лядного упрямства заезжего  новичка  явный  ужас  Наоки  настраивал
массаону не в его пользу. Мысль о том, что его воин мог оказаться  таким
трусом, была для массаоны нестерпима. Он и не  думал,  что  новичок  мог
попросту не знать, чем ему грозит нарушение устава, вот и не боялся.  Да
и вольно ему храбрость показывать - полевому-то агенту.
   - Воин Наоки  из  Каэна,  -  скучным  голосом  произнес  массаона.  -
Обвиняется  в  нарушении  воинского  устава.  Заключение:  час  позорной
скамьи.  Основание:  соответствие   проступка   уложению   о   позорящих
наказаниях.
   Наоки вскрикнул и повалился в ноги массаоне.
   - Нет… нет… - торопливо шептал он, и его шепот в  наступившей  тишине
гулко разнесся по всему двору, - нет… господин  массаона…  убейте…  меча
лишите… нет…
   - Здесь, кажется, кто-то выбирает себе  наказание?  -  тоже  шепотом,
свистящим и звонким одновременно, осведомился массаона.
   Между тем гарнизонный палач уже вынес и поставил на эшафот  небольшую
скамеечку, а на нее положил плеть с длинной рукоятью.
   Теперь только Кенет понял, к какому именно наказанию  был  приговорен
Наоки.
   Претерпеть  телесное  наказание  для  воина  не  позор.  Говорят,  на
гарнизонной службе этого и вообще мало кому удается избежать. Но  совсем
иное дело - его осуществить. Ибо воин может сражаться или не  сражаться,
вынимать меч из ножен или оставлять его в ножнах, убивать или ранить,  а
то и вовсе пощадить противника. Все это -  работа  воина.  Но  пытать  и
мучить, но просто причинять  боль  -  работа  палача,  и  нет  на  свете
ремесел, более далеких друг от друга. Все, что связано с  мучительством,
пятнает воинскую честь. Коснуться плети - позор,  пустить  ее  в  ход  -
позор неизгладимый, после такого только вешаться. Между прочим, один  из
героев древности, великий воин - а значит, дурак, каких мало!  -  так  и
поступил. Чтобы спасти своего господина, этот верный  вассал  переоделся
палачом и даже, кажется, раз-другой двинул связанного пленника в зубы. А
потом, когда долг был выполнен  и  князь  спасен,  бедняга  герой  сунул
голову в петлю. Спасибо еще, что заметили и вытащили  чуть  живого.  Его
светлость умом обделен, по  счастью,  не  был.  Вассала  своего  ославил
умершим позорной смертью и табличку с его именем разбил об  угол  храма,
как  надлежало.  А  героя,  едва   только   отдышался,   князь   объявил
новорожденным и  имя  ему  дал  новое,  ничем  не  запятнанное.  История
незатейливая, зато благодаря ей становится понятным, как относятся воины
к такому  простому  на  вид  действию:  встать  на  колени  у  низенькой
скамеечки, положить руки на рукоять плети и постоять часик-другой.
   Из всех позорящих наказаний - пожалуй, самое позорящее.
   Двое подручных палача - дюжие парни - сноровисто сорвали с Наоки пояс
и хайю, оставив его в одной рубашке. Он не сопротивлялся,  и  когда  его
тащили к эшафоту - тоже. И только возле самой скамьи забился в их  руках
- молча и страшно. Тело  его  изгибалось  совершенно  немыслимой  дугой.
Потом он начал кричать - монотонно, хрипло.
   Воины опускали глаза, переминались незаметно с ноги на  ногу,  кусали
губы: зрелище было непристойным.  Многие  взгляды  выражали  откровенное
презрение. Кенет хотел вздохнуть - и  не  мог:  у  него  сдавило  грудь,
затылок разламывало тупой болью.
   Помощникам палача никак не удавалось  поставить  Наоки  на  колени  и
положить его руки на плеть. Он бился и вырывался с  таким  ожесточением,
словно его пытались заставить схватиться за  раскаленное  железо.  Кенет
отвел глаза от эшафота  -  и  взгляд  его  уперся  в  закаменевшее  лицо
массаоны с бугрящимися желваками. И Кенету показалось, что гнев в  газах
массаоны уступил место  чему-то  очень  похожему  на  растерянность.  Но
почему? Разве он не ожидал, что Наоки будет  сопротивляться?  Может,  он
думал, что Наоки покорно даст проделать над собой все  эти  унизительные
церемонии? Нет. Конечно, нет. Сопротивления массаона как раз ожидал.  Но
- не такого. Происходит что-то совсем непредвиденное.
   Деревянный эшафот загудел и затрясся: Наоки с  грохотом  швырнули  на
колени и припечатали его ладони к рукояти. Подручные палача,  красные  и
потные от натуги, тут же отскочили, тяжело переводя дыхание.
   Воздух сотрясла тишина.
   Крик прервался так внезапно, как  если  бы  Наоки  умер.  Лицо  юноши
сделалось изжелта-серым. Огромные, во всю  радужку,  зрачки  безжизненно
уставились в пустоту. Такое лицо Кенет видел только раз в жизни -  когда
в городскую больницу Сада Мостов доставили самоубийцу - парня,  вынутого
из петли.  Спасти  его  не  удалось,  да,  впрочем,  никто  особенно  не
старался. Его мертвые глаза смотрели точно так же. Кенет  и  представить
себе не мог, что увидит  этот  мертвый  остановившийся  взгляд  на  лице
живого человека. Если, конечно, считать Наоки живым.
   Четкий строй воинов надломился. Люди отворачивались один  за  другим,
не стыдясь и не боясь взыскания. Еще мгновение назад они презирали Наоки
за страх перед наказанием. Но одно дело - трусость, а совсем другое дело
- болезненно острое восприятие воинской  чести.  Это  можно  понять.  За
несколько мгновений звенящей напряженной тишины все, что отчуждало Наоки
от остальных воинов, было прощено и забыто: и его предполагаемое высокое
происхождение,  и  тайна,  окутавшая  это  самое  происхождение,  и   до
отвращения  безупречная  до  недавнего  проступка  служба,  и  сам  этот
проступок. Несколько минут назад приговор казался  справедливым;  теперь
же он потрясал своей несоразмерностью. Еще недавно  чужой,  несмотря  на
годы  совместной  службы,  Наоки  внезапно   сделался   своим,   родным,
страдающим - поздно, слишком поздно. Непоправимо поздно.  Его  невидящий
взгляд уже не мог заметить, как исказились жалостью лица,  минуту  назад
искривленные презрением. Он уже не слышал,  как  хрипло,  толчками,  еле
сдерживая крик, дышат воины. И тем более не мог увидеть  горя,  скрытого
за каменной маской, в которую превратилось лицо массаоны.
   Парень  рехнется,  со  всей  отчетливостью  понял  массаона.  Еще  до
истечения часа. Если, конечно, раньше не помрет.
   Впрочем,  это  понял  не  один  только  массаона.  Кенета  мутило  до
головокружения. Он чувствовал, что если вот сейчас, вот прямо сейчас  он
не вмешается и не сделает чего-нибудь, он или умрет, или вцепится в этот
мир зубами и разорвет его на клочки. У живых людей не должно быть  таких
глаз, это не правильно, невыносимо, невозможно. Неужели мало  того,  что
он уже видел в больнице? В больнице… да, конечно. Вот оно, решение.
   Теперь Кенет точно знал, что он должен сделать.
   Мысли его сразу стали ясными, четкими, но тело сделалось непослушным.
Бесконечно долгие мгновения он искал деревянными от напряжения  пальцами
узел пояса: руки отказывались ему повиноваться. А заговорить оказалось и
вообще почти невозможно.
   - Господин массаона, - ломким  каркающим  голосом  произнес  Кенет  и
шагнул вперед на негнущихся ногах.
   Если бы взгляды могли убивать, то от одного только  взгляда  массаоны
Кенет бы непременно умер - и не просто так, а в страшных мучениях.
   - Господин массаона, - сдавленно повторил Кенет. - Дурно же  начнется
моя воинская жизнь, если я воспользуюсь незаслуженным преимуществом.
   После того, как главное было сказано  и  пути  назад  не  оставалось,
привести собственное тело к послушанию оказалось не так уж сложно. Кенет
одним рывком развязал узел, скинул пояс  и  хайю  на  руки  оторопевшему
начальнику  караула,  прошел  четырнадцать  шагов,  отделявших  его   от
эшафота, встал на колени и опустил руки рядом с руками Наоки. Плеть была
длинной, и для еще одной пары ладоней места хватило.
   Даже самые мучительные воспоминания - те, которые хочешь и не  можешь
стереть из памяти, - могут оказаться кстати. Как же Кенет  хотел  забыть
тот жуткий день - и утро, когда он относил самоубийцу в  покойницкую,  и
вечер, когда у старой полуслепой проститутки  началась  агония.  Забыть,
как она хрипела и задыхалась,  как  просила:  "Ты  сядь  рядом…  и  руку
протяни… нет, нечего меня за руку хватать… отпусти, слышишь?. Терпеть не
могу, когда меня лапают… а ты руку рядом с моей  положи…  чтоб  я  тепло
твоей кожи чуяла… чтобы знала… что не одна я  здесь…  просто  рядом…  на
расстоянии тепла…"
   И снова, как год назад в больнице, Кенет  опустил  свои  руки  рядом.
Так, как его научила умирающая старая шлюха. На расстоянии тепла.
   С той минуты, как ладони Наоки коснулись плети, он не шелохнулся,  не
издал ни звука. Он и теперь не шевельнулся. Но Кенет  отчетливо  ощутил,
что Наоки чувствует его присутствие рядом.
   Внезапно Кенета охватило ликование настолько острое, что он никак  не
мог согнать со своих губ совершенно неуместную в его  положении  улыбку.
Он не мог бы объяснить,  что  вызвало  эту  улыбку.  Спроси  кто  Кенета
сейчас, чему он так радуется, и Кенет бы ответил без малейших колебаний:
"Гнездо не падало. Оно на крыше, и птенчики вылупились, живые,  и  птица
прилетела". Вот и весь сказ.
   Именно эти слова и пришли Кенету на ум, когда  он  почувствовал,  что
безумие покидает Наоки - медленно, неторопливо, но покидает. Отчего  эти
слова и никакие другие, он и сам не знал. (А в  Замке  Пленного  Сокола,
неподалеку от столицы, великий  Инсанна,  получивший  на  краткое  время
возможность увидеть Кенета, чуть не взвыл:  такая  страшная,  немыслимая
сила у мальчишки - и черт же знает, на что он  ее  расходует!  На  битые
птичьи яйца! На птенчиков каких-то дурацких, будь они трижды неладны! На
то, чтобы вернуть на крышу гнездо, упавшее тринадцать лет назад!)
   Было по-прежнему очень тихо - но не так, как несколько  минут  назад.
Эта другая тишина не сдавливала  голову,  не  наваливалась  безжизненной
тяжестью на плечи. Она дышала ровно и легко. Дальние звуки  не  нарушали
ее,  а  только  делали  более  спокойной,   как   холод   делает   более
привлекательным теплое одеяло. Звуков было множество. Где-то  за  стеной
казармы слышались шаги, топот копыт,  грохот  груженых  повозок.  Издали
донесся заунывный, как заклинание, вопль бродячего  торговца:  "Пирожки,
пирожки,  пирожки,  пирожки,  горячие  пирожки,   пирожки,   пирожки!.."
Огромный клен в углу двора тихо шелестел листвой. Кошка прыгнула на клен
со стены и полезла вверх; шорох ее коготков был отчетливо слышен. По  ту
сторону стены залаяла собака.  Лаяла  она  довольно  долго  -  очевидно,
надеялась, что мощь ее лая сбросит  кошку  с  дерева  прямехонько  в  ее
пасть. Поскольку кошка и не думала падать, собака  удалилась,  продолжая
обиженно взлаивать.
   Кенет стоял на коленях и улыбался. Кровь  не  звенела  больше  в  его
ушах, заглушая все внешние звуки. Он с  наслаждением  слушал,  как  лает
собака и шумит старый клен,  -  с  тем  большим  наслаждением,  что  был
уверен: Наоки тоже слышит  и  кошачью  возню  на  ветках,  и  монотонный
распев: "Пирожки, пирожки…"
   За спиной Кенета массаона поднял руку в знак того, что час миновал, и
караульные вскочили на эшафот, чтобы помочь Кенету  и  Наоки  подняться.
Кенет моргнул от неожиданности:  если  только  чувство  времени  его  не
обманывает, час еще не истек.  Да,  но  как  же  это?  Кенет  растерянно
оглянулся, поймал бешеный взгляд массаоны и решил вопросов не задавать.
   Наоки тоже огляделся. При этом голову  он  поворачивал,  но  глаз  не
поднимал. Его лицо  заливала  медленная  густая  краска  стыда.  Ничего,
подумал Кенет, это уже не страшно. Мучается он, конечно,  ужасно,  но  с
ума уже не сойдет и в петлю не сунется. Только бы никакой дурак не полез
к нему с насмешками!
   Но ни одной насмешки не прозвучало. Только топот бегущих ног: теперь,
когда все закончилось, воины бежали к эшафоту,  чтобы  помочь  Кенету  и
Наоки спуститься. Не одна пара рук протянулась, чтобы накинуть на  плечи
юношей их синие хайю. Наоки резкими, отрывистыми движениями затянул узел
пояса; губы его дрожали.

Глава 12
ИСЦЕЛЕНИЕ

   Никто не мог бы сказать, что господин  массаона  вернулся  в  казарму
бегом. Он шел не быстрее, чем обычно, - и только он знал,  каких  усилий
это стоило. Когда за ним наконец захлопнулась дверь, он опустился  прямо
на пол и прижался лбом к прохладной каменной стене.
   Ни разу за тридцать без малого лет массаона Рокай не дал себе  самому
повода для упрека. Сегодняшний день был худшим в его жизни. Он ошибся, и
не единожды, а несколько раз подряд. И его оплошность едва  не  погубила
Наоки.
   А ведь массаона был очень привязан к молодому воину. Да и как ему  не
любить парня, который семи лет от роду подал прошение, чтоб его  навечно
исключили из числа потомственной знати и вписали в число воинов? Хватило
же упрямства у сопляка убедить самого князя Юкайгина!  Массаона  отлично
помнит детские каракули Наоки и поверх них размашистую подпись  князя  и
одно-единственное слово: "Дозволяю". О потомственной знати массаона  был
не самого высокого мнения и уж никак не считал, что у  отпрыска  знатной
семьи хватит ума предпочесть воинскую службу  бесполезному,  но  легкому
существованию. Тем более он не верил, что у такого отпрыска хватит духу.
У Наоки хватило и ума, и решимости, и он сделался дорог сердцу  массаоны
почти как сын, которого у массаоны никогда не было. Не  будь  Наоки  ему
так дорог, никогда бы массаона не разгневался настолько, чтобы позволить
ярости взять верх над рассудком. Так можно  сердиться  только  на  очень
близкого человека.
   А близкого человека неплохо бы  и  знать  как  следует.  Да  что  там
близкого - в конце концов, Наоки  его  подчиненный,  и  массаона  просто
обязан знать, чем он дышит. Обязан. И знал. Много  ему  пользы  принесло
это знание? Уж кому, как не массаоне,  известно:  все  слухи  о  высоком
происхождении Наоки - чистая правда. А  у  этих  аристократов  свинячьих
мозги работают не так, как у нормальных людей.  Час  позорной  скамьи  -
тяжкое наказание, что и говорить. Человеку со стороны, не воину, даже  и
не понять, насколько тяжкое. Но массаона должен был, просто  должен  был
догадаться, что Наоки оно раздавит, сломит, уничтожит.
   А ведь не догадался.
   Зато новичок этот… как его?.. Кенет - догадался. Массаона  подумал  о
молодом полевом агенте с благодарностью, почти с нежностью.  Если  б  не
он, Наоки бы спятил в одночасье. Какая немыслимая  удача  привела  этого
парня в Каэн! Иначе ошибка массаоны оказалась бы непоправимой.
   Да, а  с  самим  агентом  массаона  разве  не  ошибся?  Ведь  мог  бы
догадаться, открой он глаза пошире и посмотри на  новичка  как  следует.
Пояс ему, дураку старому, вздумалось разглядывать. А  того  не  заметил,
что кафтан-то и поношенный, и застиранный изрядно. А ведь не  от  всякой
грязи  хайю  отстирывать  дозволяется.  Запачканный   подобным   образом
воинский наряд приносят в жертву богам. Хорошо  городским  стражникам  -
они нечасто сталкиваются с грязью подобного рода. У  обычного  же  воина
его облачение редко претерпевает больше пяти-шести стирок. Потому-то для
воина почти невозможно не состоять ни у кого на службе, если  он  только
не нашел клад. Выбор невелик: или соблюдать устав и помирать  с  голоду,
или нарушать устав, разгуливая в непристойном  виде.  Или  одеваться  за
счет своего нанимателя. Впрочем, даже у самых богатых и  знатных  деньги
скоро выйдут, если тратить их беспрерывно на одежду  для  своих  воинов.
Потому-то воины и находятся большей частью не просто на  службе,  но  на
императорской службе. Хитер был основатель нынешней династии, ничего  не
скажешь! Простым добавлением нескольких строк о священности синего  хайю
в воинский устав он лишил своих вассалов их собственных  войск.  У  кого
теперь хватит денег на армию, способную выдернуть трон из-под сиятельной
задницы его императорского величества? И долго ли сможет  одинокий  воин
отстаивать свою независимость?  Стать  воином  может  кто  угодно,  если
пожелает  и  сумеет,  будь  он  первым  принцем  крови   или   последним
побирушкой, да ведь потом ему податься некуда, кроме как в императорские
войска, чтоб его там одели за казенные  деньги.  Хотя  какие  же  налоги
приходится драть со всех уголков империи, чтобы постоянно  одевать  день
ото дня растущую армию, - уму непостижимо!
   Однако  на  всякую  загадку  своя  отгадка  найдется.  Пожалуй,   его
светлость наместник Акейро не уступает в хитрости древнему императору, а
то и превосходит его. Первым же  своим  указом  наместник  выдворил  все
императорские войска из Сада Мостов обратно в столицу.  Да  еще  заявил,
стервец, что он таким образом демонстрирует лояльность императору -  ибо
зачем верноподданному вдали от границы, в самом  сердце  империи,  могут
понадобиться войска? Только для бунта. А  он,  покорный  его  величества
наместник, бунтовать не намерен, что и выказывает наиболее  убедительным
образом. Вся империя хохотала, а императору  пришлось  проглотить  и  не
поперхнуться  да   еще   сделать   вид,   что   его   накормили   чем-то
умопомрачительно вкусным. А наместник,  избавив  городской  бюджет  Сада
Мостов от непомерной статьи расходов, начал нанимать на  службу  полевых
агентов. Их-то указание о стирке кафтана не обязывает. Они могли стирать
что угодно столько раз, сколько заблагорассудится. Если полевой агент не
под прикрытием работает или с частичным прикрытием, то пояс без  именных
знаков и застиранный до блеклости хайю - это и есть  почетные  знаки  их
высочайшей воинской доблести. Полевыми-то  агентами  могут  быть  только
лучшие из лучших. Вот этих лучших Акейро и начал привлекать  к  себе  на
службу. И платил он им  щедрее  обычного:  по  сравнению  с  чудовищными
затратами на  содержание  императорских  войск  даже  двойное  жалованье
полевых агентов - пустяк.  Естественно,  что  охотников  служить  Акейро
нашлось немало.  И  вышло  так,  что  почти  все  лучшие  воины  империи
находятся на службе у наместника, тратится он  на  их  содержание  самую
малость, Сад Мостов на сэкономленные деньги благоденствует, и все это  -
в рамках закона!
   Да, а ведь новичок тоже из  Сада  Мостов.  Если  у  массаоны  и  были
сомнения, кто он такой, то теперь для  колебаний  не  оставалось  места.
Пояс пустой, хайю застиранный, воинское посвящение парень получал в Саду
Мостов. Кто же  еще,  как  не  полевой  агент!  И  это  в  его-то  годы.
Профессионал. Умница. Как он быстро сообразил, что в  одиночестве  Наоки
не снесет позора, а  разделенная  на  двоих  тяжесть  бесчестья  его  не
раздавит!
   И все же, и все же…
   После стольких ошибок Рокай не мог себе  позволить  ни  одной,  пусть
даже самой малой. Сегодня не стоит привлекать к новичку внимания. А  вот
через день-другой, когда суматоха уляжется  и  парень  больше  не  будет
темой для толков и пересудов, массаона отправит доверенного  человека  в
Сад Мостов. Пусть-ка он поразузнает там, что сможет, о воине Кенете и  о
его учителе. Вот только кому поручить  расспросы?  Работать-то  посланцу
придется среди полевых агентов. А чтоб его, этого хитреца Акейро!  Из-за
него у массаоны Рокая не осталось  ни  одного  своего  полевого  агента,
который выполнил  бы  поручение  быстро  и  сведения  притом  принес  бы
достоверные. Вот бы массаоне такого, как этот новичок!
   При мысли о новичке массаона  вновь  вспомнил,  как  легко,  небрежно
облачился в хайю Кенет, покидая двор казармы.  Новичок  вышел  вместе  с
Наоки, рука об руку. Это хорошо. Теперь массаона может быть  спокоен:  с
Наоки ничего не случится.
   Наоки молчал вот  уже  битых  полдня.  Он  по-прежнему  шел  рядом  с
Кенетом. Не то Кенет следовал за Наоки, не зная,  куда  ему  податься  в
незнакомом городе, не то  Наоки  следовал  за  Кенетом,  не  зная,  куда
податься ему. Со стороны затруднительно было бы сказать, кто из  них  за
кем следует. Они молча кружили по городу, пока  Кенет  не  почувствовал,
что есть ему хочется даже больше, чем отдохнуть.
   Впрочем, возможность утолить голод вскоре представилась. По мере того