зван. Кенет не
стал выходить из дома.  И  хорошо,  что  не  стал.  Иначе  он  бы  опять
удивился, а вероятнее всего, и испугался. В  поселении  Седого  Лиса  не
осталось ни единой живой души. Его покинули все - не  только  воины,  но
даже женщины, даже  дети.  За  дверью  стояла  тугая,  плотно  сомкнутая
тишина.
   Ответ Толая был не вполне ложью, но не был и вполне правдой.  Мерзкий
привкус этой полуправды все еще осквернял уста. Может, и стоило  солгать
от начала до конца. Или сказать всю правду. Но лгать Толай  не  умел,  а
говорить всю правду - не имел права.
   Обычай, как же. Обычай требовал сидеть  дома  и  вкушать  поминальную
трапезу.  Ведь  Урхон  мертв,  если  только  его  Бог  не  решит  иначе.
Поминовение следовало начать сразу же - а начнется оно в  лучшем  случае
не раньше утра. Впервые с тех пор, как Седой  Лис  завещал  закон  своим
детям, обычай будет нарушен - ради другого обычая.
   В первое мгновение дети Седого Лиса еще не поняли что к чему.  Однако
времени на размышления у них было предостаточно. Их  сын  по  хлебу  пел
долго.
   Для жителя равнин поведение  юноши  безупречно.  Хотя  Урхон  гораздо
сильнее, Кенет отверг его условия поединка и предложил свои.  Он  избрал
равенство не силы, но оружия. Деревянный посох  он  встретил  деревянным
мечом. Его честь воина одержала верх над жаждой жизни.
   И все же меч  у  него  деревянный.  Неслыханно!  Если  мертвая  сталь
обитателей равнин еще простительна,  если  их  мертвые  мечи  еще  можно
почесть за изображения живых Богов, то меч не  из  металла  даже,  а  из
дерева - невероятное поношение божества, хула и святотатство.
   И однако их Боги не разгневались на  нечестивца.  Они  приветствовали
его с трепетной и почтительной радостью. Нет никаких сомнений,  что  Бог
Урхона покарал своего повелителя именно за презрительный плевок под ноги
владельца кощунственного деревянного меча.
   Да, но как же это? Почему? Кто он  такой,  этот  странный  обладатель
богопротивного изображения, перед которым склоняются Боги?
   Возможно, его появление в клане Седого Лиса только к добру? А  может,
он опасен? Может, это и не человек вовсе, а  мрачная  злобная  нелюдь  в
чужом обличье, выжидающая своего часа? А может, человек, и даже добрый и
хороший, но тем не менее несущий клану погибель?
   Спрашивать у него бесполезно.  Захочет  ли  он  ответить?  Скажет  ли
правду? И знает ли он ее сам?
   Горцы больше не знали, кто он и как с ним  следует  разговаривать,  -
вот и не разговаривали. Но не бегать же от своего сына по хлебу!  Вопрос
был слишком важным, чтобы оставить его без ответа. О самом насущном  для
себя каждый человек вопрошал своего Бога сам и видел ответ отражением на
клинке. Когда дело касается жизни или смерти всего клана,  спрашивают  у
всех Богов и ответ получают иным образом.
   Место для вопрошания Богов всегда содержится в отменном порядке;  его
расчищают каждое утро на рассвете - а как же иначе? Ведь нельзя  заранее
предугадать, когда придет пора задавать Богам вопросы. Вот оно и пришло.
По  счастью,  снега  с  утра  не  выпало,  заново  расчищать  место   не
требовалось, и к обряду можно было приступить теперь же.
   Дети, женщины и старики остановились на подступах к месту  проведения
обряда. Им не придется ничего делать самим. Они  всего  лишь  безмолвные
свидетели.  И  все  же  без  них   обойтись   нельзя.   Их   присутствие
исключительно важно. Одних участников обряда недостаточно. Если ответ не
будет засвидетельствован, не будет и самого ответа. Ничего внятного Боги
не скажут.
   Участники обряда - все  воины,  способные  держать  оружие,  -  тесно
сгрудились вместе, стараясь, чтобы  ни  один  из  них  не  отдалился  от
остальных, не ступил в сторону священного костра. Первым к  нему  должен
подойти Творец Богов.
   Медленно  ступая  по  утоптанному  снегу,  Толай  подошел  к  заранее
сложенным поленьям. Он обнажил меч, поднял  его  над  головой,  а  потом
обеими руками с силой вонзил его в поленья. Огонь  мгновенно  охватил  и
дрова, и меч, и руки кузнеца, не обжигая их.  Клинок  возвращал  частицу
вложенного в него когда-то пламени. Темный  ночной  снег  засиял  рыжими
сполохами, но морозный воздух над  костром  оставался  недвижим.  Теперь
можно было только ждать - кто скажет, как долго? Минуту? Час? День?
   Ожидание оказалось недолгим. Всего через несколько  мгновений  кузнец
ощутил жар уже  не  волшебного,  а  земного  огня.  Воздух  над  костром
заколебался, поплыл теплыми невидимыми струйками. Толай выхватил меч  из
огненных ножен костра, сел возле огня и положил еще хранящий  тепло  меч
себе на колени.
   Только теперь настал черед воинов. Священная Пляска Мечей начиналась.
   Первыми вступили в незримый  круг,  выхватив  мечи,  Байхэйтэ  и  его
старший сын. Они двигались по солнцу, глядя только  друг  на  друга.  Их
мечи взметнулись в воздух и скрестились в первый раз. Как только темнота
погасила их звон, за предводителем клана и его сыном  последовала  новая
пара воинов. Три  шага,  ложный  выпад,  еще  один  ложный  выпад,  звон
скрещенных клинков - и снова двое воинов начинают боевой танец.  Отец  и
сын, учитель и ученик, старший брат и младший - более опытный отступает,
младший теснит его. Шаг, выпад, взмах меча - каждое движение отточено до
совершенства. Ошибок не может быть, не должно. Прыжок, перемена  стойки,
звон клинков. Едва научившись  ходить,  мальчики  начинают  отрабатывать
движения священного  танца.  Уклониться,  перенести  вес  тела,  напасть
справа. Не с деревянными мечами, конечно - подобное кощунство немыслимо!
- а с тоненькими прутиками. Удар