подавлять страх,
столь естественная для воина, сыграла с парнем дурную шутку: он  боялся,
сам того не замечая. Накануне решительной схватки воля напрочь  отсекает
разум от всего остального тела, не давая ему  осознать,  как  мучительно
тянет под ложечкой, а то и  подташнивает,  как  немеют  плечи  и  потеют
ладони. Неплохая привычка для  воина  -  но  для  киэн,  тем  более  для
начинающего, очень скверная. Ведь воину во время битвы бояться  некогда:
надо защищаться и нападать. А вот  у  киэн  времени,  чтобы  испугаться,
предостаточно. Неосознанный страх может помочь воину  перемахнуть  через
широченную пропасть - и тот же самый страх заставит  киэн  грохнуться  и
сломать себе шею на ровном месте. Первое выступление не похоже  на  бой,
хотя бы и первый.  Ни  одному  новичку,  даже  самому  трусливому,  двое
противников не покажутся войском  -  а  начинающему  комедианту  десяток
зевак почудятся тысячной толпой. Воину  достаточно  на  время  забыть  о
своем страхе - а комедиант обязан осознать его заранее и преодолеть.
   - Ешь, - потребовал Хэсситай, приметив, что еды в  миске  Байхина  не
убавляется.
   - Да не хочется что-то, - смущенно улыбнулся Байхин. Ну так  и  есть,
мутит парня вовсю.
   -  Натощак  работать  собрался?  -  прищурился  Хэсситай.  -   Ну-ну.
Интересно,  сколько  ты  продержишься,  пока  голова  не  закружится  от
слабости. И нечего рожи строить! Лопай, кому говорят!  Еще  недоставало,
чтоб ты прямо на канате от голода сомлел.
   Упоминание о канате подействовало. Байхин  томно  посмотрел  на  свой
завтрак, вздохнул и откусил маленький кусочек лепешки.
   - А не отяжелею? - спросил он, нехотя ковыряясь в миске.
   - Не с чего, - успокоил ученика Хэсситай. - Я ведь тебе самую малость
и даю. Ты на мою миску посмотри.
   Действительно, покуда Байхин пялился на еду, Хэсситай  успел  одолеть
вдвое большую порцию - тоже, впрочем, не способную толком насытить.
   - Тут едва хватает червячка заморить - но уж  это  ты  обязан  съесть
дочиста. И поторапливайся.
   - Миску вылизать? - хмуро съязвил Байхин.
   - Да нет, - спокойно отпарировал Хэсситай. - Не успеешь.
   Байхин осекся и принялся за еду.
   Хэсситай тем временем раскрыл свою котомку и извлек из нее  несколько
маленьких коробочек, склянку с маслянистой жидкостью и пару кистей.
   - Поди сюда, - окликнул он Байхина, едва тот встал из-за стола.
   - Что это? - недоуменно спросил  Байхин:  никогда  еще  он  не  видел
Хэсситая за подобными приготовлениями.
   - Это для тебя, - ответил киэн. - Ну-ка поверни лицо к  свету...  вот
так.
   Он всунул в руку Байхину маленькое, тщательно отполированное зеркало.
   - Смотри и запоминай, как это делается, - велел он.
   Не давая озадаченному Байхину опомниться, Хэсситай быстро протер  его
лицо жидкостью из склянки, потом  набрал  кончиками  пальцев  краску  из
коробочки и принялся растирать ее легкими энергичными движениями.
   - Я что, уличная девка, чтобы краситься? -  проворчал  Байхин,  когда
Хэсситай нанес ему на скулы румяна.
   - Что ты сказал? - опасным тихим голосом поинтересовался Хэсситай.  -
А ну-ка повтори.
   - Но, мастер, - губы Байхина дрогнули, голос сорвался, - ты ведь  сам
лицо не красишь. Зачем же...
   - А затем, что ты столько лет  на  свете  не  живешь,  сколько  я  на
площадях провел! - рявкнул Хэсситай. -  Вот  когда  отработаешь  с  мое,
опыта поднаберешься, тогда и выступай хоть с голым лицом, хоть  с  голым
задом! А сейчас я тебя с голым лицом не выпущу, так и знай! У тебя такая
рожа, что ее не на площади в пору выставлять, а  на  вывеске  похоронных
дел мастера! С подписью: "Нашими усилиями ваши покойники выглядят совсем
как живые". Умничать вздумал! Будешь краситься?
   - Да, - виновато прошептал Байхин. - Прости.
   Хэсситай сердито хмыкнул и обмакнул кисть в краску.
   - Притом же я буду стоять всего-навсего на помосте, - произнес он уже
почти спокойно, - а  ты  на  канате.  Тебя  снизу  видно  плоховато.  Не
заставляй зрителей напрягать зрение,  чтобы  рассмотреть  твое  лицо,  -
иначе на него они и будут пялиться. А смотреть должны на твои руки. -  С
этими  словами  Хэсситай  обвел  глаза  Байхина  вдоль   ресниц   четкой
темно-синей чертой. - Понял?
   - Да, - чуть слышно выговорил Байхин.
   Путь до городской площади - три с половиной улицы и ветхий, пропахший
плохо отстиранным бельем переулок - показался Байхину  нескончаемым.  Он
шел, не разбирая дороги, не глядя ни под ноги, ни по сторонам,  ни  даже
перед  собой;   взгляд   его   неприкаянно   болтался   туда-сюда,   как
развязавшийся ремешок сандалий. Стыд согнал всякое  подобие  румянца  со
щек, и оттого наложенные  на  скулы  румяна  заполыхали  особенно  ярко.
Нарисованное лицо словно бы плыло по воздуху само по  себе,  отделившись
от Байхина, подставляя солнечным лучам то висок, то улыбку, -  а  из-под
него  явственно   проступала   свинцово-бледная   маска,   размалеванная
стыдом... и где-то под ней таилось еще одно лицо, подлинное, незримое.
   Байхину казалось, что он сейчас умрет от стыда. Умрет  или  сойдет  с
ума. О да, конечно, у киэн раскрашивать себе лица в обычае. Он и сам  не
раз видел киэн с лицом,  покрытым  гримом  куда  более  густо,  чем  его
собственное. И не находил в том ничего постыдного  или  неестественного.
Но сам-то он еще не киэн... хотя уже и не воин, конечно... он... кто  он
такой? Ему чудилось, что он смотрит на себя со стороны: долговязый юнец,
размалеванный, как шлюха в борделе, неизвестно зачем и почему. Вот  если
бы он неким волшебством сразу перенесся из "Свиного подворья"  да  прямо
на площадь - там он мог бы перестать стыдиться, там он был бы при  деле,
и краска на его щеках перестала бы быть краской и сделалась бы одним  из
орудий его ремесла, как  потертые  деревянные  шарики,  как  канат,  как
одолженная у  Хэсситая  головная  повязка  с  изображением  разноцветных
мячиков и колец. Но здесь, на улице, посреди толпы... Байхин  не  видел,
что никакой толпы по раннему времени и не было: нельзя же, в самом деле,
называть толпой пару-тройку прохожих,  озабоченных  своими  делами  куда
больше, нежели физиономией встречного подмастерья киэн. Байхин и  вообще
почти ничего не видел:  стыд  укрыл  от  него  действительность  знойным
звенящим маревом... и  очень  жаль,  что  не  видел.  Возможно,  взгляды
прохожих привели бы его в чувство, ибо ничего особенного в них не было -
даже удивления.
   Когда под негнущимися ногами Байхина заскрипели деревянные  ступеньки
помоста, марево схлынуло. Свет ударил в  глаза,  звуки  хлынули  в  уши,
разлетелись на сотни голосов,  шумов,  писков  и  грохотов,  дрогнули  и
слились окончательно в нестройное "а-а-а...". Байхин даже зажмуриться не
посмел. Он застыл посреди помоста в самой что ни на есть  нелепой  позе,
ослепленный, оглушенный, неподвижный.
   Хэсситай что есть силы огрел его промеж лопаток.
   - Ч-что? - выдавил из себя Байхин, неудержимо моргая.
   - Глотни, - велел Хэсситай и протянул ему флягу.
   Байхин послушно глотнул, закашлялся и очнулся.  Вода  во  фляге  была
прохладная, с освежающей кислинкой.
   - Еще глоток, - скомандовал Хэсситай.  -  Вот  теперь  хватит.  -  Он
отобрал у Байхина флягу и плотно завинтил ее. - Давай сюда канат.
   Он снял канат с  плеча  остолбеневшего  подмастерья,  прошел  к  двум
массивным шестам, торчавшим посреди помоста, и  сноровисто  закрепил  на
них канат - но не на высоте колена,  как  привык  Байхин,  а  на  высоте
собственного роста.
   - С ума  сойти,  -  вырвалось  у  Байхина  не  то  испуганно,  не  то
восхищенно.
   Хэсситай обернулся к нему.
   - Это тот же самый канат, -  с  какой-то  особой  вескостью  произнес
Хэсситай. - Ты понял.
   Байхин недоуменно кивнул.
   - Ничего ты не понял, - процедил  сквозь  зубы  Хэсситай  и  повторил
настойчиво:
   - Это тот же самый канат. А теперь полезай. Да  не  по  шесту,  дурья
башка.
   Хэсситай приспустился на одно колено и протянул  ладонь,  огромную  и
твердую, как разделочная доска. Поначалу Байхин не понял -  но  Хэсситай
повелительно скосил взгляд, и, повинуясь этому взгляду, Байхин подошел и
ступил левой ногой на его ладонь, а с  нее  правой  -  на  подставленное
плечо.
   - Медленно, - шептал Хэсситай, пока его  тело  выпрямлялось,  вознося
Байхина вверх. - Плавно. Без рывков, но отчетливо. Не  мельтеши.  Каждый
шаг показывай четко. И-раз, и-и-два...
   На счете "три" Байхин ступил на канат. На тот же самый канат, как ему
только что напомнил Хэсситай... тот же самый?  Как  бы  не  так!  Сердце
Байхина  трепыхнулось  отчаянно,  оборвалось  и  ухнуло  вниз,  вниз,  в
тошнотворно бесконечное падение, в бездонную  пропасть,  все  быстрей  и
быстрей, - а на его месте  под  ребрами  икало  и  захлебывалось  что-то
маленькое и бугристое. И сам Байхин едва не  сорвался  вослед  за  своим
сердцем вниз с каната... пожалуй, он даже хотел бы сорваться  и  упасть,
но не сумел: плечо Хэсситая почти касалось его босых ног, и падать  было
некуда. Словно во сне Байхин сделал шаг по  канату...  и  еще  шаг...  и
еще... и еще один.
   Нечто отдаленно подобное Байхин испытывал лишь  раз  в  жизни,  когда
совсем еще мальчонкой только-только начинал обучаться искусству верховой
езды.  Его  толстенькая  лошаденка,  едва  способная  на  вялую   рысцу,
испугалась вспорхнувшей из-под копыт  перепелки,  прянула  в  сторону  и
понеслась  с  небывалой  для  себя   резвостью.   Впоследствии   Байхину
доводилось скакать во весь опор на горячем коне - и все же никогда он не
летел с такой непосильной для него быстротой,  никогда  тугой  встречный
воздух не стремился с такой силой выбросить его из седла  и  никогда  ни
прежде, ни потом злобно выпучившая камни земля не вставала перед ним  на
дыбы в откровенном желании со всего маху ударить его по лицу.
   Но тогда смотреть на него было некому. А теперь... теперь все во  сто
крат хуже. Что бы там ни говорил Хэсситай, канат определенно не был  тем
же самым... не был тем же самым и Хэсситай. Его плечи находились вровень
с канатом -  но  его  ноги  касались  дощатого  помоста...  помоста,  до
которого так далеко падать... люди ведь не бывают такого роста, не могут
быть - или все-таки могут? Он ростом от земли до неба, он совсем рядом -
и одновременно там, внизу, в  немыслимой  дали,  которая  в  такт  шагам
Байхина содрогается и колышется, и помост покачивается  на  ней,  словно
крохотная утлая лодочка.
   - Шарики, - напомнил Хэсситай, и его негромкий голос  вновь  притянул
небо к земле.
   Байхин кинул один шарик, за ним  другой,  третий,  четвертый.  Шарики
взлетали в воздух легко и уверенно. Для них это  было  делом  привычным,
давно знакомым, они не стыдились и не  боялись.  Они  кружили  знакомыми
путями - а Байхин шел, держась за  них,  хватаясь  то  за  один,  то  за
другой, хватаясь и снова отпуская.
   Когда Байхин трижды прошел канат из конца в  конец,  Хэсситай  сделал
несколько шагов  и  сел,  скрестив  ноги,  прямо  на  помост.  Он  сидел
совершенно неподвижно - и все же приковывал к себе взгляды. Он сидел как
бы посреди незримой картины, очерченной, словно рамкой, двумя шестами  и
канатом. По верхнему краю этой странной  рамки  разгуливал  жонглер,  но
сама картина оставалась недвижимой - и оттого еще более значимой. На нее
просто необходимо было взглянуть... нельзя было не взглянуть.
   Не глядел на него лишь  Байхин.  Он  смотрел  только  на  шарики.  Но
мало-помалу сквозь их кружение начал проступать какой-то  блеск,  словно
бы под ним и вокруг него сияло звездами опрокинутое небо... чушь, вздор!
Откуда днем взяться звездам? Да и блеск совсем другой... острый и  в  то
же время неуловимо  текучий,  тяжелый  и  прыткий,  как  ртуть,  и...  и
жаждущий  чего-то!  Этот  блеск  перекатывался  следом  за  ним  подобно
взгляду... какое там "подобно" - это и есть взгляд,  это  блестят  глаза
тех, кто внизу... внизу, под канатом, под помостом... там  люди,  и  все
они толкаются глазами, толкаются, раскачивают взглядом канат, хватают за
руки...
   Байхин вздрогнул, едва не потерял равновесие,  покачнулся,  с  трудом
выровнялся - но шарик скользнул мимо его ладони и  рухнул  вниз.  Байхин
сдуру едва не нагнулся  подхватить  его,  но  не  успел:  рука  Хэсситая
поймала шарик и сильным уверенным броском вернула  его  на  то  место  в
воздухе, где ему и полагалось быть, когда бы не оплошка  Байхина,  туда,
откуда Байхин сможет его взять без единого лишнего движения.
   Байхин и Хэсситай знали, что ученик только что упустил шарик  и  чуть
не сверзился следом за ним прямехонько мастеру  на  загривок,  -  но  со
стороны их  встречное  движение  показалось  прекрасно  задуманным  и  с
великолепной  согласованностью  исполненным  трюком.  Толпа  восторженно
взревела - и лишь Байхин за этим ревом услышал, как его наставник, почти
не разжимая губ, велел ему: "Повтори!"
   На обратном пути Байхин и повторил - на сей раз сознательно, и оттого
скованно. Он едва не промазал, но Хэсситаю удалось все же поймать шарик.
На третий,  а  тем  более  четвертый  раз  трюк  прошел  без  сучка  без
задоринки. После пятого Хэсситай промолвил сквозь сжатые губы:  "Хватит"
- и встал.
   Он сделал несколько шагов вперед, и в его  руках  словно  сами  собой
появились  расписные  кольца.  Хэсситай  помедлил  немного   и   плавным
неуловимым движением послал их в полет.
   Теперь Байхин вдвойне остерегался смотреть  на  что-то,  кроме  своих
шариков. Он и смотрел только на них, хотя искушение скосить глаза вниз и
вправо было почти непреодолимым. И боязнь его, и восторг, который Байхин
ощутил лишь тогда, когда он схлынул, исчезли - осталась  сосредоточенная
отрешенность да легкая печаль.
   Байхин уже не гордился и не  страшился  того,  что  он  вознесен  над
публикой на канате. Он почти по-детски печалился оттого, что он не может
раздвоиться и оказаться не только на канате, но  и  внизу,  посреди  той
самой публики, которая взирает с радостным  восхищением,  не  может  это
восхищение разделить... оттого, что он не стоит  посреди  толпы,  задрав
голову... оттого, что все-все вокруг глазеют на искусство его мастера, а
ему это удовольствие заказано. Он только и может, что ходить  по  канату
взад-вперед и ловить  шарики,  покуда  там,  внизу  и  справа,  вершится
настоящее чудо.
   Спустя не то минуту, не то час - Байхин совершенно  утратил  ощущение
времени - толпу  сотряс  особенно  густой  и  мощный  рев.  Сквозь  этот
восторженный гул прорезалось короткое и повелительное: "Прыгай".  Байхин
собрал из воздуха все четыре шарика и неловко соскочил  в  подставленные
руки Хэсситая. У него мгновенно закружилась голова... странно, с чего бы
это? На канате ведь не кружилась...
   -  Кланяйся,  -  шепнул  ему  на  ухо  Хэсситай,  и  Байхин   покорно
переломился в поклоне одновременно с  ним.  Толпа  в  ответ  взвыла  так
радостно, что задыхающийся  Байхин  одарил  публику  столь  ослепительно
небрежной улыбкой бывалого комедианта, будто  ему  и  вовсе  не  впервой
ходить над головами по веревке.
   - Можешь отдохнуть, - негромко произнес Хэсситай, взглядом  указывая,
где именно - возле шеста. Там, где лежала его сумка, из которой  торчала
наружу оплетенная кожаными ремешками фляга. Лишь теперь  Байхин  ощутил,
как мучительно пересохло у него в горле.
   - И не вздумай пить, - предостерег Хэсситай, без труда сообразив,  на
что Байхин смотрит с таким вожделением. - Горло только  прополощи.  Если
совсем станет худо - один глоток, не больше. Тебе еще работать.
   И снова Байхин ничего толком не увидел. Он отдыхал, привалясь  спиной
к шесту, покуда Хэсситай показывал фокусы и смешил толпу. Он был  совсем
рядом и мог бы увидеть... но он был весь  во  власти  того  возбуждения,
которое во время битвы заменяет страх, а после битвы  нередко  сменяется
им. Он был без остатка поглощен безрадостным восторгом победителя, и мир
плыл   перед   его   глазами,   делаясь    то    режуще-угловатым,    то
туманно-расплывчатым, и отдельные детали проступали сквозь этот туман  с
искажающей ясностью. Где уж ему  отдать  должное  мастерству  фокусника,
когда площадь извлекает из себя, словно из шкатулки с потайным дном,  то
чье-то лицо, то кошку  на  дальней  крыше,  то  заплатанный  башмак,  то
канат... рассекающий небо надвое канат... Байхина внезапно  затрясло,  и
он, позабыв запрет Хэсситая, судорожно глотнул из фляги.
   - Отдохнул? - Хэсситай склонился к нему, Байхин дернулся и вскочил на
ноги. Вода из фляги плеснула ему в ухо.
   Хэсситай усмехнулся, отобрал у Байхина флягу, тщательно укупорил ее и
положил в сумку.
   - Готов? - спросил он. Байхин кивнул.
   - Тогда полезай наверх. - И Хэсситай  снова  преклонил  колено  перед
канатом.
   Так повторялось четырежды. Сначала Байхин  ходил  по  канату,  потом,
упрочив внимание зрителей, в дело вступал Хэсситай, потом Байхин покидал
канат на время фокусов и клоунских трюков, отдыхал и делал глоток-другой
из оплетенной фляги. С каждым разом вода становилась все теплее, а фляга
все тяжелее. Байхин и не замечал, как в его  тело  постепенно  вливается
усталость: он был так измотан, что напрочь лишился способности  ощущать.
Во время последней ходки по канату он чувствовал только одно:  канат  не
то свернулся змеей, не то и вовсе  завязался  узлом.  По  такому  канату
невозможно ходить, с него можно только упасть... он и упал бы - но глаза
толпы  по-прежнему  толкали  его  снизу...  толкали  вверх  и  вперед...
неотрывным взглядом переставляли его ноги... эти глаза блестели  прежней
радостью, и радость плотным мерцанием окутывала его,  не  давая  упасть,
низвергнуться, свалиться, рухнуть вниз на распростертые доски и отдаться
изнеможению, как отдаются на милость  победителя...  вверх  и  вперед...
вверх и вперед... пока хриплый от усталости голос Хэсситая не  прокаркал
снизу долгожданное "Прыгай!".
 
Глава 5 
 
   - Улыбайся! -  хрипел  в  самое  ухо  тихий  повелительный  голос.  -
Кланяйся!
   Одеревеневшие мускулы не просто отказывались повиноваться - Байхин не
ощущал их вовсе. И все же приказ Хэсситая  он  исполнить  попытался.  Он
проделал что-то такое со своим лицом без малейшей уверенности, что это и
есть улыбка, и  придал  своему  телу  некое  новое  положение,  отчаянно
надеясь, что совершил именно  поклон.  Он  почти  ожидал,  что  Хэсситай
повторит приказ, а то и разразится приглушенной бранью... но нет,  хвала
всем и всяческим Богам, молчит мастер! Значит, Байхину и впрямь  удалось
поклониться и улыбнуться.
   Больше ему не удалось ничего. Он только и мог, что стоять с  открытым
ртом и пытаться дышать. Хэсситай слегка стукнул его по челюсти кончиками
пальцев.
   -  Носом  дыши,  -  строго  приказал  он  и  проследовал  к   шестам.
Выступление Хэсситая было чередой поразительных трюков - и все же  самый
поразительный из них киэн продемонстрировал, когда оно  уже  окончилось:
зрители немало подивились, глядя, как мастер собственноручно  снимает  с
шестов и сматывает канат, покуда подмастерье спокойно стоит в сторонке.
   - Пойдем, - скомандовал Хэсситай, водрузив  на  одно  плечо  канат  и
сумку, а на другое - шатающегося от изнеможения Байхина.
   Байхин и не думал протестовать: думать было куда трудней, чем идти.
   Идти не так уж и сложно: всего-то и надо, что переставлять вперед  то
одну ногу, то другую... и ног только две.  А  мыслей  в  голове  гораздо
больше двух, и все они  спят  свинцово-тяжелым  сном.  К  тому  же  идти
Байхину помогает Хэсситай, а думать ему пришлось бы самому.
   Мостовая,  прохожие,  стены  домов  представлялись  Байхину   зыбкими
туманными,  почти  бесформенными  и  как  бы  не  вполне  существующими.
Единственно сущим и бесспорно твердым во всеобщем тумане оставалось лишь
плечо Хэсситая, и Байхин брел, держась за это плечо, словно за гранитный
выступ горы во время оползня.
   В  чувство  Байхина  привела  прохлада.  Он  сидел  в   густой   тени
раскидистого клена, привалясь спиной к его могучему