ил  на
месте, что едва не проломил коленями ветхую столешницу.
   - Боги милосердные, да что там  творится?  -  возопил  слуга,  задрав
голову. - Убивают кого, что ли?
   Хэсситай едва не ответил, что пока нет, но дайте ему только подняться
наверх, и вот тут-то произойдет зверское убийство: грохот  доносился  из
его собственной комнаты, и  он  мигом  возымел  представление,  что  там
творится.
   Грохот  повторился.  Хэсситай  взглянул  на  перекошенную  физиономию
слуги,  левой  рукой  изловил  его  за  шиворот,  а  правой  закрыл  его
распяленный для вопля рот.
   - Не надо орать, - сквозь зубы процедил  Хэсситай.  -  И  за  помощью
бежать тоже не надо. Ничего особенного не  случилось.  Подожди  немного,
сам увидишь.
   Он встряхнул слугу для пущей убедительности, отпустил и сел за  стол.
Ждать пришлось недолго. Не успел с лица слуги  сойти  отпечаток  крепкой
ладони Хэсситая, как над перилами внутренней галереи показались ноги.
   По лесенке, ведущей из  жилых  комнат  в  трапезную  залу,  шествовал
обедать сияющий Байхин - на руках.
   Хэсситай мигом взмыл  вверх  по  лестнице,  ухватил  Байхина  поперек
туловища, взвалил себе на плечо, отнес вниз и усадил за столик.
   - Слушай, ты, полоумный, -  свирепо  выдохнул  Хэсситай,  -  если  ты
свернешь себе шею... - Он замолчал, задохнувшись от возмущения.
   - То - что? - невинным тоном поинтересовался Байхин.
   - То я тебе шею сверну, так и знай!
   Байхин так безмятежно улыбнулся  в  ответ,  что  Хэсситай  сдался.  С
подобным упрямством он  сталкивался  впервые  в  жизни.  Он  понял,  что
удержать Байхина от вечерней  прогулки  по  канату  можно  только  одним
способом - связав его  этим  самым  канатом.  Хэсситай  представил  себе
обмотанного канатом Байхина и ухмыльнулся: мысленное  видение  оказалось
донельзя сладостным.  Какая  жалость,  что  парня  невозможно  и  впрямь
утихомирить  подобным  способом.  А  ведь  невозможно.   Непозволительно
унизиться до  того,  чтобы  применить  силу  к  своевольному  мальчишке.
Впрочем, и не нужно. Сам перебесится. Это сейчас он готов  из  кожи  вон
лезть, благо дорвался, а со временем поутихнет. Так  что  вовсе  незачем
голову ломать, как его окоротить. Пусть  уж  лучше  старается  что  есть
мочи: чем раньше допрыгается, тем скорей угомонится.
   Так что вечером Байхин вновь разгуливал по канату, а Хэсситай готовил
ему новые целебные припарки и ждал с надеждой,  когда  же  этот  упрямец
запросит пощады. Лицо у Байхина было цвета размокшего крахмала, и к нему
намертво приклеилась торжествующая ухмылка, кривая, как  серп.  Поначалу
Хэсситай  еще  надеялся,  что  у  парня  хватит   ума   прекратить   это
самоистязание, но тут Байхин, к его ужасу, принялся читать стихи.  Глаза
его блестели от непролитых слез, но голос звучал ровно и спокойно.
   Что ж, как бывший воин Хэсситай может это  понять.  Каждый  заклинает
боль по-своему - кто молчит, кто  ругается,  кто  песни  поет...  видно,
крепко допекло беднягу, раз он прибег к крайнему средству - вхождению  в
воинский транс, позволяющий терпеть нестерпимое как угодно долго.
   Нет. Не как угодно. Только до тех пор,  пока  нужно.  Хоть  бы  и  до
смерти, если потребуется. Но умирать как раз и не требуется...  так  что
же он, в гроб загнать себя вздумал? До чего спокойный голос... а  теперь
уже не просто спокойный - мягкий, глубокий, выразительный.  Совсем  дело
плохо. Паршивец в трансе, и теперь он будет ходить, покуда не  соизволит
прервать самоуглубление - или пока не свалится замертво.
   И нечего надеяться, что транс прервется,  когда  запас  стихов  будет
исчерпан. Не будет.  Воину  из  знатного  дома  положено  разбираться  в
поэзии. Хэсситай и половины того не помнил, что декламировал Байхин.
   Спустя самое малое время Хэсситаю начало казаться, что он отродясь не
слыхивал ничего более  зловещего,  чем  бессмертные  "Песни  о  любимой"
древнего поэта Сакариби, а когда Байхин добрался до строки  "долговечней
роса на траве, чем твой ласковый  взгляд",  Хэсситай  почувствовал,  что
родись он лет на триста пораньше, в одно время с господином Сакариби,  -
и он просто удавил бы мерзавца.
   Нет уж, на сегодня довольно!
   Хэсситай подошел к Байхину, рывком развернул его к себе  и  несильно,
но звучно шлепнул его по щеке, чтобы прервать транс. Байхин охнул, глаза
его приняли на миг осмысленное выражение, потом сузились, потемнели -  и
тут Хэсситай быстро нажал на точки погружения  в  сон.  Байхин  устремил
было на него взгляд, полный боли и недоумения, но веки  его  сомкнулись,
он обмяк и свалился на подставленное плечо Хэсситая. Даже  возразить  не
успел. И прекрасно. И замечательно. Какой же ты славный  мальчик,  когда
молчишь - просто не верится. Лежишь, сопишь носиком...  сопи,  приятель,
сопи, а я тем временем твои ходули  обработаю...  не  возражаешь?  Ну  и
славно. Щенок строптивый... тебя бы не по щеке  похлопать,  вызволяя  из
транса, тебе бы врезать следовало от всей  души.  К  сожалению,  оплеуха
твое самоуглубление прервать не могла... а прервать его было необходимо:
засыпать, не выйдя из транса, равнозначно самоубийству.
   Вот так-то, мальчик. Думал, я на тебя управу не найду? Как же. Мне ли
не знать, как с полудурками управляться? Сам  таким  был.  Сам  меры  не
знал. И меня мой наставник Хэйтан точно так же погружал в сон, когда мне
случалось хватить через край. Ругал он меня потом ругательски -  зато  и
уважал... а для меня в ту пору дороже его уважения ничего  на  свете  не
было. Хэйтан был бы от тебя просто в восторге... но  я-то  не  Хэйтан...
так на  кой  ляд  Боги  послали  мне  в  спутники  неустрашимого  тигра,
обезумевшего от яростного желания стать беленьким котеночком?! Тебя  бы,
паршивца, на мое место - когда я, котенок, вынужден был корчить из  себя
тигра, - что бы ты тогда стал делать?
   Хотя... а кто сказал, что ты тигр? Ярость  в  тебе  живет  совершенно
тигриная, согласен... но ведь  и  из  меня  тигр  получался  очень  даже
убедительно. Я вырос под звон оружия -  но  ведь  и  ты  тоже...  вот  и
разберись, кто прячется под твоей полосатой от синяков шкурой?
   Да, но если так... тогда я с самого начала поступал с тобой  неверно.
Ты очень громко и страшно рычал - а я вынуждал тебя рычать еще громче. А
учить-то тебя надо не рычать, а мяукать...
   Байхин застонал во сне и перевернулся на другой бок. Хэсситай смотрел
на него со смесью отчаяния и сострадания. Бедняга Хэйтан, подумалось ему
невпопад. Неужели он со мной так же мучился? Ох и трудно же  с  нами,  с
котеночками...
 
*** 
 
   Вопреки как опасениям Хэсситая, так и надеждам Байхина,  в  путь  они
двинулись через полторы недели - пусть не  очень  резво,  но  двинулись.
Несмотря на боль в  ногах,  Байхин  пребывал  в  совершенно  безоблачном
настроении:  за  минувшие  десять  дней  ему  дважды  удалось  испросить
дозволения пройтись по канату,  натянутому  наискось  через  комнату  на
высоте колена. Нечего и говорить, что любого другого Хэсситай и на полет
стрелы не подпустил бы к канату спустя столь недолгое время - но бывшему
воину можно позволить и рискнуть... особенно если  не  знаешь,  как  ему
запретить.  Когда  Байхин  вскидывал  вверх  свои  блестящие  ресницы  и
устремлял на мастера  пронзительный  молящий  взгляд,  у  того  духу  не
хватало  отмолвить.  Конечно,  натягивал  и  закреплял  канат   Хэсситай
самолично - то  была  единственная  уступка,  с  которой  мог  смириться
молодой упрямец... но Хэсситай сильно сомневался, можно ли называть  это
уступкой. Вытребовав главное, Байхин готов был соглашаться по мелочам...
точнее, в том, что ему казалось мелким и несущественным. Оболтус.  Ох  и
много же ему еще предстоит узнать - и совсем  не  того,  на  что  он  по
невежеству своему рассчитывает.
   Однако же за удовольствия приходится расплачиваться. За  удовольствие
мнить себя почти выученным канатоходцем Байхин платился  болью.  О  том,
чтобы шагать весь день напролет,  как  бывало,  пришлось  забыть.  Почти
каждый час Хэсситай располагался на привал, заставлял Байхина  разуться,
возложить ноги на дорожную сумку и обмотать их полотенцами, смоченными в
целебных травяных настоях. Уже свечерело, а  Хэсситай  с  Байхином  едва
проделали треть обычного дневного пути.
   - Ты только посмотри, какая кругом красота, -  обратился  Хэсситай  к
изнемогающему Байхину, широко  взмахнув  рукой  и  словно  бы  приглашая
полюбоваться окрестностями.
   Крохотное озерко, притаившееся  в  густых  камышах,  было  и  вправду
прелестно - гладкое, как зеркало, и такое спокойное, что казалось, будто
оно отражает не только вечерние небеса, но даже  и  звуки:  протяжный  и
резкий птичий крик, степенное кваканье  довольных  жизнью  лягушек,  еле
слышный комариный звон...
   - Красота какая, - невольно понизив голос, повторил Хэсситай.  Байхин
вяло кивнул и потянулся за полотенцем.
   - И ты посреди этой благодати - дурак дураком, - безжалостно заключил
Хэсситай. - Да ты погляди на себя, чудо безмозглое!
   Он ухватил Байхина за шиворот и пригнул  к  самой  поверхности  воды.
Озерная  гладь  послушно  отразила  физиономию  Байхина,   бледную,   со
страдальческими складками возле  рта  и  усталыми  глазами  без  блеска.
Байхин моргнул и отвел взгляд.
   - Погляди, на кого ты  похож.  -  Хэсситай  выразительно  вздохнул  и
отпустил Байхина. - Измучил себя до полного отупения. Статочное ли  дело
- так себя изнурять, чтобы ничего вокруг не видеть. Чтобы уже и  радость
не в радость.
   - Ты же сам говорил, что киэн - это первым делом искусство терпеть, -
возразил Байхин.
   - А ты побольше всяких дураков слушай, - ехидно ответил Хэсситай.
   Лицо  у  Байхина  так  горестно  вытянулось,  что  Хэсситаю  пришлось
отвернуться,  дабы  спрятать  усмешку.  Бедолага  Байхин!  Вчера  мастер
говорил одно, сегодня - другое. И ведь не  возразишь:  наставник  всегда
прав.
   - И не вздумай мне говорить, что наставник всегда прав, - невозмутимо
добавил Хэсситай. - Я всяким глупостям потакать не собираюсь.
   Судя по тому, какое угрюмое выражение приняло  лицо  Байхина,  именно
это он и собирался сказать. Бедняга! Тебе и впрямь еще многое  предстоит
узнать - в том числе и о столь опрометчиво выбранном тобой наставнике.
   Наутро первым пробудился не мастер, а ученик.  Едва  только  Хэсситай
открыл глаза, как его полусонный взгляд уперся в спину Байхина. Хэсситай
приподнялся на локтях и стал наблюдать за молодым воином.
   Байхин стоял на одной  ноге  и  сосредоточенно  жонглировал  четырьмя
шариками. Вид у него был самый что ни  на  есть  целеустремленный.  Даже
спина   его,   казалось,   источает   хмурую,   ничем   не   отвлекаемую
решительность. Если бы промеж его сведенных вместе голых  лопаток  вдруг
проскочила молния, Хэсситай бы нимало не удивился.
   Решительность, вот как? Не самое дурное качество... но  одной  только
решительности недостаточно. Что ж, посмотрим...
   Хэсситай сорвал длинную  травинку,  подкрался  беззвучно  к  Байхину,
осторожно протянул стебелек к его шее и пощекотал. Байхин упустил шарик,
попытался все же поймать его, потерял равновесие и рухнул лицом в воду.
   - Скверно, -  безжалостно  изрек  свой  приговор  Хэсситай.  -  Очень
скверно. Если тебя во время выступления, скажем, комар укусит -  ты  что
же, так и повалишься носом вниз?
   Байхин поднялся, стараясь не глядеть Хэсситаю в глаза. Лицо его  было
сплошь измазано озерной тиной.
   - Да к тому же и вид у тебя, - скривился  Хэсситай,  -  не  то  чтобы
очень. Запомни, нам не за перекошенную харю деньги платят. Уж если  киэн
упал, расшибся, поранился - умей притвориться, будто бы  это  понарошку.
Будто так оно и было задумано для увеселения почтеннейшей публики.  Упал
- улыбнись пошире. А у тебя  морда...  ну  точь-в-точь  жабочка  тухлыми
лимонами объелась.
   Байхин провел пятерней по лицу, не столько утерев грязь, сколько пуще
ее размазав, поднял на Хэсситая подчеркнуто невинный взор и ослепительно
улыбнулся.
   - Вот так, Наставник?  -  безмятежно  поинтересовался  он,  намеренно
выделяя последнее слово.
   - Ах ты паршивец! - выдохнул Хэсситай и расхохотался.
   Ничего не скажешь, поддел  его  мальчишка  здорово.  Знает,  обормот,
хорошо знает, как не любит Хэсситай, чтобы его величали наставником, - а
попробуй тут рассердись, когда  сам  только  что  поучал:  мол-де,  киэн
должен улыбаться, хочет он того или нет. Ладно,  я  ж  тебе  отсмею  эту
насмешку - не сейчас, так потом. Тебя это только на пользу пойдет.
   Однако не только улыбаться, когда больно,  но  улыбаться  так,  чтобы
рассеять в сердцах зрителей малейшую тревогу, -  искусство  сложное.  Не
далее как под вечер Байхину пришлось в этом убедиться.
   Ступать по мягкой упругой земле было легко и приятно. Притаившаяся  в
высокой траве прохлада смягчала боль и отгоняла усталость. Но уже  после
полудня узкая тропинка стала расширяться и вскоре превратилась в твердую
каменистую дорогу.  Ее  давно  уже  не  мостили  заново.  Ветер  и  вода
обнажили, а то и поразбросали мелкие камешки. Там и сям из  земли  остро
выблескивали кремнистые обломки;  их  колкий  блеск  впивался  в  глаза,
колкие края впивались в ноги. Хоть и не босиком шел Байхин - а далеко ли
уковыляешь на больных ногах по торчащим камешкам? Прикусив губу, он  все
же плелся, не издав ни единой жалобы. Хэсситай то и дело  поглядывал  на
него с беспокойством. Когда Байхин начал спотыкаться, Хэсситай остановил
его.
   - Довольно, - велел он. - Сворачивай.
   - Так ведь в город - прямо, -  задыхаясь,  возразил  Байхин.  По  его
лицу, покрытому дорожной пылью,  катился  пот,  подчеркивая  причудливые
загогулины.
   - Не дойдешь ты до города. Тут неподалеку село небольшое есть, в  нем
и остановимся. Завтра в город пойдем... или послезавтра. Как  получится.
- Хэсситай свирепо уставился на юношу, словно в предчувствии возражений.
   Но Байхин и не думал возражать. Возможность в  самом  скором  времени
дать отдых натруженным ногам казалась ему столь соблазнительной, что  он
без колебаний свернул в  указанную  Хэсситаем  сторону  и  даже  зашагал
довольно  бодро  -  откуда  только  силы  взялись!  Однако  хватило   их
ненадолго: при виде села оживление разом покинуло  Байхина,  и  он  едва
дотащился следом за Хэсситаем до  стоящего  на  околице  домика,  хозяин
которого содержал и винное заведение, и трапезное, а заодно  и  принимал
на постой нечастых мимохожих путников.
   На дверь домика Байхин воззрился, словно  это  и  не  дверь  была,  а
чудодейственное зелье, способное разом унять  любую  боль,  а  заодно  и
пробудить в нем небывалые способности к избранному ремеслу.  И  напрасно
воззрился: дверь была заперта. Слугам здешний хозяин не доверял напрочь,
а разорваться  между  постояльцами  и  едоками  не  мог  никак.  Поздним
вечером, когда посетители,  умиротворенно  поглаживая  себя  по  изрядно
отяжелевшим от сытной еды животикам, отбывали  восвояси,  хозяин  снимал
засов с двери - но сейчас, средь бела дня,  попасть  внутрь  можно  было
исключительно через подвальчик,  где  и  происходило  поглощение  еды  и
выпивки. Приспособить под трапезную именно  подвал  с  отдельным  входом
хозяин тоже от ума надумал: если кто желает не на постой определиться, а
просто отобедать, незачем ему по дороге к трапезной  по  жилым  комнатам
шляться - не вышло бы  из  таких  праздных  шатаний  какой-нибудь  беды.
Присмотреть ведь за домом, покуда хозяин едоков потчует, некому...
   Словом,  путь  в  комнату,  где  можно  скинуть  котомку  с  плеч   и
растянуться на постели, проходил  через  подвал.  Вот  на  подвальной-то
лестнице с Байхином и приключилась неприятность.
   Никогда прежде Байхин  не  уставал  настолько,  чтобы  под  ним  ноги
разъезжались. Колени вело в сторону, мышцы от боли  и  утомления  словно
превратились в студень,  сотрясаемый  непрерывной  неуемной  дрожью.  На
таких ногах каждый шаг надо с оглядкой делать, в особенности  по  ветхой
подвальной лестнице с чуть  скошенными  вовнутрь  ступеньками.  Да  ведь
разве  разглядишь  что  после  яркого  солнечного  света  в   подвальном
полумраке! Байхин шагнул почти вслепую, оступился  и  загремел  вниз  по
лестнице.
   Уже летя кубарем вниз, кое-как подобраться он успел: хоть  что-то  да
значит воинская выучка. Только поэтому он ухитрился не сломать  себе  ни
одной косточки, хотя  грохоту  наделал  немало:  все  до  единого  едоки
повскакали,  когда  Байхин,  пытаясь  замедлить  падение,  ухватился  за
здоровенную ножку обеденного стола. Впоследствии он долго  дивился,  как
это ему еще руку из плеча не вынесло, - хотя куда более странно,  что  и
стол устоял. Зато с него повалились всякие миски-плошки, а их содержимое
выплеснулось кому во что.
   - Эй, ты живой? - встревоженно  спросил  кто-то  -  судя  по  голосу,
Хэсситай. Убедиться в этом воочию Байхину мешали остатки чьего-то обеда.
Байхин мотнул головой, и обед звучно шлепнулся наземь.
   - Живой, -  удивленно  прокомментировал  Байхиновы  попытки  смигнуть
остывшую подливку некто незнакомый. - Моргает.
   - Я ему моргну! - рявкнул басом дюжий хозяин. - Я ему так моргну!..
   - Не извольте беспокоиться, почтенный. - Хэсситай поклонился  хозяину
в пояс, выставляя перед собой вместо сомкнутых рук увесистый кошелек.  -
Убытки мы оплатим.
   - Убытки, - проворчал хозяин,  все  же  отступая  на  шаг  и  опуская
занесенный  было  сковородник.  -  А  что  людям  столько   беспокойства
причинили, это вы как оплатите?
   - Так  ведь  без  умысла,  -  вежливо,  но  с  достоинством  возразил
Хэсситай. - Ученик мой приболел, вот на ногах  и  не  удержался.  Совсем
плох, сами видите...
   - Я-то вижу, - вновь взревел хозяин. - Ходить как все добрые  люди  -
так  больной,  а  заведение  мое  громить  -  так  здоровый!  Да  еще  и
ухмыляется, погань такая!
   Действительно,  на  бледной  от   боли   физиономии   Байхина   зияла
неподвижная, как горный каньон, улыбка.  Хэсситай  мельком  взглянул  на
нее, стиснул зубы и медленно, с расстановкой, выдохнул.
   - Это он от боли, почтенный, - мягко и убедительно произнес Хэсситай.
- Не в себе парнишка. Ну, что с него взять...
   Байхин уже сообразил, что первое правило киэн -  улыбаться  всегда  и
везде - на сей раз в кои-то веки дало осечку. Но согнать  со  своих  уст
неуместную улыбку он не мог никак, даром  что  настроение  у  него  было
отнюдь не радужное.  Он  был  уверен,  что  не  видать  им  с  Хэсситаем
вожделенного отдыха, как ушей  своих,  после  всего,  что  он  умудрился
натворить. Людей перепугал, уйму хорошей еды поперепортил -  а  тут  еще
ухмылка эта проклятая приклеилась к роже, хоть отдирай ее... Выкинут  их
с Хэсситаем на пару из этого заведения... да еще  и  из  села,  пожалуй,
прогонят. Вот как есть выкинут. Ох и тяжко же  придется  тому  бедолаге,
что их выкидывать станет! Ему ведь, горемычному, Байхина на своем  горбу
вверх по лестнице переть, и никак иначе. Своим ходом  Байхин  отсюда  не
уйдет. Сил не хватит.
   Возможно, что хозяину это нехитрое соображение тоже в голову пришло -
а может, и Хэсситаевы уговоры действие возымели: опытный  киэн  ведь  не
только шарики в воздух кидать горазд, он и  в  житейских  делах  кое-что
смыслит. К величайшему удивлению Байхина, Хэсситай  не  только  уговорил
взбешенного хозяина предоставить  мастеру  киэн  и  его  растяпе-ученику
комнату сроком на два дня, но и по части возмещения убытков доторговался
до вполне приемлемой суммы. Более того, хозяин самолично помог  Хэсситаю
взгромоздить Байхина вверх по второй лестнице, ведущей из подвала в дом.
Не иначе, опасался, что без его присмотра постояльцы и  в  доме  разгром
учинят.
   Когда хозяин закрыл за собой дверь, Байхин шумно  вздохнул.  Хэсситай
ответил на его виноватый взгляд чуть заметной ухмылкой.
   - Умойся, - велел он.
   Байхин  кое-как  ополоснулся  из  ведра  водой,  предназначенной  для
омовения дорожной грязи. В городе ему для умывания пришлось бы  тащиться
до ближайшего